Глава 13
Выехали с полуночи, чтобы не ночевать в пути и к вечеру быть уже на месте.
Домаша сидела на первом возу, кутаясь в епанчу. Маленького держала на руках. Малушу, сонную, положили на дно короба, Янька и Онфимка отчаянно боролись со сном, то и дело клевали носами, валились друг на друга. За первым возом шел второй, на котором правил Радько, прискакавший поздно вечером с известием, что все готово и можно выезжать. На третьем возу примостились новый парень Микита и Оленица. Олекса взял его — парень, кажется, был смышлен и не избалован.
Оленица, полная такого счастья, что начинала кружиться голова, привалясь к любимому, шепотом, полузакрыв глаза, спрашивала:
— Сказал хозяин?
— Ницего. «Поработай, — говорит, — пока из хлеба, пригляниссе возьму».
— Возьмет! Он добрый, если ему занравитце кто. Ты постарайсе, Микита!
— Оленка моя! Лишь бы взял, уж я ему… В закупы только неохота писаться.
— А цто, может, приказчиком станешь, там и выкуписсе. Радько вон тоже был…
— Тамо стану ли, нет, а закуп не вольный целовек!
— Не у боярина, чай, у купця!
— Да и не обещал толком, может, проработаю, только порты перерву, и с тем — прощай!
— Бог даст, не сделает так, не омманет… Ладо мой!
— Оленка моя!
Своротили на Рогатицу. Напереди тянулись еще чьи-то возы, сбоку, из межутка, тоже выезжали.
— На покос? — негромко окликнул Радько.
— Вестимо!
Миновали Рогатицкую башню. Решетка ворот была поднята. Сторожа бегло осматривали возы, больше для порядку — не везут ли запретного товару отай.
Старшой, глянув, махнул рукой:
— А, сенокосьцы, пропущай!
Дорога побежала полем. Мерно покачивались возы, уснули дети, задремывали взрослые. Радько улегся на дно досыпать, лошади сами бежали за первым возом. Домаша, привалясь к коробью, то и дело роняла голову на грудь, боясь уронить, крепко прижимала маленького.
Меж тем небо леденело, яснело, светлыми проломами в уснувших по краю неба ночных облаках и зеленым огнем подкрадывался рассвет. С полей подымался туман.
До света, не останавливаясь, проехали Волоцкий погост. Миновали Любцы, Княжой остров, Тюкари, Гончарное. Уже брызнуло солнце, загорелось самоцветами в каждой капельке росы, приободрились лошади, протяжным ржаньем приветствуя зорю.
В Тяпоницах сделали привал, кормили лошадей. Олекса слез с воза, разминаясь, зевая во весь рот. Ночью не хотелось спать, теперь, на угреве, задремывал. Солнце быстро высушивало росу. Выспавшийся Радько весело толканул Олексу под бок:
— Цего закручинилсе возле молодой жены?
Домаша сонно улыбнулась с воза.
Завернули за амбар справить малую нужду. Спустились к речке. Скинув рубахи и сапоги и завернув исподние порты, зашли в бегучую студеную воду.
Поплескались, фыркая, покрякивая от удовольствия.
— Почем парня нанял?
— Из хлеба.
— Как сумел?
— Да, вишь, к девке нашей, Оленке, подсватывается.
— К Оленине? Ну, выпала девке удача!
— Знаешь ли его?
— Как не знать, парень добрый, бедны только, а работник — хоть куда!
Лонись на пристань я его брал: кадь ржи один за уши подымает и не ленив.
— Ну!
— Так что держи, не выпускай, Олекса!.. Ай, Оленица, что за парня обротала! Ай, девка, ай, телка, какого тура привела!
— Я сказал — погляжу еще, каков работник, тогда решу, оставлю у себя ай нет.
— Обещай сразу, лучше работать будет!
— Сам не стану, слова своего не переменю, а ты, Радько, намекни.
— Добро.
Закусили хлебом с молоком, что вынесла молодая брюхатая баба.
— Вы чьи, Жироховы?
— Были Жироховы! А нынце монастырские, Святого Спаса на Хутине. О прошлом лете подарил нас боярин, продал ле, мы чем знам. Бают, на помин души родителя своего.
Озорно кивнув на вздернутый живот, Олекса спросил:
— И часто вы его с мужиком поминаете?
— А не чаще твоего! Вишь, сколь наделал, на возу сидят, — нашлась баба.
Олекса с Радьком захохотали, отходя.
— Ну, трогай!
Возы заскрипели дальше. Перебрались через ручей, въехали в лес, еще свежий, не просохший с утра, в ярких полосах и пятнах солнечного света, в птичьем звонкоголосом щекоте. В молодом сосняке спугнули сохатого: кинулся, ломая ветви, в сторону от дороги, бестолково топоча, и разом как стал — стихло все. Заяц перебежал дорогу. Любопытный, встал столбиком, разглядывая с безопасного расстояния обоз. Онфим с Янькой запрыгали на возу:
— Заяц! Заяц!
— Где? — вертела головой только что проснувшаяся Малуша.
Янька схватила ее за щеки, стала поворачивать лицом в ту сторону, где сидел косой.
— Вона! Вона! Видишь?
Заяц наконец испугался крика, стрельнул в частый ельник.
Пошли перелески с веселыми, в светлом наряде, березками. Янька и Онфим соскочили с воза, побежали лугом наперегонки. Домаша тоже сошла, пошла рядом, разминая ноги, глубоко и радостно вдыхая медовый настой трав.
— Гляди, Олекса, краса-то какая!
— Да, добрый год! Сена-то, сена уродились в лугах! Коню по грудь!
Небось пожалеет боярин, что не своими мужиками скосил. Я ж ему заплатил за сорок четвертей, а мы… Слушай, Радько, по полуторы заколины этого сена станет?
— Ежели такая трава скрозь, то и по две!
— Вот, Домаша, вдвое прогадал боярин! Рассчитывались-то мы с ним четверть по заколине!
— Я не о том, Олекса… А хорошо-то как! Дышится легко!
— Да…
Замолчали.
Тонко звенели насекомые над пестретью трав. Облака, истаивая, висели в жарком небе. Только и было слышно, как, с хрустом приминая сочные травы, ступают лошади да поскрипывают, кренясь на водомоинах, груженные припасом и снедью возы.
Миновали еще две деревни. Дневали. Утомившиеся дети снова забрались на возы. Солнце уже низилось, когда за негустым перелеском открылась широкая пойменная луговина. От реки, от раскинутых шатров, окликнули.
Радько отвечал, и скоро повозки окружили мужики, иные в полотняных куколях от комаров, и любопытные бабы. Распрягли лошадей, принялись ставить шатры.
Новый парень, Микита, — Радько дорогой отводил его в сторону и шептался, старался больше всех, то и дело заглядывая в глаза хозяину. Олекса кивал рассеянно, не до него было.
Наконец поставили шатры, развели костры-дымокуры. Бочку пенного пива — угощение на конец работы — зарыли в землю. Натащили еловых лап, подсохшей травы, постелились.
Олекса прошелся еще вдоль костров, перемолвился с мужиками, поговорил с жонками, которые сами окликнули его:
— Що, купечь, со своей приехал? Али наши бабы нелюбы, али дома одну оставить боиссе?
Жонки дружно расхохотались. Олекса подсел к их костру, побалагурил маленько, за словом в кошель не лез. Встал, махнул рукой:
— А ну вас, свяжиссе, еще с женой разведете!
Провожаемый смехом, ушел к своему шатру.
— Спать! А то зорю проспите! — прикрикнул старик косарь на расшумевшихся жонок.
Олекса пролез в шатер, тщательно подоткнул рядно у входа, чтобы не напустить комаров. Домаша спала или притворялась — всегда ревновала его к сельским жонкам. Улегся и уже задремывал, когда не выдержала, круто повернулась, прижалась к нему, потянула его руку, чтобы обнял. Усмехнулся Олекса, расцеловал Домашу:
— Спи!
Еще полежал маленько, слыша, как бьется сердце у жены, посапывают дети, поют комары, пробившиеся под полог шатра, да шумит река в стороне, и не заметил, как заснул. Будто в тот же миг разбудил его старик, староста покосников:
— Вставай, хозяин, время!
Домаша вскочила, заторопилась виновато — разоспалась на свежем сене!
Все было бело от росы, река струилась, невидная в тумане.
Ополоснулись, испили водицы и так, натощак, подхватывая горбуши, стали выстраиваться в ряд.
— Почали! С богом!
Первый шел Радько, низко нагибаясь, широко расставляя ноги в кожаных поршнях . Взмах, другой, — вправо, влево, вправо, влево: в обе стороны валится срезанная трава. За ним двинулся мужик из местных косарей, за ним Станята, Олекса четвертым, пятым шел новый парень, Микита. Старик покосник вел своих косарей с другой стороны.
Скоро поднялось солнце, пот начал заливать глаза. Наконец разогнулись! Ух! С отвычки нешуточно ломит спину, руки и ноги гудят от работы.
— Снидать!
На кострах уже булькала уха из свежих, с вечера наловленных стерлядей. Жонки резали хлеб, разливали уху в мисы, выкладывали рыбу на кленовые продолговатые подносы, с четвероугольными краями.
Ко второй выти Олекса поменялся местами с новым парнем. Микита наступал ему на пятки. Парень был, и верно, силен, а в работе неутомим.
Задувал ветерок, и к пабедью бабы уже тронулись цепью ворошить траву.
Домаша шла со всеми. Отдыхая, мужики точили лезвия горбуш, измеряли на глаз пройденные прокосья.
Отобедав, начали ставить стожары.
— Стожары нынь надо теснее становить, трава добра!
— Мало нарезали лесин, еще надоть!
— Микита где?
Микита скоро показался из лесу с охапкой нарубленных пориц.
— Поди отдохни, парень!
Тот мотнул головой: не устал! — и снова ушел в лес.
— Бог даст, еще два дня постоит таких, стоги метать начнем!
* * *
Дни летят на покосе — не оглянешься. Только ноет спина после целого дня в наклонку да растут стога.
Лето стояло завидное. Небольшой дождь перепадет, тотчас просохнет на ветерке заблестевшая трава. Сено получалось духовитое, пышное. Косит Олекса в серой рубахе посконной, косит, разогнется, оглянется вокруг весело идет работа! Вечером — ловить тайменей. А то в полдни, когда повалятся отдыхать мужики, спугнет купающихся баб, притаясь за кустами. С хохотом разбегаются они в чем мать родила, завидя Олексу.
— Поди, охальник! Жонка заругает!
А то набросятся кучей: купать. Тогда давай бог ноги! Закупают отпустят чуть живого.
— Яровитый до баб, — поварчивают старики косцы. — Доколь в ларь не положат, все будет бегать! Детей цетверо никак и жонка рядом ништо его не берет!
Подслушал Олекса ненароком, усмехнулся: когда и подурить, как не на покосе. Ништо!
Домаша то сердится, то сама начнет играть, дурачиться, бегать с парнями, — поглядывает Олекса, вроде и ухом не ведет, а глазом-то косит, вздрагивает носом — тоже ревнует. Поделом ему!
Косит Олекса, разогнется, поглядит, как Домаша, замотав лицо платком, идет в ряду баб, почти неотличимая от прочих. И как-то по-новому, проще и ближе, становится она. Уже не Завидова дочь, а простая баба детная, своя… Эх, не будь воли боярской да недородов, так мужиком еще и проще жить! Все ясно, как этот день, и известно наперед. Разве ворог нагрянет ну дак лес рядом. Или пожар — дак опять же лес рядом. Топор в руки — и пошел! Была бы только сила в плечах…
На стану сядет покормить Домаша, улыбнется мужу.
— Устала?
— С отвычки немного… ничего!
— Хошь, купим землю, в житьи запишемсе?
Покачала Домаша головой.
— Ох, Олекса, был бы ты просто мужиком, а я бабой…
— Ну и кланялись бы мы кажному боярскому выжля! — неожиданно зло, вспомнив Ратибора, вскинулся Олекса, развалившийся было на траве, и поник, закусил травину, добавил глухо:
— Слишком много власти над мужиком… Воля дорога!
— Воля… Дак у тебя тоже нет воли. Копим и копим куны, а на что оно?
— Как на что? — вскинул голову Олекса. — Власть! По богатству и почет и уважение. Вона, смотри, Микита, — чем не парень? Еще и получше меня! А свистни я — собакой подползет. Потому — беден.
— И батя тоже… копит и копит!
— Ну, Завид, тот жить не умеет!
— Ты умеешь, за бабами только и бегаешь. Мужики смеютце, мне стыд…
Дети видят!
Отвернулась. Поскучнел Олекса. Права жонка! А бабы ядреные, шалые, как тут устоишь?.. Нет, полно! Да и в Новгород пора, нужно с Тимофеем поговорить. Он прижмурился, представив, как будет срамить его и что скажет ему старший брат. От Клуксовича все равно не набегаешься!
Решил, наутро оседлал коня, простился с Домашей. Та поглядела, поняла, не удерживала, только поцеловала взасос, долго-долго, пока дыхание не пресеклось. Переводя дух, глаза отвела:
— Любавой там не займуйся.
— У Станьки отбивать не буду.
И Радько одобрил:
— Поезжай, двоима тут делать нечего. Еще ден шесть, бог даст, дожди не падут — доуправимсе.
Прослышав, что едет Олекса, приковылял старик сосед, что косил рядом.
— Грамотку не свезешь ле?
— Давай.
Тот долго, морщась, выцарапывал послание. Отдал бересто, заковылял прочь. Радько повел глазом вслед старику:
— Беспокоитце все, как там без него невестка ся урядит! От Торговой его второй дом.
— А, знаю! — уже безразлично, думая о своем, отозвался Олекса. Сунул бересто в полотняный кошелек и поскакал.
