ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Только что кончились Святки. Еще город полнился воспоминаниями проказ ряженых, что ходили из дома в дом в харях чертей и медведей, рычали и прыгали, хоронили козла, носили «покойника» со срамным поднятым членом и вставленными зубами из репы, стегали плетью молодаек по мягкому месту (носили бы больше детей!), переворачивали сани, рассыпали поленницы дров и, словом, творили все, что разрешалось им творить год от году от Рождества до Крещения. И под самое Крещение Василий Дмитрич воротился в Москву.
В Орду уезжал мальчик, воротился рослый, румянец во всю щеку, уверенный в себе молодец, повидавший и смерть, и плен, и дальние страны, научившийся татарскому и польскому языкам. Словом – муж, готовый принять бразды правления из рук ослабевшего отца. Так и понял Дмитрий, целуя сына, так и поняла Евдокия, всплакнувшая на груди у Василия, так поняли и братья, с опаскою и с завистью взиравшие на своего потерянного было и вновь обретенного старшего брата в польском кунтуше, уже в недалеком будущем – великого князя Московского!
Радостным красным звоном били колокола. Приехавших с Василием польских и литовских панов разводили на постой по боярским теремам, одаривали портами и узорочьем.
Иван Федоров, в свой час доложивший великому князю о том, что его сын находится в Польше, получивши за службу кошель с серебром, новую саблю и боевого коня, не думал не гадал встретиться с княжичем теперь, по возвращении, когда Василия окружала вся эта пышная свита. Однако на третий день у невысокого терема в Занеглименье спешился княжеский вестоноша, постучал рукоятью плети в ворота и на вопрос Ивана ответил кратко:
– Собирайся, Федоров! Ко князю зовут! Праздничное надень!
Опружив чашу домашнего пива, посланный ускакал, а Иван с сильно бьющимся сердцем начал собираться в княжеские хоромы. Вздел чистую рудо-желтой тафты рубаху, вытащил береженый зипун тонкого сукна, красные сапоги натянул на ноги, застегнул пояс, отделанный серебром. Мать с женой расчесали ему кудри и бороду. Маша, блестя глазами, наставляла, любуя нарядного мужа:
– Смотри, излиха не пей!
– Кто пьян да умен, два угодья в ем! – ответил он шуточною поговоркой.
– Вот именно! – Маша на миг приникла к нему, поцеловала в щеку. – Иди!
– Батя, а ты во дворец? – Сын, на тонких ножках, вышедший из материной горницы, любопытно глядел на отца.
– Во дворец! Пряник тебе принесу печатный! – молвил Иван, поднимая сына на руках и прижимая к себе.
– Я хочу тоже! – просительно протянул малыш.
– Вырасти сперва! – возразил отец, подкидывая его вверх, и поставил на пол.
– И я не еду! – домолвила Маша, беря сына за руку. – Вишь, батю нашего к самому великому князю зовут!
Звали не ко князю, а к княжичу. Спешиваясь у теремов, Иван все гадал, за каким делом его созвали. Не давал себе воли помыслить, что попросту старые товарищи хотят видеть его вместе со всеми за праздничным столом. Но оказалось именно так. Не успел он, вступив в шумную горницу, церемонно, в пояс, поклонить Василию, как его затормошили, заобнимали. Сам Данило Феофаныч, широко раскрывши объятия, не чинясь, обнял его и расцеловал в обе щеки. И уже садясь за стол, узревши, что боярин Остей, отстранив слугу, торопится налить ему чару, Иван вдруг, с внезапно увлажнившимся взором, всхлипнул и закусил губу. Такою теплотою и дружеством облило его всего, словно горячею волною. Разом припомнились дымные ночлеги, бегство, Орда, томительное сидение в Кракове… А кругом гомонили, кричали, пили и ели бывшие соратники, хлопали друг друга по плечам, не соблюдая чинов и званий, вспоминали живых и мертвых, плакали, не стыдясь слез, и опять пили… И было хорошо!
– Ты где саблю-то изломал? – спрашивал Шишмарь, княжой стремянный. – Али бился с кем?
Отемнев ликом, Иван отставил недопитую чару и негромко (но шум постепенно стих) начал сказывать о трупах с зажатыми между бревен руками, о плотнике, которого он пытался вызволить из страшного капкана… Шум совсем затих. Княжич Василий сидел, сведя брови хмурью и пристально глядя на Ивана.
– Смоленский князь, баешь? – переспросил.
– Такого мы и в Литве не видали! – выдохнул кто-то из председящих. И прошла тишина, и вновь загомонили возмущенно:
– Всю Русь обгадил!
– Таково-то и не творили никогда!
– Ты убить – убей, да не балуй, тово! Смерть, она всем предстоит, дак дай достойно умереть, хоша во брани, хоша и на плахе!
– А што? Топор, кат в красной рубахе, поп с крестом! Та же смерть, что и на бою! – спорили долго.
– Простите, друзья-товарищи, что порушил веселье! – громко сказал, винясь, Иван. Его вновь затискали, стали бить по плечам, утешая и уговаривая. Потом снова пили, пели хором, уже упившиеся, с голосами вразброд. Кто-то начал было плясать, да бросил – закружило голову.
Данило Феофаныч, мигнув, созвал Ивана к себе, обнял большою тяжелою рукой:
– Чего хочешь, Иван! Скажи!
– Чего хочу? – Иван вдруг поднял голову, встряхнул кудрями. – Воли! Не ведаю, как я там по записи, а отец заложился митрополиту с родом своим… Дак потому… Под Пименом али Киприаном не хочу быть!
Данило подозвал к себе княжича, немногословно изъяснил Иванову трудноту.
– Грамоту нать! И штобы отец подписал! Такому молодцу в холопах ходить не пристало, хоша и у владыки самого!
Василий кивнул головой, запоминая:
– Сделаю!
Дружинники опять пели. Песня стройнела, ширилась. Вот уже и Данило с Иваном подхватили напев, и сам княжич повел высоким голосом:
– Ой ты, степь, ты, степь, ты, раздольная, Широко ты, степь, пораскинулась, К морю Русскому понадвинулась!
Пели. Многие – со слезами на глазах. У них еще будут походы и сечи, и будет вновь бескрайнее серебряное море ковылей, и лихие всадники на низкорослых косматых конях поскачут встречь. Все будет! Но они сейчас вспоминают минувшее, предчувствуя новые походы и бои. И они рады, что опять все вместе, все оставшиеся в живых. А песня зовет, уравнивая боярина и княжича с простым кметем, зовет в далекий простор, в неоглядные дали, по которым скорбит душа и куда уходят юные, чтобы не возвратиться назад.
