Пьомби, тюрьма венецианской инквизиции, являлась составной частью Дворца дожей. Ее камеры, накрытые свинцовыми плитами в три квадратных фута, считались самыми надежными в Италии. Туда можно было попасть либо из дворца, либо из другого здания, пройдя по мосту Вздохов. Названием своим этот мост был обязан отнюдь не вздохам влюбленных, а последним воплям приговоренных, которых вели по нему к месту казни. За решетками резных окон моста Вздохов угадывалась лагуна. Затем шли узкие коридоры и подъем вверх, под самую крышу, где находились камеры наиболее злостных преступников.

В одной из них и сидел человек, которого с давних пор обвиняли в нарушении приятного спокойствия Венеции. Не будучи самым гнусным из бандитов, он часто пребывал в этих казематах, а сей раз мог попасть прямо на эшафот из-за своего аморального образа жизни и склонности к авантюрам. Процесс над ним еще не завершился. И недавний разговор с Эмилио Виндикати давал надежду выпутаться из этой передряги. Мужчина был длинноволос, но ежедневно брился и обихаживал себя так, будто собирался на свидание. Красиво очерченные брови, изящный нос, рот с ехидными складочками по углам, выразительные глаза, способные как видеть истину, так и скрывать ее. Его породистый облик контрастировал с окружающей обстановкой. Ему даровали возможность получать книги и держать в камере, помимо тюфяка, на котором он спал, еще и стол.

Он подружился со своим тюремщиком, Лоренцо Басадонной, снабжавшим его перьями для письма, чернилами и веленевой бумагой, чтобы он мог скомпоновать свои воспоминания, записанные в виде разрозненных кусков. Время от времени между тюремщиком и заключенным завязывались оживленные дискуссии, и вопреки неприятному положению последнего, для которого лишение свободы являлось наихудшим из наказаний, они частенько разражались хохотом. Также узнику было разрешено изредка играть в карты с другим заключенным. Старинным приятелем, человеком небезызвестным в Светлейшей, неким Джованни Джакомо Казановой, также обвиненным в неоднократном нарушении общественного порядка. Кроме того, его навещал слуга Ландретто, приносивший кипы книг, еду и городские новости.

В тот момент, когда Эмилио Виндикати готовился освободить узника, он, как обычно, сидел над листом веленевой бумаги и писал. И впрямь странная судьба была у этого выходца из низов. Он родился в самом сердце Венеции, в квартале Сан-Марко, 12 июля 1726 года. Его родители жили подле церкви Святой Троицы и работали вместе с отцом и матерью Казановы в театре, открытом в 1655 году семейством Гримани. Его мать, комедиантку, звали Джулия Пагацци. Отец, Паскуале, костюмер, сын сапожника и бродяга, исчез очень рано. И тогда Джулия уехала во Францию в поисках счастья, а ее чадо осталось в полном одиночестве. У него имелись братья и сестры, но он о них практически не вспоминал. Он вырос у бабушки, старой Елены Пагацци. Подражая Джакомо, с которым познакомился еще в Сан-Самуэле, он отправился в Падую, чтобы приступить там к учебе. Но попал в когти друга семьи, Алессандро Боначини, поэта, распутника и безденежного аристократа, приобщившего его к радостям жизни, делая вид, будто ведет дорогой Господа.

С дипломом доктора в кармане, юноша вернулся в Венецию, где принял постриг и малые обеты. Ему прочили церковную карьеру — традиционный способ подъема но социальной лестнице, который по крайней мере в одном пункте соответствовал его стремлениям: огромному желанию прославиться — парадоксальное, но вполне понятное наследие одиночества и заброшенности, испытанных им в детские годы. Эскапады стоили ему заключения в форту Святого Андрея на острове Сант-Эразмо, напротив Лидо; кстати говоря, именно тогда он впервые пересекся в тюрьме со своим приятелем Казановой. Один римский кардинал тщетно пытался вернуть его на путь истинный, но он предпочел удрать, вступив в армию, затем болтался по морям от Корфу до Константинополя и вернулся в Венецию в качестве скрипача в оркестре театра Сан-Самуэле, того самого, где некогда подвизались его родители. Очередное «призвание», к которому он, к слову сказать, вовсе не питал склонности. Но непристойные выходки в компании с Джакомо и приятелями из Сан-Самуэле позволяли ему от души потворствовать своим порокам. У него была хорошая школа.

Однако в один прекрасный день ему улыбнулось счастье: во дворце Мандолини, буквально в двух шагах от церкви Святой Троицы, когда он уже собирался покинуть бал, где играл на скрипке, он чудом спас сенатора Оттавио от промаха — подсказал нужный ход в карточной игре, с апломбом заявив, что сим талантом он обладает благодаря неким эзотерическим познаниям в нумерологии и умению находить точный ответ на любой вопрос. Наивный сенатор настолько проникся к нему, что даже сделал своим приемным сыном. Оттавио предоставил ему слугу, дармовую гондолу, а также кров, стол и пенсион в десять цехинов ежемесячно. С этого момента он как сыр в масле катался. Время от времени он встречался с Джакомо, которому повезло примерно так же. Фортуна явно повернулась к ним лицом! Он проводил для высших патрициев Венеции весьма показательные сеансы предсказаний и регулярно пополнял свой кошелек. Конечно, у него имелись не только недостатки: он недурно сочинял стихи, знал наизусть Ариосто, изучал философию. Его эрудиция, обаяние, блестящий ум, чувство собственного достоинства и непревзойденный талант рассказчика, умевшего заставить слушателей плакать или часами держать их в напряжении, делали его приятным и желанным компаньоном. Но как же ему было устоять перед искусом в этом городе, полном тайн и наслаждений, насколько святом, столь и распутном, блестящем и ветшающем? Он проводил ночи напролет в казино, предаваясь всем мыслимым и немыслимым излишествам. При этом обширные политические связи делали его идеальным информатором — настолько, что как-то вечером Эмилио Виндикати, руководивший в ту бытность Уголовным судом, нанес ему визит. Собственно, наш герой был завербован чуть ли не «по ошибке». Представленный сенатором Оттавио, он после трех дуэлей и нескольких фортелей, с помощью которых выставил на посмешище кое-кого из знакомых, влюбленных ревнивцев и кавалеров, сам того не подозревая, убедил Эмилио Виндикати, что является именно тем, кто нужен Совету десяти. Неугомонный любитель авантюр, добавлявших перчику в его жизнь, он согласился вступить в ряды информаторов Совета десяти. И в считанные годы стал одним из самых ценных кадров.

И был повышен — кто бы мог подумать? — до ранга тайного агента.

Тайного агента, работавшего на республику.

Поскольку он часто носил бутоньерку — цветок, семена которого доставляли через сенатора Оттавио прямиком из Южной Америки, ему дали знаковый псевдоним: Черная Орхидея. Эдакое кодовое имя, красивое и благородное, словно на него скроенное и сшитое. Он отслеживал противников власти, бунтовщиков и бандитов всех мастей. Благодаря военному опыту смог довести свои навыки до совершенства, став мастером фехтования. Достойный отпрыск своей матери, он был непревзойден в искусстве перевоплощения и маскировки и умел менять обличье, как настоящий хамелеон. Его считали великолепным агентом.

И так могло продолжаться сколь угодно долго, но он допустил фатальную ошибку — соблазнил жену своего благодетеля. Ах, прекрасная Анна! Анна Сантамария! Осиная талия, огромные глаза, очаровательная мушка в уголке рта, великолепный бюст, сводящая с ума грациозность… Совсем юная, Анна была выдана за сенатора Оттавио вопреки своей воле. И они оба не смогли устоять. Черная Орхидея одержал немало амурных побед, но никогда прежде не влюблялся настолько, чтобы ставить на кон свою жизнь. Анна Сантамария уступала ему не один раз, однако последний оказался роковым. Грандиозный скандал положил конец его карьере. 18 ноября 1755 года инквизиторы вытащили его из постели и препроводили в тюрьму по надуманному обвинению в воинствующем атеизме и каббалистике. Месяц спустя, когда он уже разрабатывал план побега, тюремщик Басадонна перевел его в другую камеру. Все пришлось начинать сначала, но узник, не теряя присутствия духа, с помощью Казановы, с которым тут вновь повстречался — привет тебе, друг! — принялся строить новые планы побега. Анна Сантамария, супруга Оттавио, должна была еще находиться в Венеции, если только муж не запер ее где-нибудь на материке. Но как бы то ни было Черная Орхидея с самого ареста больше ни разу не общался со своей любовницей. Довольно долго он ждал от нее писем, однако так ничего и не получил. Он и сам ей писал, но с тем же результатом. И это доставляло ему страдания, хотя сам он никогда не отличался постоянством.

Так что в тот момент, когда ему впервые нанес визит Эмилио Виндикати, его бывший наставник, он по-прежнему пребывал в застенке. Узнику хватало выдержки и воображения, чтобы не погрузиться в апатию, охватывавшую порой некоторых его товарищей по несчастью. Они с Джакомо часто слышали чудовищные вопли и жалобные стоны, тающие во тьме. Некоторые узники даже удавливались на своих цепях, чтобы ускорить приход смерти, или разбивали голову о стены, причем с такой силой, что когда их выводили из камеры к месту казни, их лица были уже залиты кровью. Другие возвращались истерзанными после пыток, которым их подвергали чиновники в мрачных залах, куда можно было пройти тайными ходами по подземельям дворца. Черной Орхидее удавалось избегать этих кровавых допросов, во всяком случае до сего момента. И он никогда не терял желания жить. Наоборот, именно теперь жажда жизни обуяла его особенно сильно. Это угнетало больше всего. Необходимость забыть развлечения юности, плутовские проделки и похождения разрывала ему душу. Иногда в попытке совладать с собой он метался по камере, словно тигр в клетке. По той же причине заставлял себя выполнять ежедневные гигиенические процедуры, часами примерял очередной костюм, пошитый на заказ и принесенный ему Ландретто, либо размышлял над какой-нибудь неразрешимой философской проблемой, разрабатывал новую стратегию, чтобы обыграть в карты своего компаньона, или рисовал мелом очередную фреску на стене камеры.

Услышав скрежет ключа в замке, он отложил перо, оправил манжет рубашки и повернулся к двери. Вошел Басадонна, тюремщик, с роскошным ячменем на глазу и неопрятной бородой. В руке он держал лампу и улыбался.

— К тебе посетитель.

Узник увидел входящего в камеру Эмилио Виндикати, облаченного в черный плащ. Приподняв бровь, заключенный быстро провел по губе пальцами, унизанными перстнями, тонкими и изящными, как у художника.

— Надо же… Эмилио Виндикати. Для меня большая честь принимать вас в моем временном дворце! С удовольствием констатирую, что частота наших встреч продолжает расти.

— Оставьте нас, — приказал Эмилио тюремщику.

Басадонна, хмыкнув, медленным шагом удалился по коридору. Лицо Эмилио, доселе суровое и неприступное, моментально просветлело. Он протянул руки. Узник встал и обнял его с искренней радостью.

— Ах, друг мой! — воскликнул Эмилио. — Дож тебя требует, как я и хотел. Веди себя прилично, каналья, и говори все, что он захочет услышать. Партия еще не выиграна, но ты уже на грани свободы.

— Ты меня спасаешь, Эмилио. Я это понимаю и никогда не забуду, не сомневайся. Если цена за мою жизнь — выполнение того поручения, о котором ты говорил, я согласен на все. В конце концов, пусть эта история и несколько пикантна, Венеция — мой город и я ее люблю. Она вполне заслуживает того, чтобы я на нее потрудился.

Друзья несколько мгновений смотрели друг на друга. Глаза их сияли. Затем Эмилио, еще шире распахнув дверь камеры, указал рукой в коридор:

— Пошли отсюда. Не стоит заставлять себя ждать.

Пьетро Луиджи Виравольта де Лансаль выпрямился, улыбаясь краешком губ. Он коснулся груди, поправляя складку на рубашке, и решительно проследовал за своим благодетелем. Но прежде чем покинуть сии пенаты, ненадолго остановился возле соседней камеры. Из окошка высунулась рука, унизанная перстнями.

— Уходишь?

— Очень может быть, — ответил Пьетро. — Если не вернусь… позаботься о себе.

— Не волнуйся, у меня не один трюк в запасе. Мы еще встретимся, друг.

— Мои тебе наилучшие пожелания.

— И мои тебе, Пьетро… Когда окажешься на воле… — Он помолчал. — Будь меня достоин.

Пьетро улыбнулся:

— Уж постараюсь, Джакомо.

Он поцеловал руку Казановы и проследовал за Эмилио Виндикати по темным коридорам.

Виравольта давно не бывал на улице. День стоял прохладный, но падающие на лицо лучи солнца, радующие глаз, казались ему благодатью. Он с удовольствием вдыхал запахи своей вновь обретенной Венеции. Эмилио пришлось остановиться, чтобы дать Пьетро время полюбоваться лагуной с моста Вздохов. Едва покинув камеру, Виравольта ощутил, как его наполняет энергия. Он бы поглотил весь мир, если бы смог. Но медлить не следовало. Светлейший князь поджидал их в зале Коллегии. Пьетро был готов на все ради победы, и беспокоило его отнюдь не расследование, которое хотел ему доверить Виндикати. Он дышал полной грудью, широко шагая по этому дворцу, символу его пленения, но также и восхищения, который он сам испытывал к Венеции. И Пьетро, как хозяин дома, мечтал миновать Порта дель Фрумента — ворота дворца, выходящие на базилику Святого Марка, оказаться во внутреннем дворе с его великолепным патио, элегантным крылом в стиле ренессанса фасадом с часами и бронзовыми парапетами колодцев. Когда византийское строение — дворец Циани — погибло в огне, его восстановили, добавив яркий, выходящий на море, фасад и пристроив еще один зал, обращенный к полуденному солнцу, где и заседал Большой совет. Стены дворца, выложенные ромбовидным красным и белым камнем, со стрельчатыми оконными проемами, украшенными резьбой, напоминали церковный алтарь. Кружева ажурных зубцов, колоколенки из воздушного мрамора, аркады нижней галереи, грациозные колонны верхней — все превращало это готическое сооружение в истинное чудо. Еще один пожар, случившийся в 1577 году, тоже не смог уничтожить это здание: Антонио да Понта восстановил его в первозданном виде, и с тех пор дворец, казалось, победно плыл на волнах вечности. До слуха Пьетро издалека доносились радостные и живые звуки города, и этот настойчивый гул, полностью созвучный его, Пьетро, настроению, добавил радости. Хотели того дожи или нет, Виравольта ощущал себя единым целым с этим городом и той неопределенной и неуловимой лихостью, свойственной венецианцам.

«На воле! Наконец-то на воле!»

Пьетро с Виндикати вскоре добрались до зала Коллегии, и об их приходе доложили дожу.

«Вот и начинается».

Массивные двери распахнулись перед ними, как по мановению волшебной палочки. При других обстоятельствах это произвело бы на Пьетро сильное впечатление. Эти двери, за распахнутыми створками которых виднелись «Битва при Лепанто» на стене и «Марс и Нептун» на потолке, являли собой символ доступа к самым сокровенным тайнам власти, пышному убранству республики и воспоминаниям о былой мощи умирающей империи. Там внутри, в самой глубине зала, восседал на троне его светлость дож Венеции.

Пьетро и Виндикати медленно приблизились к трону.

Подчиняясь приглашению дожа, они уселись напротив него.

Дож долго и пристально изучал лицо узника. Затем откашлялся.

— Подведем итог: специалист по нумерологии, обманщик, игрок, соблазнитель, мастер фехтования, притворщик, двойной, а то и тройной агент, приспособленец… Короче, негодяй. Выходки Черной Орхидеи стали притчей во языцех у членов всех наших советов… Мы долго вас защищали, памятуя об услугах, оказанных республике… Но должен вам признаться, Виравольта: идея снова выпустить вас на улицы Венеции вызывает у меня большие сомнения… Как и вашего приятеля, этого отступника Казанову…

Легкая улыбка осветила лицо Пьетро. Но он быстро справился с собой.

— Венеция благосклонна ко всяким химерам, ваша светлость…

От дожа не ускользнул нахальный оттенок реплики. А Эмилио одарил Виравольту выразительным взглядом, призывая сдерживать свои наклонности.

— Да… — продолжил Франческо Лоредано. — Значит, вы уже в курсе наших проблем… У Совета десяти возникла весьма необычная идея, и мне предложили поручить вам расследование, которое, насколько я понимаю, может подпортить несколько солидных репутаций. Совет десяти, Виравольта. Вам это ничего не напоминает?

«Еще как…»

Пьетро кивнул. Именно на Совет десяти Черная Орхидея работал целых четыре года. Этого всемогущего кружка стоило бояться. Государственное устройство Венеции на ранней стадии обросло всякого рода учреждениями. Сперва Венеция обзавелась Комитетом мудрецов, провозгласивших себя вождями нарождающейся коммуны, в который не вошли представители клира. Затем образовался Большой совет. Теперь он занимался законодательством и избирал всех глав магистратур и различных служб, а также сенаторов, знаменитый Совет десяти и представителей Совета сорока, разрабатывающих фискальные и финансовые проекты. Сенат же еще с золотого века занимался дипломатией, внешней политикой, управлением колониями и ведением войн, одновременно организуя экономическую жизнь Beнеции. Администрация как таковая была поделена на две (основные части: «дворцовые службы», куда входили шесть судебных палат, а также финансовые, военные и морские палаты, канцелярия дожа, где хранились государственные архивы и нотариальные документы; и «службы Риальто», состоящие главным образом из хозяйственных контор.

И в этой централизованной системе Совет десяти занимал особое место. Он был порождением страха властей, мало-помалу избавившихся от популистских основ. Политическую стабильность Венеции долгое время превозносили как привлекательный режим, объединивший в себе элементы аристократического, монархического и демократического правления, но на самом деле собственного народа боялись. Совместно с Уголовным судом Теневой совет, как его называли, был главным инструментом сыскной службы Венеции. Его члены избирались на год Большим советом из разных фамильных династий. По мере надобности к его деятельности привлекались сам дож и его советники, адвокат коммуны, главы трех секций Совета сорока и комиссия из двадцати членов. Совет десяти, консервативный орган, одна репутация которого вызывала дрожь, в первую очередь следил за отщепенцами, поскольку аристократия опасалась отчаянных выходок некоторых фракций, способных поставить под угрозу безопасность государства. Глашатай исключительной справедливости, он располагал тайными фондами и широкой сетью осведомителей, одним из которых долгое время был Пьетро.

Какое-то время этот неумолимый совет пытался присвоить себе прерогативы сената в области дипломатии, финансов и денег, но последовавший из этого сильнейший кризис вынудил его вернуть Цезарю цезарево. Но Десять на этом не остановились, наделив трех государственных инквизиторов правом выявлять случаи шпионажа и вести разведку в рядах противника. Теневой совет настойчиво пытался отобрать у Совета сорока часть его юридических функций и до сих пор в кулуарах Дворца дожей проводил тайные полицейские акции и акции устрашения, периодически заканчивающиеся громкими судебными ошибками, но это никак не сказывалось на его всемогуществе. Тайная республика — вот что в общем и целом воплощал собой Совет десяти. Он всегда действовал скрытно, ему дозволялось пытать и даровать безнаказанность и свободу всем, кто служил его целям, — этой самой возможностью Пьетро и намеревался сейчас воспользоваться. Все попросту возвращалось на круги своя. В прошлом Совет десяти завоевал свою репутацию, разнеся в клочки европейский заговор против Венеции, организованный маркизом Бедмаром. И с тех пор казалось, что Совет десяти вездесущ. Он запрещал членам всех прочих советов рассказывать о содержании дебатов под угрозой смерти или конфискации имущества. Преследовал и убирал подозреваемых, тайно проворачивал секретные полицейские операции, решал жить или умереть приговоренным. Теневой совет привык плавать в крови.

Эмилио Виндикати был знаменосцем и главным представителем Десяти. Только волей этого человека Пьетро был до сих пор жив и в данный момент находился в шаге от свободы, хотя многочисленные эскапады не единожды толкали его к краю бездны. В молодости он сеял рознь среди своих товарищей по Сан-Самуэле, вызывая врачей, акушерок и священников по ложным адресам к мнимым больным. Или пускал в свободное плавание по Гранд-каналу гондолы патрициев. Эти воспоминания вызвали у Пьетро улыбку. И пусть потом все усложнилось, он никогда не выступал против власти, совсем наоборот. Виндикати был очарован личностью Пьетро, и эта привязанность усиливалась по мере того, как он следил за выходками, подчас невероятными, своего подопечного, которые тот вытворял под псевдонимом Черная Орхидея. Более того, у них бывали общие любовницы, причем мужчины и сами не всегда об этом знали — до того как Пьетро влюбился в Анну Сантамарию. Но Эмилио не сомневался: выходки Виравольты не шли ни в какое сравнение с опасностью, нависшей сейчас над республикой.

— Совет десяти подготовил для меня полицейский отчет, который никоим образом не развеял прискорбные подозрения, Виравольта, — снова заговорил дож. — Но прежде чем позволить вам прочесть хотя бы строчку, я хочу получить гарантии более весомые, нежели ваше хорошее настроение. Я должен быть уверен, что вы не воспользуетесь дарованной вам милостью, чтобы сбежать… или переметнуться к врагу, буде этот враг действительно существует.

Пьетро улыбнулся и облизнул губы. Затем закинул ногу за ногу, положив руку на колено.

«Самое время быть достаточно убедительным».

— Ваша светлость, мессир Виндикати объяснил мне, что милость, о которой вы говорите, будет мне оказана лишь по завершении расследования. Мой процесс еще в стадии следствия, и отвратительный запашок смертного приговора — совершенно несправедливого, по правде говоря, — витает над моей головой. Неужели вы думаете, что я предпочту сбежать, как последний бандит, не разрешив раз и навсегда все свои проблемы с правосудием? Для человека вроде меня вредно мчаться из города в город, спасаясь от агентов, которых, я совершенно уверен, вы непременно на меня натравите. И мне вовсе не хочется всю оставшуюся жизнь проверять, не следят ли за мной и не угожу ли я в очередную ловушку, устроенную мне вашими стараниями.

Дож прищурился, на его губах промелькнула улыбка.

— С другой стороны, ваша светлость, — продолжил Пьетро, — мое заключение под стражу вызвано главным образом обвинением в обладании скверными привычками, которые я повсюду распространяю. Я, безусловно, отдаю себе отчет в своих нравах. И вовсе не намерен притворяться, что благодаря некоему мистическому озарению впредь собираюсь придерживаться обетов какой-нибудь церкви или встать на стезю восторженного искупления. Меня считают легкомысленным, непостоянным и циничным. Это довольно мрачное описание моей личности состряпали мои враги! Я невольно спровоцировал несколько политических кризисов, это так. Но вспомните, ваша светлость: в заключение я попал из-за дел сердечных, и этот повод по большому счету довольно ничтожен для того наказания, которому меня подвергли, как и того, что мне по-прежнему грозит. Всем известно, что сенатор Оттавио сделал все, чтобы меня посадили, используя для этого мыслимые и немыслимые предлоги, и жаждет моей смерти. Поверьте, я весьма сожалею об этом. Потому что больше всего на свете люблю свободу. Возможно, это слово вызовет у вас улыбку, ваша светлость, но у меня есть кодекс чести! И, смею заметить, своя личная этика. Я не убийца. Если мне и доводилось убивать, то только во славу республики, во благо государства, когда я действовал от имени совета или защищался от нападения. Я не меньше вас ненавижу кровавые преступления. Знай я, что кто-то воспользуется моими деяниями во благо республики против меня, то держался бы подальше от некоторых ролей, которые меня заставляли играть! Легко сейчас ставить мне в упрек деяния, за которые прежде превозносили.

Франческо Лоредано внимательно слушал.

Беседа длилась больше часа.

Пьетро отлично осознавал, какие опасения могут быть у дожа в отношении него, и пустил в ход все свое обаяние и красноречие. Мысль снова оказаться причастным к криминальным тайнам республики горячила кровь. Подстегивала его, хотя он отнюдь не обманывался насчет того, что могло его ожидать. Он разделял с Эмилио Виндикати вроде бы нелепые идеи, которые при умелом использовании позволяли заглянуть человеку в душу. Эмилио был прав в одном: он мог полностью доверять своему «узнику» и другу. Пьетро был решительно настроен любым способом выбраться из заключения. Вовсе не горя желанием выставлять в виде гарантии собственную жизнь, он предпочел выдать дожу некоторые сведения, полученные от других узников, чьи откровения слышал в казематах Дворца дожей. Даже сидя в камере — особенно сидя в камере — можно услышать очень многое из того, что представляет интерес для ушей его светлости. Пьетро со всей возможной искренностью предложил в виде залога все, что осталось от его накоплений, собранных там и сям и которые он намеревался приумножить в Венеции. Он подробнейше расписал дожу, насколько республика заинтересована использовать его, Пьетро, после того, как он так долго использовал ее. И в конечном итоге сумел-таки убедить Лоредано, вмешательства Эмилио даже не потребовалось.

— Хорошо, — потер подбородок Франческо, — я полагаю… — Он выдержал паузу. — Полагаю, что мы попробуем осуществить эту операцию.

«Есть!»

Пьетро попытался скрыть облегчение.

— Но, Виравольта, — продолжил дож, — само собой разумеется: все, что вы прочитаете, узнаете или сообщите совету, строго конфиденциально, и нарушенное слово чревато для вас суровыми санкциями. Это тайная миссия, и мы найдем, как объяснить ваш выход из тюрьмы, не вызывая недовольства народа. Вам, Эмилио, предстоит поставить об этом в известность Оттавио и в дальнейшем держать его в узде. Узнав, что Черная Орхидея на свободе, он может попытаться учинить скандал. А нам это нужно меньше всего. Предупредите также Совет десяти, поскольку только его члены пользуются вашим полным доверием. Но у меня есть еще два условия: во-первых, мой ближний совет должен быть в курсе событий. Это не обсуждается, Эмилио. К тому же сие позволит мне оставаться в тени. Во-вторых, я хочу, чтобы глава Уголовного суда также был проинформирован… И, наконец, самое важное: все должны держать язык за зубами.

— Будьте уверены, — кивнул Эмилио.

Франческо Лоредано снова обратился к Пьетро.

— А вы, Виравольта, свободны. Я собственноручно выпишу вам охранное свидетельство для ведения интересующего нас дела. Но помните… — Он ребром ладони коснулся верха своей шапочки. — Над вашей головой висит дамоклов меч. При малейшем промахе венецианские львы обрушатся на вас и порвут в клочья. И я вовсе не стану их останавливать, а, наоборот пришпорю всех своим авторитетом.

Пьетро поклонился.

— Мы с вами отлично друг друга поняли, ваша светлость. — И добавил, улыбаясь: — Вам не придется об этом сожалеть.

И вот теперь Пьетро, как ребенок, скакал через три ступеньки по Золотой лестнице, лучась счастьем. Проходя мимо стража, он коснулся пальцем кончика алебарды, взъерошил солдату бороду и со смехом отвесил поклон.

— Свободен, друг мой! И на сей раз без дураков! Я свободен!

Эмилио догнал его и положил руку на плечо.

— Я буду признателен тебе за это до конца жизни! — сказал Пьетро.

— Да, я понимаю, как ты счастлив. Но не обманывай себя и помни, что эта свобода условна. Знай, я постоянно буду присматривать за тобой, являясь гарантом твоего поведения перед лицом дожа и Совета десяти.

— Да ладно, Эмилио! Я же сказал, что выполню миссию! И я ее выполню. Ты меня знаешь: я закончу это дело раньше, чем все полагают.

— Сомневаюсь, что это будет так легко, Пьетро. Дело очень серьезное. Ты и сам это увидишь не далее как нынче вечером.

— Нынче вечером? Но… Я собирался отметить освобождение кое с кем из моих благородных друзей, которых давно не видел, получить немного ласки от венецианских гризеток и выпить много вина. Естественно, пригласив на этот праздник и тебя. — Пьетро замолчал под серьезным взглядом Эмилио.

Виндикати сжал его плечо.

— Нет, то, что тебе нужно увидеть, не терпит отлагательств. И даже речи быть не может о твоих бывших любовницах. Особенно о той, кому ты обязан заключением… Пьетро… Анну Сантамарию отослали из Венеции.

— И куда же?

— В место, о котором тебе полезнее не знать. Не забывай, у многих патрициев на тебя зуб. Начиная с Оттавио.

Виравольта нехотя кивнул:

— Не беспокойся. Я еще не спятил. Анна… Черная Вдова, как ты ее называл, хотя она вовсе не черная и не вдова! Ее единственное прегрешение в том, что она любила меня… — В его глазах промелькнула печаль. — Как и мое, кстати. Но, мой друг, все это… Все это в прошлом. — Он снова улыбнулся. — Я смогу держать себя в руках, клянусь.

Эмилио нахмурился. Откинув полу черного плаща, он достал кожаную папку с железной застежкой, из которой виднелись уголки веленевой бумаги.

— Пьетро… Я вынужден еще раз тебя предостеречь. Ты только что ступил в преддверие ада, поверь мне. Скоро ты и сам это поймешь. Вот рапорт полиции об убийстве, о котором я тебе рассказывал. Речь идет об актере Марчелло Торретоне, служившем у братьев Вендрамини в театре Сан-Лука. Прочти этот рапорт, прежде чем отправишься на место преступления, а затем сожги. Ясно?

— Ясно.

— Отлично. Ну, вот я и снова несу за тебя ответственность! — сказал Виндикати. — Пьетро, в этом деле я рискую честью и доверием. Вариант неудачи даже не рассматривается. Но если мы успешно завершим это дело, да с теми результатами, на которые я рассчитываю… Слава коснется не только меня одного, ну, почти… Ты отлично понимаешь, как приходится маневрировать что в Большом совете, что в сенате. Но кто знает? Быть может, передо мной откроются другие перспективы. В конце концов, Лоредано не бессмертен…

Пьетро улыбнулся. Виндикати немного расслабился и закончил:

— Пошли! Я приготовил тебе еще один сюрприз.

Во внутреннем дворе, перед Порта дель Фрумента, стоял молодой человек. Лицо Пьетро осветилось, когда его слуга рванулся ему навстречу.

— Ландретто!

— Наконец-то, хозяин! Я начал по вам скучать, и мне надоело часами ждать, когда вы пройдете по мосту Вздохов…

Они дружно рассмеялись. Ландретто, светловолосому слуге Пьетро, не было и двадцати. Щуплый молодой человек с очаровательной мордашкой, несмотря на длинноватый нос, служил Пьетро вот уже больше пяти лет, и его верность не вызывала никаких сомнений. Виравольта выудил его из клоаки в буквальном смысле слова. Избитый и ограбленный в таверне, пьяный вусмерть мальчишка плавал в луже собственной крови. Пьетро его выходил и приодел. Ландретто сам вызвался ему прислуживать. И стал для Пьетро другом. Он снабжал хозяина сведениями, выполнял поручения дам и Виравольты, доставлял записки и послания и изредка подбирал оставленные хозяином крохи. Служба у Виравольты имела свои преимущества — такие лакомые на самом деле, что Ландретто не отказался бы от нее ни за какие блага мира.

— Значит, вы предоставили мессира Казанову его участи?

Пьетро оглянулся на дворец и мысленно помолился за друга. Тот тоже получил пять лет за пренебрежение к святой религии. Еще одна искупительная жертва.

— Надеюсь, он выпутается.

— А вот это поможет вам окончательно стать самим собой, — изрек Ландретто, показывая принесенные вещи.

«Ну вот и готово».

Виравольта, стоя перед зеркалом, с удовлетворением рассматривал свое отражение.

Он вымылся и напудрился с особой тщательностью впервые за долгие месяцы. Завязав волосы в хвост, надел парик, протянутый Ландретто. Снова напудрился, улыбнулся и облачился в светлый венецианский камзол, украшенный каймой и золотым орнаментом. Затем набросил широкий черный плащ, поправил манжеты и воротничок рубахи, подпоясал ремешком и застегнул пряжку. Достал шпагу, встал в стойку и со свистом рассек воздух. Потом внимательно осмотрел искусно сделанную головку эфеса и с удовлетворением убрал шпагу в ножны. Заложил за пояс два пистолета и прикрыл их плащом, сунул в сапог тонкий кинжал и внимательнейшим образом осмотрел пуговицы на рукавах. Ландретто вился вокруг хозяина, щедро обрызгивая духами. Наконец Пьетро водрузил на голову широкополую шляпу, насвистывая, провел по ней пальцами и взял трость с набалдашником в виде льва.

Крылатого льва как символ Венеции.

— Ой, хозяин, вы кое-что забыли… — расплылся в улыбке Ландретто, протягивая черный цветок.

Пьетро улыбнулся в ответ, прикрепил цветок к петлице, тщательно разгладив лепестки, и еще раз посмотрел в зеркало. Мастер перевоплощения и маскировки. Виртуоз любви и соблазнения. Один из самых искусных бретеров Италии.

«Итак, Черная Орхидея снова в седле!»

Он улыбнулся еще раз:

— Я готов.