21

Я переживала за парней.

Они ведь не понимали, что делают: просто молодые дураки. Сожгли дома несчастных селян, не причинивших им ни малейшего вреда, но разве не естественно, что на десять тысяч человек нашлось два десятка глупцов?

Никого ведь не убили. А теперь они за свой дерзкий поступок могли поплатиться жизнью.

— Если по-прежнему будет ясно, они умрут, — буркнул Ксен.

— Почему?

— Или же их убьют враги, если заметят, что они остались за линией наблюдения часовых, или от холода.

— Но почему ясная погода смертельна для них?

— Потому что тепло поднимается вверх; если есть облака, они его задерживают, как крыша над головой.

— Приказ Софоса касается всех?

— Даже тебя.

— Но я не воин.

— Это ничего не меняет. Приказы Софоса имеют силу для всех. Он верховный главнокомандующий; кроме того, эти дураки сами виноваты. Пусть на себе испытают, что значит не иметь крыши над головой в такой земле, как эта.

Я постаралась придумать способ вынести из лагеря одеяла, но Ксен запретил. Тогда села у окна и время от времени глядела на небо: на западе показались облака. Но они были еще слишком далеко. Если небо не затянет, юноши погибнут.

Ксен рассказал одну историю — из тех, что показывают в театрах, — о девушке, которая ослушалась приказа царя своего города из жалости к двум молодым людям — своим братьям.

— Царь одного древнего города в моей стране — он называется Фивы, — прежде чем уйти, оставил царство двум сыновьям при условии, что оба поклянутся править по году, чередуясь. По прошествии первого года тот, чей срок истек, покинет город, а второй придет и сядет на царство. К сожалению, жажда власти пересилила, и когда Полиник — так звали второго — явился, чтобы принять бразды правления, его брат, Этеокл, отказался уходить. Тогда Полиник организовал содружество из семи царей и начал осаду Фив.

Воины обеих сторон ожесточенно бились, их дух подпитывался безжалостной ненавистью. Под конец братья решили сразиться друг с другом, но из этой схватки до последней капли крови никто не вышел победителем. Оба умерли от полученных ран. Новый царь, по имени Креонт, велел оставить тела непогребенными в качестве устрашения любому, кто не чтит законы кровной связи и верность принесенным клятвам.

У юношей была сестра по имени Антигона, невеста сына Креонта. Не обращая внимания на приказ царя, пригрозившего смертной казнью тому, кто нарушит его повеление, Антигона совершила над телами братьев ритуал погребения, бросив на них несколько горстей земли. Стражники заметили ее, арестовали и привели в суд. Антигона заявила, что невиновна, ибо существует нечто более важное, чем воля царей и городов, — закон сердца, веление природы, внушающее милость к мертвым: каким бы ни было их преступление, нравственный долг велит хоронить умерших близких. Закон души и совести выше прочих, установленных человеком.

За рассказом Ксена об Антигоне время пролетело незаметно, и, повернувшись к окну, я увидела падающий снег, белое небо и девственно-чистую землю, без каких-либо следов человеческого присутствия. Волшебная картина, заворожившая меня, очень отличалась от пыльного пейзажа Бет-Кады — сказочное белое покрывало, миллионы ледяных бабочек, преследовавших друг друга, не заставили меня забыть: природа всегда жестока, и то, что кажется чудесным тем, кто согрет теплом очага, может стать смертельным для других.

— Как закончилась история? — спросила я, словно пробуждаясь ото сна.

— Плохо, — ответил Ксен, — чредой смертей. Поэтому забудь о своих дурацких мыслях. Спи. А я пойду проверю часовых.

Но рассказ Ксена лишь укрепил меня в принятом решении — зачем он только поведал его мне? Я отнесу этим глупым юношам, лежащим на улице, в холоде, под снегом, овечьи и козлиные шкуры. Однако меня опередил звук трубы, протяжный и тревожный, разрезавший безмолвие. Я уронила шкуры и выбежала на улицу. На горах вокруг лагеря во мраке горели костры, и языки пламени окрашивали вихри снега дрожащим красноватым сиянием.

Воины вышли из домов, где расположились на ночлег, в доспехах, с оружием и в плащах. Софос и другие полководцы обратились к ним с речью:

— Слишком опасно спать по отдельности, маленькими группами. Нас могут застать врасплох под покровом темноты и тишины и перерезать. Мы проведем ночь все вместе, в центре главной деревни — вооруженные и готовые к бою! Любой, кто останется в доме, будет изгнан из лагеря в одном плаще, с кинжалом.

Так и поступили. Люди расстелили на земле сено и легли поплотнее друг к другу. В хижинах остались только девушки. Я же отправилась к Листре: поселила ее в конюшие, чтобы тепло животных помогало ей согреться.

Снег шел всю ночь, а на следующее утро на земле лежало толстое белое покрывало, и на наших воинах тоже. Они застыли, окоченели, но плащи из грубой шерсти сберегли немного тепла — и таким образом им удалось выдержать и это испытание тоже.

Двадцать товарищей, изгнанных из лагеря, выжили: они спали урывками, по очереди охраняя друг друга. Однако теперь предстояло отогреть воинов перед возможным нападением.

Ксен подал пример. Встал, схватил топор и с голым торсом принялся колоть дрова. Тем временем уже совсем рассвело: воздух был холодным, но солнечные лучи начинали понемногу греть. С крыш домов свисали сосульки, с них закапала вода, по мере того как становилось теплее. При виде того, что делал Ксен, другие тоже принялись трудиться, и вскоре закипела бурная работа. Где-то нашли жир и мазь из одного местного растения. Все это поставили на огонь и растопили, после чего позвали девушек и те стали втирать снадобье в тела наших окоченевших воинов. Не слишком тяжкое дело: ведь парням было по двадцать лет.

Приготовили завтрак, мужчины подкрепились. В горы послали отряд разведчиков, и те вернулись к полудню с пленником, который много знал. Тирибаз готовил засаду в том месте, где мы непременно должны были пройти.

Все начиналось сначала: бои за каждый перевал, засада в каждом ущелье. Над нашими головами висело настоящее проклятие, злой рок, от которого не представлялось возможности спрятаться. Однако «десять тысяч», казалось, не думали об этом: услышав это известие, красные плащи ни мгновения не колебались. Закончили завтрак, облачились в доспехи и выступили.

Небо начинало покрываться тучами, и меня это отнюдь не печалило: снег отражал свет, невыносимое, слепящее сверкание заставляло плотно смыкать веки — так, что глаза превращались в две щелки.

Армия, двигавшаяся по заснеженному краю, производила особое впечатление: она походила на длинную темную змею, медленно извивавшуюся по белой поверхности земли. Я спрашивала себя: как же нам узнать, куда идти, если все дороги и тропинки засыпало? — но путь был только один: к видневшейся впереди горной цепи, одна из вершин которой величественно возвышалась над остальными. Спустя несколько часов отряд легкой пехоты устремился прямо к перевалу, по кратчайшему пути, указанному пленником. Необходимо было занять его, прежде чем Тирибаз разместит там свои войска.

Софос отправил вслед за ними подразделение тяжелой пехоты — воинов в красных плащах, со щитами. Первые должны были добраться до перевала, вторые — прикрыть в случае атаки.

Греки заняли высоту еще до наступления вечера, прогнав арменов и других наемников и завладев лагерем Тирибаза, полным всяческого рода сокровищ. Если сатрап Армении хотел благодаря этой засаде отличиться в глазах своего царя, у него это плохо вышло. Мне пора было перестать беспокоиться. Мрачные утренние мысли развеялись к заходу солнца: казалось, нет такого препятствия, с которым не могли бы справиться наши воины.

До сих пор наши потери ограничивались относительно небольшим числом. В общей сложности — триста или четыреста человек, включая раненых, скончавшихся впоследствии. Я начинала рассуждать как воин, и мне это не нравилось. Да нет же, триста или четыреста павших в бою — это много, слишком много; пусть даже их полегло бы сто, пятьдесят или вообще один человек. Смерть двадцатилетнего юноши — непоправимая утрата. Для него, для его родителей, для женщины, которая его любит, если есть такая, — ведь у него отняли все и он уже никогда себе этого не вернет. А еще, с тех пор как существует мир и до конца времен, больше не родится такой же, как он.

Я также увидела Евфрат, маленький, как и Тигр, и мне это зрелище показалось священным: ведь он отец нашей земли и ее бог. Без него все бы высохло и превратилось в пустыню. Когда мы переправлялись через поток, вода едва доходила нам до пояса, и я до сих пор помню ледяной холод его струй, от которого на некоторое время онемели ноги.

По мере продвижения снежный покров становился все толще, и воины во время остановок в деревнях оборачивали тканью ноги, по обыкновению, остававшиеся открытыми, но многие продолжали носить все ту же короткую тунику, потому что не находили, чем утеплиться, или потому, что так им больше нравилось. Пока мы двигались — все было вполне сносно, но когда останавливались, тут же начинали синеть от холода.

Так шли на протяжении нескольких дней, все время вверх, по склонам высоких гор, белых на фоне голубого неба, серых на фоне неба облачного. Воздух колол лицо, словно иголки.

Я понимала, что Листра больше не справляется: ей стоило огромного труда пробираться по глубокому снегу, а между тем живот ее вырос. Когда она нас покинет — стало лишь вопросом времени. Однажды, пытаясь помочь ей подняться, заметила двух мулов с паланкином — тех самых, которых уже видела, когда мы добрались до гор в стране кардухов. Я оставила девушку, побежала вперед так быстро, как только могла, и остановила первого мула. Раб-погонщик замахнулся на меня уздечкой, но я увернулась.

— Прочь с дороги! — закричал он. — Ты хочешь, чтобы вся колонна остановилась из-за тебя?

— Не уйду. Я должна поговорить с женщиной, которая находится внутри.

— Там никого нет, только продукты.

— Ах вот как? Тогда дай мне поговорить с ними.

Собиралась толпа. Краем глаза я заметила, что Клеанор обернулся и смотрит в нашу сторону с беспокойством, укрепившим меня в подозрениях.

— Мелисса, — закричала я, — выходи. Я знаю, что ты там! Выходи, слышишь?

В конце концов Мелисса отодвинула полог и выглянула наружу.

— Абира… мы давно не виделись.

Между тем воины стали обходить нас по краю дороги, так что можно было не торопиться.

— Ты уже давно прячешься. Я искала тебя.

— Ну теперь ты меня нашла. Встретимся сегодня за ужином и поболтаем, ладно?

— Нет, мы должны кое-что сделать прямо сейчас. Видишь девушку с пузом? Она уже не справляется; еще немного — упадет в снег и умрет вместе с ребенком. Не для того я тащила ее сюда, кормила и помогала, чтобы она здесь сдохла.

— И что?

— Ты возьмешь ее к себе.

— Мне жаль, но места нет.

— Тогда ты вылезай.

— С ума сошла? Даже и не подумаю.

— Я для тебя пробиралась в персидский лагерь, потому что ты не могла жить без новостей о Меноне, рисковала жизнью, а ты не можешь сделать для меня то, о чем я прошу? Хорошо устроилась, о тебе есть кому позаботиться. Всего-то нужно немного прогуляться пешком, чтобы она отдохнула и согрелась. Потом Листра снова пойдет сама. Для тебя это вполне терпимая жертва, для нее — вопрос жизни, даже двух жизней.

Мелисса была непоколебима. Она просто не допускала мысли о том, что придется отказаться от удобства; теперешнее положение и без того казалось ей слишком ужасным, чтобы согласиться на худшее.

— Говорю тебе: вылезай.

Мелисса покачала головой.

Листра подошла поближе:

— Пожалуйста… не надо, я справлюсь.

— Молчи!

Мелисса задернула полог: дискуссия окончена. От этого жеста кровь ударила мне в голову.

— Открывай, гадина, шлюха! Выходи немедленно!

Я отодвинула полог, схватила ее за руку и изо всех сил потянула вниз.

— Пусти меня, — закричала она, — немедленно пусти! Клеанор! Клеанор, на помощь!

К счастью, тот оказался занят: впереди два мула, груженные провиантом, рухнули на колени, и он со своими людьми пытался поднять их на ноги.

Рывком я вытащила Мелиссу из паланкина, и она упала в снег. Красотка завопила еще громче, но воины лишь весело смеялись: никому и в голову не пришло вмешиваться в женскую драку. Неженка схватила меня за ногу, пытаясь повалить, но я ударила ее кулаком по лицу — так сильно, что она растянулась на земле. Пока дуреха орала и плакала, я помогла Листре забраться наверх. Погонщик мулов ошеломленно смотрел на нас, не зная, что делать.

— А ты что смотришь, дурень? — прикрикнула я на него. — Шевели задницей, разрази тебя гром!

Не знаю, каким образом и почему он послушался меня. Вероятно, его поразило то обстоятельство, что я ругаюсь как воин и вид у меня был такой свирепый, что он и не подумал возражать. Караван двинулся в путь, а Мелисса, видя, что никому нет до нее ни малейшего дела, поднялась и поплелась вслед за нами.

— Погоди, — хныкала она, — погоди!..

Я не обратила на нее внимания. Даже не обернулась, когда любовница Клеанора простонала:

— Мне холодно, у меня обледенели ноги, я еле держусь… на помощь, кто-нибудь, помогите!

Наконец она успокоилась и перестала жаловаться; во время остановки я позаботилась и о ней: завернула в ткань немного снега и заставила приложить к опухшему глазу.

— Я отвратительна, меня больше никто не захочет.

— Глупости, ты очень красива. Если будешь прикладывать снег — отек быстро спадет. Сама видела, как один из лекарей это делал. Кроме того, научишься быть самостоятельной, и это пойдет лишь на пользу: мы ведь еще не выпутались из неприятностей.

— Ты сделала мне больно.

— Ты тоже сделала мне больно. Мы квиты.

Мелисса утерла глаза рукавом, и я смягчилась.

— Посмотри на эту бедняжку, — указала ей на Листру, — она в любой момент может родить. Подумай: а что, если б ты оказалась в ее положении? Постарайся потерпеть до вечера, а потом отдохнешь.

Так мы шли, все время вперед, без остановки, без отдыха. Небо тем временем становилось все темнее, подул сильный и холодный, пронизывающий ветер, от которого трескались губы. Двигались днями напролет, и Листра порой просила дозволения вылезти из паланкина, чтобы уступить место Мелиссе, но та испытывала неловкость и чаще всего отказывалась. Наша красотка превращалась в сильную, достойную уважения женщину. Другие девушки тоже с честью сносили тяготы: не жаловались, не взывали о снисхождении, а если какая-нибудь падала или заболевала, другие помогали ей. По вечерам брали в руки нитки с иголками и шили обувь, чтобы иметь дополнительное оружие в борьбе со снегом, латали дыры в своей одежде и одежде мужчин. Холод делался пронзительнее, возможностей подкрепить силы оставалось все меньше, часто возникали потасовки — особенно среди мужчин. Теперь они сражались с иным врагом, действительно безжалостным, без лица, но имевшим голос — свистящий голос ветра и бури.

Мы продолжали восхождение и миновали первый из трех больших пиков, что блестели, словно алмазы, когда я смотрела на них с холма у брода через бурную реку. Они являли собой самое впечатляющее зрелище из всех, какие я когда-либо видела. По склонам тянулись широкие полосы породы черного цвета, казавшиеся застывшими реками. Они возникали из-под снега подобно спинам спящих чудовищ и доходили до самой тропинки, по которой мы пробирались.

Черные камни с острыми гранями, блестящие, как драгоценные, размером больше кулака, совершенные, потрясающие воображение, торчали из скалы.

— Это дремлющий вулкан, — пояснил мне Ксен. — Просыпаясь, он выплевывает из недр земли реки огненной лавы, и они стекают по его склонам, а потом густеют, затвердевают и становятся такими, какими ты видишь их сейчас.

— Откуда ты знаешь?

— Мне рассказывал об этом друг, побывавший на Сицилии и видевший грозную ярость Этны.

— Что такое Сицилия?

— Остров на западе; там находится огромный вулкан, исторгающий дым, пламя и жидкую лаву, которая застывает в точности как эта. Когда-нибудь я поеду туда: хочу увидеть это своими глазами.

— А меня с собой возьмешь?

— Да, возьму. Мы больше не расстанемся.

При этих словах на мои глаза навернулись слезы, и ветер едва не превратил их в сосульки. Ксен — чудесный юноша, я правильно сделала, что доверилась ему, вместе с ним отправилась на приключения. Даже если бы погибла, если бы наше путешествие закончилось в этой пустынной ледяной земле, по которой мы ступали, — я бы не раскаивалась.

Во время привалов возникало все больше трудностей. Проблема заключалась уже не в том, чтобы терпеть неудобства, — нет: речь шла о жизни и смерти; тот, кто находил себе жилище и тепло, выживал, прочие погибали. Через несколько дней снова пошел снег — на сей раз в нем не было ничего красивого или приятного: не большие белые хлопья падали сверху, за танцем которых на фоне черного неба я наблюдала, сидя у очага, а ледяные иглы, которые ветер вонзал в наши лица с безудержной яростью. Ничто не могло остановить бурю: потоки стылого воздуха пронзали тело насквозь будто кинжалы, парализовывали, ослепляли, заставляли хлопать обледенелые одежды и плащи, в которые мы тщетно пытались закутаться.

Свист ветра становился оглушительным, он походил на нечеловеческий вой. Мы продвигались вперед как в тумане; все было смутным, неясным, каждая фигура казалась призраком, едва различимым в этом снежном вихре. Усталость и холод то и дело пересиливали нашу волю к сопротивлению, превращаясь в смертельное изнеможение, против которого почти невозможно бороться. Животные подвергались тем же испытаниям. Некоторые, груженные до невероятной степени, выбившись из сил, падали в снег и тут же подыхали. Никто не пытался снять с трупов груз, забрать поклажу, поскольку ни у кого не оставалось лишних сил.

Появились волки и стали задирать мулов и лошадей. Крики боли и ужаса, испускаемые животными, оглашали лежавшую внизу долину и вскоре угасали в молочном буране.

К вечеру буря как будто немного стихала, но ужасные, пугающие твари не исчезли. Протяжный и жалобный волчий вой звучал среди гор и лесов, а иногда по ночам мы видели, как их красные глаза блестят во мраке, отражая огонь костров. Часто отчаянный, быстро смолкавший визг следовавших за нами собак давал понять, что они стали жертвой более могучего и свирепого голода, чем их собственный.

Меня поражал героизм Мелиссы: прекрасная, неотразимая девушка, ставшая легендой после того, как, нагишом выбежав из шатра Кира, явилась в лагерь Клеарха, и обладать которой мечтал каждый воин — любой ценой, быть может, даже ценой жизни, — шла по колено в снегу с невероятным упорством, предоставив Листре, жалкой наложнице, единственное место, где можно было спрятаться от непогоды в этой длинной колонне мужчин и женщин.

Для любви уже не оставалось сил. Там, где застигало нас наступление тьмы, мы искали укрытия, чтобы дать покой усталому телу и вырвать у ночи хотя бы несколько часов сна. Время дозора становилось все меньше, так как сопротивляться железной хватке мороза было почти невозможно; нередко стража, явившаяся на смену, обнаруживала товарищей холодными и застывшими — ледяные мумии сидели, прислонившись к дереву, с широко раскрытыми остекленевшими глазами. Однажды вечером мы добрались до какой-то долины, защищенной с севера довольно высокими скалами, преграждавшими путь снегу. По сторонам валялось несколько десятков обуглившихся стволов — вероятно, в результате летнего пожара. Воины стали рубить их топорами, другие принялись обламывать ветви, а потом хранители самого дорогого — горящих углей в терракотовых плошках — развели костры. Вскоре все собрались вокруг них, потом разожгли новые, еще и еще, но замыкавшие колонну пришли слишком поздно, когда уже практически стемнело, а дерево, имевшееся в нашем распоряжении, закончилось, и новоприбывшим не удалось согреться. Начались ссоры и потасовки, кто-то потянулся к оружию, иные занялись и вовсе постыдным делом: за плату продавали место у огня. В обмен требовали зерно, вино, масло, одеяло, обувь — все, что может обеспечить выживание хотя бы на несколько дней, несколько часов, — что угодно.

Я поняла, что наши воины постепенно сдаются самому страшному врагу — эгоизму. Клеанор-аркадиец, могучий, как бык, увидев эту сцену, услышав, как один из его людей отказывается уступить место товарищу, которому нечего было предложить в обмен, бросился к воину, превратившемуся в безжалостного торговца, схватил за плечи и толкнул в пламя костра.

— Ты хочешь, чтобы все тепло досталось одному тебе? Нравится, когда горячо, ублюдок? Я тебя порадую, собачий сын!

Тот попытался отреагировать, но ничто не могло остановить Клеанора, толкавшего эгоиста все ближе к пламени, до тех пор пока плащ воина не загорелся. Тогда полководец отпустил виновного, и он с воплями побежал прочь, пылая, как факел. Повалился на землю и стал кататься по снегу: ему удалось спасти жизнь, но шрамы — знаки позора — останутся навсегда.

Ксен приходил среди последних.

Всегда.

Его место по-прежнему оставалось в хвосте колонны: он неутомимо подбирал тех, кто падал, подбадривал обессилевших воинов, поддерживал дисциплину собственным примером. Ему помогали Аристоним, Эврилох, Ликий из Сиракуз — отважные дерзкие бойцы, которых природа наделила удивительной физической силой и неукротимым духом. Но иногда их стараний оказывалось недостаточно. Мало было просто поднимать упавших, тормошить, пробуждать пощечинами, тумаками и криками: «Вставай, червяк, презренная тварь, ни на что не годная, сукин сын!»

Это уже не действовало. Один из лекарей сказал, что еда уже не дает достаточно сил для того, чтобы бороться с холодом, ветром и усталостью. Нужно есть больше — или они умрут. И Ксен поскакал вдоль каравана вьючных животных, стал рыскать повсюду, покуда не нашел пищу, которую дал своим обессиленным людям.

Кое-кто из них поднялся.

Иные остались лежать, не подавая признаков жизни.

Их тела покрыл белый саван, их последние слова заглушил свист бури.