Помимо припасов для пешего новгородского ополчения, Олекса должен был выставить от своего двора трех человек в бронях и на конях. Обычно отправлялись сами: он, Радько, Станята. Нынче Радько уже не мог ехать на рать — тяжело, не те годы. Впервые шел повозником, дома не захотел оставаться все же. Нездила нужен был в лавках, поэтому третьим взяли Микиту.

— Испытаем еще, на рати, а там и к делу приучать! — шутил Олекса.

Парень был смышлен, и, пожалуй, в будущем стоило его приспосабливать к торговому делу.

— Гляди, лет через пять одного в Корелу можно посылать будет, подсказывал Радько, полюбивший старательного и немногословного парня.

Миките примеряли Радькову бронь, слава богу, пришлась впору.

Последние дни хлопоты не прекращались с раннего утра до позднего вечера. Чистили брони, проверяли оружие.

— Дмитру нынче доход!

— Не говори!

Станята прискакал наконец от кузнеца. Олекса долго, придирчиво проверял работу.

— Кто делал-то? Сам? Нет!.. А, Жидята! Тот-то добрый бронник!

На столах в горнице разложили кольчугу с оторочкою из медных колец Олексы и простую — Станяты; шелом — отцов, в котором тот еще дрался на Чудском вместе с князем Олександром. Онфим вертелся, прыгал от радости, заглядывал в глаза (все эти дни рисовал на бересте человечков в шеломах на конях, с копьями и тучи стрел над ними), ойкнул, когда Олекса примерил кольчугу и, туго натянув (эх, узковат!) кожаный, подбитый сукном колпак, надел начищенный, жарко засверкавший шелом.

— Батя, батя! — Онфим таращил глазенки, силился вытащить отцов меч из узорчатых ножон.

— Мотри не заразись!

— Не заразюся! — пыхтя, отвечал Онфимка, возясь над мечом.

— Тятя, вынми! — наконец взмолился он, не в силах справиться с защелкой рукояти.

Радько проверял насадку копий, подтачивал наконечники стрел. Янька летала, как птица, по дому, вместе с Домашей собирая припасы, теплую лопотину, снедь, то и дело засовывала любопытный нос в горницу. Увидела Онфима, не вытерпела, подкралась:

— Дай мне!

— Пусти, баба! — важно отвечал Онфимка, отталкивая Яньку, которой тоже не терпелось потрогать отцов меч. Янька все-таки отпихнула Онфима, отщелкнула задержку, вытащив оружие, тронула пальцем наточенное лезвие и тотчас обрезалась.

— Батя, батя, Янька заразилася! — торжествующе закричал Онфим.

— Кыш, баловники!

Напуганная Янька, сунув палец в рот, стремглав выскочила из горницы.

Домаша хлопотала вместе с Любавой, не ссорясь, — у обеих ноне мужики уходили на рать.

— Матушка, портище класти? — спрашивала Домаша.

— Погоди, не суетись. Куда рукавицы положила?

Ульяния строго проверяла припас: сколько раз отправляла на рать отца, мужа, потом сына, — знала лучше мужиков, что надо взять, без чего можно обойтиться.

Отослав Домашу, зашла в горницу, присела, скрестив руки, следя, как Олекса снимает и складывает бронь. Поникла слегка трясущейся головой, вдруг молвила негромко:

— Стара я стала. Застанешь ле…

— Что ты, мамо! — не на шутку перепугался Олекса (пришло на ум, как тогда, вернувшись с рати, и тоже из-под Раковора, не застал отца).

— Тебе весь дом беречь!

— Домаша уж… не мала, — возразила Ульяния с отдышкой. — Ну, бог тебя благослови! Дай поцелую. — Перекрестила, повесила образок. — Не теряй — дедов. Ну, Христос с тобой, защити тя Христос… — задрожали губы.

— Что ты, что ты, мамо! — У самого стало щекотно в горле, прижал к груди.

Справилась с собой Ульяния, вытерла глаза краем платка:

— Кажись, Тимоша приехал! Пойду встречать.

На крыльце уже раздавались шаги брата.

Смотр: людно, конно и оружно — проходил на поле, за Славной, у Городца. Сотские во главе сотен. Посадник и тысяцкий под стягом, князья во главе своих дружин. Дмитрий на пляшущем коне. Весь в бронях, яко в леду, проходил новгородский городской полк.

Затем старшие придирчиво проверяли выезд и вооружение каждого воина.

Олекса заслужил одобрение своего сотского.

Накануне выступления пересчитывали сулицы , топоры, запасные рукавицы. В воз укладывали припасы, мороженое мясо, пироги, хлеб, бочонок меда. Высыпались перед дорогой, а жонки, провожавшие своих мужиков в путь, — Любава, Домаша и Оленица, уже сильно потолстевшая и подурневшая лицом (месяца два еще — и пора родить), почти и не ложились. Любава, плотно замотав платок, возилась на дворе. Домаша распоряжалась в тереме, то и дело выходя на крыльцо, покрикивая на девок, Седлилку и двух пришлых мужиков (одного из них брали вторым повозником), помогавших грузить возы.

Укладывали доспех. Копья приторочивали к седлам коней.

Затемно, еще не светало, двадцать третьего генваря войско выступило в путь. Конная сторожа ушла за три дня вперед. С нею ускакал и Довмонт Плесковский встречать свою рать, которая должна была встретиться с новгородскими полками за Островом. Мужики, изрядно подкрепившиеся перед дорогой, весело переговаривались, горячили коней. Олекса скоро переменился с Радьком, тот сел на конь, Олекса же взялся править возом. Микита плоховато держался на лошади, и Станята с Радьком учили его на ходу.

Рассветало.

— Сила-то! — прищелкивали языками мужики, оглядывая бесконечную змею конных ратников, растянувшуюся по пути, — голова и хвост змеи не были видны из середины. За конным войском шло пешее. Иные, подвязав лыжи, бежали по сторонам дороги. За пешей ратью — обозы. Там второй воз Олексин — с ячменем, овсом коням на дорогу, мешками под захваченное добро и веревками.

В обозе везли тяжелые осадные машины для штурма твердынь Раковора и Колывани.

Несколько дней двигались, сохраняя все тот же порядок. Ночевали то в дымных избах попутных погостов, то в шатрах, в поле, разводя костры. Рать шла быстро, выступали затемно, становились на ночлег в сумерках. За Наровой, уже вступив на вражескую землю, разделились на три пути.

Начались грабежи. Там и тут вспыхивали пожары. Это была уже чужая, немецкая земля, и чудь, населявшая ее, тоже была не своя, а чужая, немецкая. Прилежные земледельцы, пахавшие скупые северные нивы, рыбаки и ремесленники, заселявшие прибрежные города, попав под власть Дании, а затем немецкого Ордена, чудины выносили на своих плечах и чужеземный гнет, и бремя военных расходов рыцарей, безропотно выставляли пешее войско, а при всяком розмирье первые же предавались разору и грабежу. Второй раз за этот год проходило по этой земле новгородское войско, увозя обилье, угоняя скот, обращая в пепел плоды мирного труда, вырванные в нелегкой борьбе у скудной северной природы.

Посаднику донесли, что впереди, на скате холма, обнаружена непроходная пещера, куда забились, со скарбом и добром, ища спасения, множество чудин. Ратники никак не могли подступиться. Чудь, с мужеством отчаяния, отвечала на каждый приступ тучами стрел, сулиц и градом камней.

На третий день посадник вызвал порочных мастеров. Мастера, посовещавшись, решили затопить пещеру. К исходу четвертого дня плотина из частокола и ледяных глыб была готова. Молча смотрели новгородские ратники, как послушная расчетам мастера вода медленно съедает снег, подбираясь к устью пещеры. Скоро оттуда раздались крики, и чудь побежала наружу. Конные ратники бросились рубить бегущих. Укреп был взят. Разрушили плотину, и сделавшая свое дело, черная от зимней стужи вода, дымясь, уходила назад.

Михаил Федорович предложил на совете захваченную добычу отдать целиком князю Дмитрию Олександровичу. Новгород подчеркивал тем самым, что в княжеских несогласиях относительно того, кому руководить ратью:

Святославу, Юрию или юному сыну Олександра — он целиком стоит на стороне последнего, и расплачивался за обиду, нанесенную князю пять лет назад, когда Дмитрий, «зане еще мал бяше», был изгнан тем же посадннком Михаилом и заменен на своего дядю, Ярослава Ярославича.

Впереди, обреченный гибели, готовой военной добычей лежал Раковор. И уже поговаривали в полках:

— Раковор возьмем, там и Колывань будет наша!