Глава 9

Решающее сражение у подножия горы Бицзяшань завершилось полным разгромом отрядов Цзитяньхуэй. Ступая по усеявшим поле битвы телам, солдаты правительственных войск водрузили на вершине горы стяг Черной Пантеры. Затем они атаковали с тыла и фронта и на укромной настильной дороге, проложенной вдоль утесов на другой стороне горы еще в древние времена, захватили в плен вождя Цзитяньхуэй Ли Ичжи, который; бросив лук, пытался бежать.

Под завесой секретности Ли Ичжи доставили в столицу и бросили в водную темницу Министерства наказаний. Было проведено три судебных заседания, которые не дали никаких результатов. Ли Ичжи упорно не хотел признавать, что Цзитяньхуэй – сборище разбойников, утверждая, что общество организовано для помощи пострадавшим от стихийного бедствия и для облегчения участи простого народа. Посовещавшись, проводившие расследование чиновники постановили, что традиционные методы наказания, известные в государстве, для Ли Ичжи слишком неэффективны, и придумали несколько видов крайних и беспрецедентных мер, чтобы заставить его признаться в преступных деяниях. На этот допрос, проводившийся под пытками, в качестве наблюдателя от дворца был приглашен мой главный управляющий, верховный евнух Яньлан, который впоследствии подробно описал мне каждую из этих непревзойденных пыток.

Первая называлась «Обезьяна, сбрасывающая одежду». По словам Яньлана, сначала был приготовлен утыканный острыми иглами лист металла, свернутый в форме бочки иглами вовнутрь. Этот лист обернули вокруг Ли Ичжи. Затем один из палачей обхватил эту железную «бочку» руками, а другой, ухватив Ли Ичжи за волосы, стал протаскивать его через нее. По словам Яньлана, Ли Ичжи дико орал, когда иглы распарывали его обнаженную плоть на полоски, выпуская фонтанчики крови. Третий палач, стоявший рядом с чашкой соленой воды, неспешно кропил ею растерзанное окровавленное тело. Яньлан признался, что боль, которая, вероятно, пронзала сердце и вгрызалась в кости, наверное, была невыносимой, потому что Ли Ичжи издал еще один отчаянный вопль и потерял сознание.

Вторая пытка называлась «Бессмертный, оседлавший туманную дымку». Это безупречное дополнение к первой использовали для того, чтобы Ли Ичжи быстро очнулся и испытал еще один вид мучения. Палачи подвесили его вверх ногами над чаном с кипящей жидкостью.

– Как вы думаете, ваше величество, что было в этом чане? – хихикнул вдруг Яньлан. – Уксус! Просто блестящая идея! Как только крышку сняли, лицо Ли Ичжи обволокло кислым, едким паром, он тут же пришел в себя, но эта мука оказалась в сто раз страшнее адской боли, от которой он потерял сознание.

– Потом подошла очередь «Чистки баклажана», – продолжал Яньлан. – Эта пытка была самой простой, самой незамысловатой из всех. Ли Ичжи опустили на землю, потом двое палачей раздвинули ему ноги, а третий вонзил ему в задний проход невероятно острый кинжал. – Помедлив, Яньлан уже как-то двусмысленно добавил: – Какая жалость, что мужественному герою-храбрецу тоже приходится страдать, как какому-нибудь напудренному юноше.

Дойдя в своем рассказе до этого места, Яньлан вдруг замолчал. Было видно, что ему неловко, и я заподозрил, что при описании адских страданий ему вспомнились моменты, когда он сам переживал мучительную боль.

– Рассказывай дальше, – нажал я на него. Мне стало только интереснее.

– Государь на самом деле хочет слушать дальше? – спросил Яньлан уже своим обычным тоном. Он испытующе посмотрел на меня. – Не кажется ли вам, ваше величество, что все эти крайние пытки слишком жестоки и бессердечны?

– Что это еще за «жестоки и бессердечны»? – рявкнул я на него. – Какие могут быть церемонии и разговоры о морали, когда имеешь дело с негодяем и разбойником? Выкладывай давай, что там еще за хитроумные пытки они придумали.

– Была еще пытка, называемая «Одевание плаща из пальмовых волокон». Она состояла в том, что расплавленный черный свинец лили вместе с кипящим маслом ему на спину и плечи, – продолжал Яньлан. – На моих глазах кожа Ли Ичжи медленно трескалась и разрывалась, и во все стороны летели брызги крови, смешанной с маслом. На самом деле начинало казаться, что на Ли Ичжи надет большой красный плащ из пальмовых волокон. Правда, было очень похоже.

Однако самое потрясающее впечатление произвела пятая пытка. И название у нее звучное – «Подвешивание вышитых шариков». Кузнецу был специально заказан небольшой меч с четырьмя или пятью небольшими крючками на лезвии. Входил он в тело Ли Ичжи как по маслу, но крючки цеплялись за плоть, и когда палачи выдергивали меч, в стороны разлетались куски мяса, ну что твои фрикадельки, только ярко-красные.

После пятой пытки я ушел, – признался Яньлан, – но насколько мне известно. Ли Ичжи подвергли одиннадцати изощренным пыткам. Были еще такие названия, как «Тыква-горлянка на плече», «Парящая стрекоза» и «Разрезание сапога». Всех я своими глазами не видел и описать их вам, государь, не осмеливаюсь.

– Что же ты ушел с половины представления? Почему не досмотрел все одиннадцать изощренных пыток?

– Дело в том, что во время «Подвешивания вышитых шариков» одна из этих «фрикаделек» угодила мне прямо в лицо, и ваш раб так перепугался, что смотреть дальше был уже не в состоянии. Я понимаю, что поступил неправильно, и когда в следующий раз будут применять эти изощренные пытки, я непременно досмотрю до конца, чтобы рассказать вашему величеству.

– Знай я, что будет так интересно, сам бы пришел посмотреть, – полушутя-полусерьезно сказал я. В тот момент я понял, почему все эти пытки Ли Ичжи вызвали у меня такой повышенный интерес. Это напомнило мне о примерно таком же греховном наказании, которому я в юности подверг отвергнутых наложниц в Холодном дворце. Но ведь я столько лет боялся вида крови и убийств, стало быть, это естественное возвращение к прежним временам связано с моим настроением и окружающей обстановкой. Закрыв глаза, я стал представлять себе остальные шесть видов изощренных пыток, пока чуть ли не ощутил, как в Зале Чистоты и Совершенства разносится запах крови Ли Ичжи, и не почувствовал легкое головокружение – то самое немощное, женственное головокружение, которое всегда было мне так противно.

– Так и что же, Ли Ичжи действительно умер, не признав своей вины? После одиннадцати видов пыток он так ничего и не сказал? – спросил я под конец Яньлана.

– Он произнес только одну фразу. – Помедлив, Яньлан негромко продолжил: – Он сказал: «Когда пытают так жестоко, значит, люди стали хуже диких зверей, и дни царства Се сочтены».

«Надо же: проклятие Ли Ичжи – почти точная копия слов безумца Сунь Синя, уже много лет как покинувшего этот мир». И я исполнился трепета и страха.

Первые полмесяца своего пребывания в столице Дуаньвэнь провел в резиденции своего брата, пинциньского принца Дуаньу. Посланный мной соглядатай докладывал: «Над воротами в резиденцию пинциньского принца висит синий фонарь, означающий, что визитеров не принимают, но туда один за другим идут с поздравлениями члены царской фамилии и придворные сановники». В списке посетителей, который передал мне этот шпион, значилось немало важных персон, среди них мои братья – аньциньский принц Дуаньсюань и фэньциньский принц Дуаньмин – а также Северо-западный гун Даюй, глава Министерства церемоний Ду Вэньцзи, глава Министерства чинов Яо Шань, Дэн Болян, заместитель главы Военного министерства Лю Тао, канцлер Вэнь Ци, Чжан Хунсянь и еще несколько десятков человек. В этом списке фигурировали и шесть членов Академии Ханьлинь, которым я присвоил звания в год своего восшествия на престол.

– Что они задумывают? – указал я Яньлану на список имен.

– Из-за этого, государь, переживать не стоит. Наносить визиты с поздравлениями – это у них такая манера общения.

– Как волка ни корми, он все в лес смотрит, это ясно, как день. – Холодно усмехнувшись, я обвел кружками имена в списке и связал их между собой. – Тебе это ничего не напоминает? – спросил я Яньлана.

– Похоже на цепочку муравьев, – подумав, ответил он.

– Нет, это не цепочка муравьев, это связка кандалов. Эти люди тайно замышляют смену династии, – проговорил я. – Это скверно и возмутительно. А если связать их вместе, то получаются кандалы, которые они мечтают замкнуть на моих руках.

– Тогда вам, государь, надо первому замкнуть эти кандалы у них на руках, – выпалил Яньлан.

– Легко сказать, – пробормотал я вполголоса, а потом вздохнул. – Не император я, а дерьмо собачье. Самый слабый, самый некомпетентный, самый жалкий властитель. В детстве мне указывали няньки, евнухи и служанки; когда начал учиться, меня во всем наставлял монах Цзюэкун; даже когда стал государем Се, и то госпожа Хуанфу с госпожой Мэн каждый день из меня веревки вили. Теперь в царстве происходят большие перемены, в народе зреет смута, и предпринимать что-то уже слишком поздно. Я прекрасно понимаю, что надо мной уже занесен меч, но могу лишь сидеть здесь и вздыхать. Ну скажи, Яньлан, верно ведь, не император я, а дерьмо собачье?

Выплеснув эмоции, я разразился рыданиями. Произошло это как-то сразу, но слезы уже долго копились во мне. Яньлан оторопело смотрел на меня, раскрыв рот. Придя в себя, он первым делом закрыл дверь в спальню, потому что прекрасно знал: государю плакать во дворце – дело абсолютно недопустимое.

Но служанки и евнухи за дверью услышали мой плач, и кто-то тут же доложил об этом из ряда вон выходящем происшествии в Чжуиньтан – Зал Жемчужной Прохлады госпоже Мэн. Та немедленно примчалась вместе со всей шайкой моих наложниц. Те постоянно что-то вынюхивали и страшно любили совать нос в чужие дела. Я заметил, что в тот день все они, как одна, выкрасились одинаково – лица цвета аметиста, губы подкрашены киноварью, у кого погуще, у кого посветлее, – и очень походили на камешки «куриная кровь», какие иногда находишь в воде.

– Чего это вы пожаловали такой толпой? – спросил я, сделав вид, что ничего не случилось.

– А чем вы, государь, только что занимались? – в свою очередь осведомилась госпожа Мэн, стараясь скрыть недовольство.

– Ничем. Что это у вас за макияж сегодня? – повернулся я к стоявшей рядом Цзиньфэй. – «Цветы сливы»? «Черная красавица»? На мой взгляд, очень похоже на камешки «куриная кровь», так что теперь этот стиль будет называться «Куриная кровь», идет?

– Стиль «Куриная кровь»? Занятное название, – хихикнула Цзиньфэй. Она даже в ладоши захлопала, но тут же притихла, встретив разъяренный взгляд госпожи Мэн.

Та велела одной из служанок принести бронзовое зеркало.

– Поднеси его государю, – приказала она, – пусть полюбуется, как выглядит Сын Неба. – Пока служанка подносила зеркало к моему лицу, госпожа Мэн горестно вздохнула; глаза у нее почему-то покраснели. – Когда был жив покойный государь, – проговорила она, – я ни разу не замечала на его лице выражения великой радости или великой печали, и уж, конечно, никогда не видела слез.

– Ты хочешь сказать, что я не гожусь в правители? – вспыхнул я, ударом ноги выбив зеркало из рук служанки. – Не хотите, чтобы я плакал? Значит, тогда мне можно смеяться. Нельзя плакать, так нельзя. Теперь целыми днями буду хохотать не переставая, так что не расстраивайтесь.

– Смеяться вам тоже нельзя. Ведь еще не прошел двадцать один день со дня кончины госпожи Хуанфу. Как можно, ваше величество, нарушать беспричинным смехом ритуалы траура и почитания предков?

– Плакать нельзя, смеяться нельзя, что мне тогда делать? Убивать? И сколько я людей убью, вам это не важно, главное, чтобы не плакал и не смеялся. Какой я государь после этого? Не государь, а дерьмо собачье! – С этими словами я, откинув голову назад, громко расхохотался. Потом сорвал царский венец с Черной Пантерой и швырнул госпоже Мэн. – Больше не собираюсь быть липовым правителем Се! Желаешь стать им – пожалуйста! Пусть тот, кому хочется, им и становится!

То, что дело вдруг приняло такой скверный оборот, стало для госпожи Мэн полной неожиданностью, и она, в конце концов, беззвучно расплакалась. Я смотрел, как она, дрожа всем телом, прижимает к груди царский венец с Черной Пантерой, и как от струящихся у нее по лицу слез весь макияж расплывается потеками белого и красного. По знаку Яньлана императрица и наложницы, пятясь, вышли из спальни. Я слышал, как императрица Пэн глумливо сказала Ланьфэй: «Его величество последнее время немного не в своем уме».

По прошествии стольких лет в мои сны снова вернулись маленькие белые демоны. Они проникали с потоком ветра через южное окно, и за ними тянулась дорожка неясного таинственного света. Они прятались по обеим сторонам постели и в складках одежды, некоторые застывали неподвижно, а другие прыгали вокруг и плясали. Их стенания были похожи на плач тех проклятых женщин в дальних покоях дворца, а когда они гневались, их голоса звучали яростными криками воинов на поле битвы. От этого непрошенного соседства я просто задыхался.

Прогнать эту ораву маленьких белых демонов было некому, потому что монах Цзюэкун в это время сладко спал без снов в своем далеком Монастыре Горького Бамбука. Как-то раз, с трудом очнувшись от ночного кошмара, я вскочил и увидел охваченную паникой Цзиньфэй. Прикрывая нижнюю часть тела куском шелка, она стояла, босая, у изголовья моей кровати, и в глазах у нее застыли недоумение и ужас. Я понял, что напугал ее своими дикими криками во сне.

– У вас, государь, что-то не ладно со здоровьем. Я уже послала за придворным врачевателем, – дрожащим голосом сообщила она.

– Не надо никакого придворного врачевателя. Пошли за кем-нибудь, кто умеет ловить демонов. – Я уже не спал, но по-прежнему видел этих маленьких белых демонов, хотя в свете свечи они стали поменьше и потеряли четкость очертаний. Теперь они стояли на пузатых вазах, на подставках для цветов, на подоконниках и завывали так же пронзительно. – Видишь их? – обратился я к Цзиньфэй, указывая на белые тени на одной из подставок для цветов. – Вот об этих маленьких белых демонах я и толкую. Они вернулись, и бедствия скоро обрушатся на царство Се.

– Государь, вам просто кажется. Это же яблоня-китайка.

– Да ты присмотрись получше. Под листьями яблони-китайки эти маленькие белые демоны и прячутся. Видишь, один повернулся лицом к тебе? Он издевается над вами, глупыми женщинами, которые ни в чем не разбираются.

– Там, правда, ничего нет, ваше величество. Это лунный свет, ваше величество.

Перепуганная Цзиньфэй разревелась и, всхлипывая, выкрикнула – имя стоявшего за дверьми дежурного евнуха. Тут же вбежали царские стражники. В воздухе раздалось несколько громких хлопков, и под мечами стражников маленькие белые демоны стали лопаться один за другим, как пузыри.

Никто не верил, что я видел демонов наяву, и все готовы были скорее принять за истину бесконечные истории о призраках, чем поверить моим подробным описаниям. Это читалось на их сонных лицах. Подумать только, теперь они уже посматривают на меня с каким-то подозрением, на меня, величайшего из всех правителей, государя, каждое слово которого на вес золота. Неужели они знают, что я не законный властитель великого царства Се?

Я не находил покоя ни днем, ни ночью. В ушах звенело проклятие, произнесенное безумцем Сунь Синем: «Ты увидишь девяносто девять духов и демонов, и бедствия вскоре обрушатся на царство Се».

План тайного убийства Дуаньвэня стал зреть после того, как выпито было уже немало. В числе заговорщиков на пирушке, где вино лилось рекой, присутствовал глава Военного министерства Цю Вэнь, заместитель главы Министерства церемоний Лян Вэньмо; главный придворный инспектор Цзи Чжан и мой главный управляющий, верховный евнух Яньлан. Я уже изрядно опьянел и плохо соображал, когда высказал то, что не давало мне покоя. На лицах моих стойких приверженцев отразились непростые переживания, и они захотели проверить услышанное. Чрезвычайно осторожно было упомянуто имя Дуаньвэня и приведен целый ряд касающихся его слухов. Помню, тогда я швырнул к ногам Цю Вэня кубок из белого нефрита. «Убить!» – лаконично и несдержанно прорычал я, так что испуганный Цю Вэнь даже вскочил. «Убить», – эхом повторил он мой приказ. После этого в разговоре произошел резкий перелом, и стал вырисовываться тайный план. Заговорщики согласились, что выполнить его будет не трудно, дело, мол, привычное, и единственно опасались, что это может вызвать ярость членов семьи покойного государя, всех этих разбросанных по всему царству властителей собственных уделов. После кончины госпожи Хуанфу их противоречия со двором Се с каждым днем обострялись, особенно это касалось Западного гуна Чжаояна, тесные отношения которого с Дуаньвэнем вызывали еще большее беспокойство.

– Убить! – охваченный волной возбуждения, я прервал осторожничавших заговорщиков. – Я хочу, чтобы вы убили его. – Хлопнув по столику, я вскочил и стал притягивать каждого по очереди за ухо, крича; «Слышали, что я сказал? Я, правитель Се, хочу, чтобы вы убили его!»

– Да, государь. Раз вы желаете, чтобы он был убит, считайте, что он уже мертв. – Цзи Чжан рухнул на колени и зарыдал. – Ваше величество, – молил он, – вызовите Дуаньвэня завтра во дворец, и я выполню ваше желание.

На следующий день Яньлан доставил вызов в резиденцию пинциньского принца. При виде его белого коня у каменной привязи вокруг начала быстро собираться толпа уличных торговцев и простолюдинов, пока там не стало так тесно, что яблоку было негде упасть. Всем хотелось посмотреть, каков из себя этот облеченный властью евнух, а еще больше – глянуть, как элегантно держится овеянный легендами Дуаньвэнь. Говорят, когда Дуаньвэнь опустился на одно колено, чтобы принять вызов во дворец, он повел себя как-то странно, трижды хлопнув ладонью по земле, и эти тяжело раскатившиеся звуки изумили Яньлана, терявшегося в догадках, что еще тот задумал. В это время родной брат Дуаньвэня – Дуаньу – стоял перед экраном у ворот и громко осыпал собравшихся на улице зевак грубой руганью.

Дуаньвэнь вывел коня через порог красных ворот резиденции пинциньского принца. Лицо его закрывала какая-то черная тряпица, из-под которой виднелись лишь узкие, с удлиненным разрезом, безучастно глядящие глаза. Он вскочил на коня и стал пробираться через собравшуюся плотную толпу, не глядя по сторонам и оставаясь равнодушным к раздававшимся со всех сторон приветственным крикам и пересудам простолюдинов. Народ недоумевал, почему герой, совершивший столько славных подвигов, едет через город с закрытым лицом.

Как потом рассказывал Яньлан, на улочке у овощного рынка случилось непредвиденное. К коню Дуаньвэня неожиданно пробился старый бродяга-нищий в лохмотьях, просивший на улицах подаяние, и, протянув посох, которым он обычно отгонял собак, сбросил с лица Дуаньвэня эту черную повязку. Это произошло так неожиданно и стремительно, что Дуаньвэнь даже вскрикнул, пытаясь схватить тряпку в воздухе. Но было поздно. Его бледное чело уже открылось солнечному свету, и кое-кто из окружавших Дуаньвэня зевак успел рассмотреть выколотые у него на лбу два четких иероглифа размером с головастика – «ИМПЕРАТОР СЕ».

Народ на улочке у овощного рынка мгновенно охватило неописуемое волнение. Дуаньвэнь осадил коня и повернул назад, держа одну руку на лбу, а другую на мече и тесня напиравшую толпу со страдальческим и одновременно свирепым выражением. Его яростные выкрики отдавались в головах людей какими-то тупыми ударами. Пришпорив своего породистого скакуна, Дуаньвэнь галопом помчался прочь, и преградивший ему дорогу Яньлан с несколькими царскими стражниками не смог остановить его. Пристыженный Яньлан впоследствии признался, что Дуаньвэнь ударом ноги сбросил его с коня, и он в суматохе сумел ухватить лишь один-единственный волосок с конского хвоста. Так, среди всей этой неразберихи на улице, Дуаньвэню и удалось скрыться.

Вооруженные отравленными стрелами лучники Цзи Чжана напрасно прождали в угловой башне дворца Се всю вторую половину дня. В конце концов они увидели лишь возвращавшегося ни с чем Яньлана со свитой и получили приказ убрать луки. У меня тогда появилось предчувствие, что этим планам не даст осуществиться некая таинственная сила, и когда я, словно издалека, услышал, как упала на пол с еле слышным печальным звуком табличка «ху» Яньлана, сковывавшее меня напряжение, как ни странно, тут же спало.

– Его смерть отвели силы свыше, это воля Неба, – сказал я Цзи Чжану. – Если я желаю его смерти, а Небо хочет, чтобы он жил, он останется жить.

– Государь, не послать ли мне воинов, чтобы никого не выпускали из городских ворот? Полагаю, Дуаньвэнь еще в городе, и хотя мы спугнули его неосторожными действиями, как говорится, «раздвинули траву и потревожили змею», не мешало бы схватить его, как изменника, – предложил Цзи Чжан.

Но рассказы о героизме Дуаньвэня уже разнеслись по всем уголкам царства Се, Люди стали сомневаться в своем государе и научились отличать истину от фальши, а доброе зерно от плевел. Я никогда не говорил, что белое – это черное, как говорится, не называл оленя лошадью, но был чуток от природы и прислушивался к внутреннему голосу, который нашептывал: «Ты должен убить этого грозного героя, вершителя судеб, „повелителя ветра и облаков"». Вот, собственно, и все, и вдаваться в объяснения перед Цзи Чжаном мне не хотелось.

– Надо положиться на волю Неба, – обратился я к собравшимся заговорщикам. – Возможно, Дуаньвэнь и есть настоящий государь Се: в глубине души я чувствую, что ему, похоже, помогает некая сила свыше. Сможем мы убить Дуаньвэня – хорошо. Не сможем, пусть живет. Будем считать это одной из моих пьяных шуток.

Четверо заговорщиков стояли передо мной в угловой башне навытяжку и переглядывались. Их лица выражали сомнения и стыд. Ясное дело, они были разочарованы моей нерешительностью и тем, что я не довел дело до конца. Под полуденным ветерком веревка колокола угловой башни раскачивалась, и его внутренняя стенка издавала еле слышный гул. Все, кто находился в башне, насторожились, прислушиваясь к этому странному звону, и никто не осмеливался нарушить тягостное молчание, хотя каждый, в том числе и я, пытался предугадать, какие великие перемены ждут в будущем царство Се. В слепящем солнечном свете того летнего полудня я увидел, как по красной глазури черепичной крыши и по выстроившимся под дозорной башней зеленым кронам деревьев разливается белый свет беды.

Царские стражники прочесывали город два дня и две ночи, но Дуаньвэнь как в воду канул. На третий день они вернулись в резиденцию пинциньского принца, где в заброшенном колодце в дальнем дворе обнаружили начало подземного хода. Двое стражников спустились в ход с факелами и долго шли в темноте на ощупь, пока не выбрались на поверхность под старым стогом сена, стоявшем в дубовой роще за северными городскими воротами. С ветки дерева у подземного хода свешивался оторванный рукав, на котором стражники прочитали написанные кровью иероглифы: «День, когда Дуаньвэнь вернется в столицу, станет последним днем Дуаньбая».

Они принесли этот белый рукав в Зал Чистоты и Совершенства и вручили мне как единственное оставленное Дуаньвэнем доказательство его вины. Я смотрел на написанные твердой рукой кровавые иероглифы, и боль глубоко пронзила мне сердце. Пока я с ножницами в руках разрезал рукав на кусочки, в голову пришел занятный и жестокий план мести. «Доставьте Дуаньу во дворец, – громко крикнул я дворцовым евнухам. – Он у меня сожрет этот траурный флаг».

Когда Дуаньу привели к Залу Чистоты и Совершенства, он, как всегда, пыжась от безудержного самонадеянного высокомерия, остановился на нефритовых ступеньках и с вызовом уставился на меня, отказываясь преклонить колена. Стражники накинулись на него, чтобы поставить на колени силой, но поднаторевший в боевых искусствах Дуаньу раскидал троих из них в разные стороны.

– Хочешь убить, так убей! – крикнул он. – Но на колени меня тебе не поставить.

– Как же сделать так, чтобы он встал на колени? – спросил я, задумавшись, у стоявшего рядом Яньлана.

– Остается только разбить ему молотом коленные чашечки, – негромко посоветовал Яньлан.

– Тогда тащи сюда молот. Он должен понести заслуженное наказание вместо Дуаньвэня.

Мучительный крик вырвался изо рта Дуаньу, когда молот разнес ему коленные чашечки, и он рухнул на нефритовые ступеньки. К нему подскочили двое стражников, – взяли его под руки и приподняли, а третий, обхватив сзади, силой заставил его склонить голову. Так Дуаньу, хоть и необычным образом, но встал передо мной на колени.

– А теперь пусть глотает эту разрезанную тряпку, этот лакомый кусочек, что оставил ему Дуаньвэнь. – Я от души расхохотался и, спустившись по ступенькам, похлопал Дуаньу по плечу. – Ты ведь любишь полакомиться, верно?

С усилием подняв голову, Дуаньу посмотрел на меня. Самонадеянное высокомерие в его глазах сменилось таким отчаянным возбуждением, что казалось, из них вот-вот брызнет кровь. «Ты не государь Се, – проговорил он, как во сне, – настоящий государь – Дуаньвэнь. День, когда Дуаньвэнь вернется в столицу, станет твоим последним днем».

– Да, в этом мы ничуть не сомневаемся. – Улыбка исчезла с моего лица. Собрав с земли кусочки ткани, я схватил Дуаньу одной рукой за подбородок, а другой стал запихивать их ему в рот, приговаривая: – Только сейчас я – государь Се и что хочу, то и делаю. Если не хочу тебя слушать, ты должен молчать.

Я наслаждался своей местью Дуаньу целый «ши-чэнь», и я даже устал. Когда стражники перестали держать его под руки, стоять он уже не мог. Я смотрел, как он ползает по земле, волоча длинные, одеревенелые, как колоды, ноги. Преодолевая приступы рвоты, Дуаньу забрался по ступенькам к моим ногам, ухватил меня за край парадного халата с вышитыми драконами, и я увидел, как его лицо вдруг осветилось простодушной и восторженной улыбкой.

– Ты видел, что выколото на лбу у Дуаньвэня? – спросил он.

– Нет, но это видели люди на улице. А о том, что Дуаньвэнь замышляет захватить трон, известно каждому встречному.

– А знаешь, кто написал эти два иероглифа – «император Се»?

– Как раз собирался спросить тебя об этом – ты, что ли? Или он сам?

– Нет. Это сделал дух покойного государя. Однажды ночью Дуаньвэнь увидел во сне руку покойного государя с блестящей золотой иглой. Когда наутро он проснулся, на лбу у него проступили эти два иероглифа.

– Чушь все это! Со стороны Дуаньвэня чистое сумасбродство надеяться, что с помощью такой провокации он сможет пробраться во дворец. Если бы я увидел этот проклятый лоб своими глазами, как, ты думаешь, я бы поступил? Взял бы нож и вырезал бы понемногу эти иероглифы, пока он не очнулся бы от этого сна.

– Нет. Эти слова – проявление священного духа покойного государя, и никому – ни тебе, ни самому Дуаньвэню – не скрыть эти слова, никому не дано стереть их у него со лба.

Издав сухой дерзкий смешок, Дуаньу отпустил мой халат с драконами и скатился по нефритовым ступенькам. Подскочившие стражники поволокли его прочь от Зала Чистоты и Совершенства. Издалека волнистый кровавый след от его разбитых коленей напоминал змею. Даже когда Дуаньу скрылся из виду, до меня по-прежнему доносился его дикий хохот, от которого волосы вставали дыбом.

Через много лет обитания в стране бессмертных славный покойный государь, мой отец, вернулся и навис над моей головой тяжкой тенью. За все эти годы ходило немало толков о причине его смерти: кто-то говорил, что он умер, приняв поддельную пилюлю долголетия; другие утверждали, что он умер в кровати прелестницы Дайнян; находились и такие, кто тайно выдвигал теорию о том, что своего собственного сына отравила госпожа Хуанфу.

У меня же имелось на этот счет собственное суждение. Я считал, что лишь тревоги, страх и распутство, вместе взятые, образуют ту опасную для жизни петлю, которая может в любой момент унести в загробный мир кого угодно. По моему мнению, царственный батюшка навлек на себя погибель собственными руками, что сам крепко-накрепко затянул на себе эту петлю.

С начала лета на утренних аудиенциях в Зале Изобилия Духа я неоднократно видел огромную, густо заросшую черными волосами руку царственного батюшки, которая плыла, словно облачко, среди высоких шапок и широких поясов собравшихся сановников. Она бросала вниз покрытую плесенью веревку, всю в червях и личинках, и та со свистом неслась ко мне. Еще чаще эта рука являлась по ночам во сне. Я будто наяву видел, как рука батюшки ласково поглаживает лоб другого своего сына, старшего, Дуаньвэня, и золотой иглой выкалывает ему на лбу слова: «император Се».

«Ты – ненастоящий», – раздавался голос царственного батюшки.

«Настоящий правитель Се – Дуаньвэнь», – говорил он.

Мне доложили, что Дуаньвэнь уже в Пиньчжоу, что он бежал туда, спрятавшись от проверок на дорогах в гробу. Это был гроб Ли Аня, скоропостижно скончавшегося правителя уезда Цин. Носильщики несли гроб на похороны в Пиньчжоу, родной город покойного, и как утверждала народная молва, всю дорогу до Пиньчжоу Дуаньвэнь пролежал под покойником.

Ну, а добравшись до Пиньчжоу, он попал в вотчину Западного гуна Чжаояна, который всегда в Дуаньвэне души не чаял и был одним из четырех вассальных правителей, кто выступал за применение силы для возведения Дуаньвэня на трон. Так что можно было с уверенностью сказать, что теперь Дуаньвэнь зализывает раны в резиденции Западного гуна, обретя, наконец, сравнительно безопасное пристанище.

Мы с матушкой, госпожой Мэн, без конца переживали по этому поводу. Она полностью отдавала себе отчет в том, что факт бегства туда Дуаньвэня стал источником бедствий для великого дворца Се, и, прожужжав мне все уши укорами, срочно вызвала первого министра Фэн Ао на тайные переговоры. «Или рыба сдохнет, или сеть лопнет, – заявила мне госпожа Мэн. – Мы ни в коем случае не должны позволить Чжаояну и Дуаньвэню вступить в сговор, что называется, "влезть в одни штаны". Дуаньвэнь должен быть казнен непременно, другого не дано, даже если при этом ничего не останется от резиденции Западного гуна».

Первый министр Фэн Ао примчался в Зал Жемчужной Прохлады. Его точка зрения в корне расходилась со взглядами госпожи Мэн. Но, странное дело, по мере того как они с госпожой Мэн все глубже вникали в существо вопроса, я оставался лишь сторонним наблюдателем. Мне вдруг вспомнились те времена, когда много лет назад мы с Яньланом бродили, переодетые, по Пиньчжоу, как оказались среди толпы народа в исполненной радости обстановке праздника «лабацзе». Я ясно представил себе странствующую цирковую труппу, только что прибывшую с юга, усталых, но веселых актеров в окружении зевак и разложенный на свободном пространстве их разнообразный реквизит – колотушки для отбивания такта, чайники, тарелочки, бревна эквилибристов, подъемные колеса, марионетки и многое другое. Казалось, это – прекрасная и наполненная богатыми образами мечта. Но тут перед глазами возник тот самый, натянутый высоко в воздухе канат, который, как радуга, перекинулся от Зала Жемчужной Прохлады до самого Пиньчжоу. Я словно воочию увидел канатоходца: весь в белом, вытянув руки в стороны, он с легкой улыбкой делал три шага вперед, потом шаг назад, демонстрируя свое совершенное искусство, такое опасное и в то же время прекрасное. Под радостные возгласы толпы он обернулся, и я понял, что и душой, и телом он – мое второе «я».

– У Западного гуна Чжаояна – двадцатитысячная армия отборных солдат под командой храбрых военачальников, и если правительственные войска выступят в поход на Пиньчжоу, то совладать с ним будет непросто, – наставлял первый министр Фэн Ао. – Западный гун – самый могущественный из всех восьми вассальных правителей. Как говорится, «лед толщиной в три чи за один студеный день не нарастает». Покойный государь при жизни рассматривал Чжаояна как скрытую язву, но так ничего и не смог противопоставить способностям этого человека. Сегодня везде: и при царском дворе, и в народе – идет смута, и существует угроза, внутренняя и внешняя. Не успели мы подавить восстание Цзитяньхуэй, как вспыхнули бунты в уезде Тан и городе Фэнчжоу, так что собирать войско и идти на Пиньчжоу мы можем лишь на бумаге. – С туманной улыбкой Фэн Ао закончил свою речь, и его лукавый сметливый взгляд, скользнув по лицу госпожи Мэн, задержался на резном оконном наличнике Зала Жемчужной Прохлады, где с жужжанием сновала муха. – Полагаю, и вам, ваше величество, и вам, ваше высочество, досаждают мухи, – продолжал он, используя двусмысленную игру слов. – Так вот, лучший способ справляться с мухами – не гоняться за ними с мухобойкой, а раскрыть окно и дать им улететь.

– А что, если она не захочет улететь? – не отставала госпожа Мэн. – Что если она вознамерится полететь прямо тебе в лицо?

– Тогда вам понадобится лучшая мухобойка из всех существующих, – вздохнул Фэн Ао. – К сожалению, такой мухобойки я никогда не видел, так что, возможно, остается лишь, прикрыв один глаз, следить за этой мухой.

– Ах, какой мудрый и находчивый первый министр Фэн Ао. – Госпожа Мэн вдруг рассвирепела, и ее обычно грустное и печальное выражение лица сменилось ядовитой усмешкой. Она схватила стоявший на круглом столике из дальбергии чайник изумрудной глазури и запустила им в первого министра. – Хочешь, чтобы мы отсиживались во дворце и ждали смерти? – завопила она, вскочив со стула и ткнув пальцем в нос Фэн Ао. – Ни одному слову не верю из той вони, что вы, трусы несчастные, здесь распускаете. Ну, я вам покажу, узнаете у старой матушки, почем фунт лиха.

Униженный Фэн Ао прикрыл побагровевшее лицо рукавом и не произнес больше ни слова. Площадная брань, слетевшая с уст госпожи Мэн, повергла меня в шок. Это был первый случай, когда она проявила перед высшими придворными сановниками свои скверные простонародные привычки. Думаю, взорваться безумным гневом, как это нередко случалось и со мной, ее заставила сложившаяся ситуация, когда она лишилась прикрытия и оказалась под ударом, что называется, «зубы стынут, если их не прикрывают губы».

Я-то закрыл глаза на то, что госпожа Мэн изъяснялась, как сварливая уличная баба, а вот первый министр Фэн Ао, человек самолюбивый и благородный, по всей видимости, не смог больше принимать такой срам от наложницы, вышедшей из задних покоев дворца, это уже ни в какие ворота не лезло. Через несколько дней после этого случая по столице расползлись слухи, что Фэн Ао, первый министр при двух государях, подал в отставку и уехал в родные места.

На восьмой лунный месяц государевы послы, отправленные к восьми вассальным правителям, один за другим вернулись ни с чем. Привезенные ими послания трону оказались написанными как по шаблону: Восточный гун Дацзюнь и Юго-западный гун Дацин не могли приехать в столицу по болезни; Южный гун Чжаою ссылался на непосильное бремя административных забот, а Северовосточный гун Дачэн якобы лично возглавил военную экспедицию, чтобы собрать во всех уездах многолетние недоимки по налогам. Я понял, что доклады вассальных правителей так похожи неспроста, это был крайне опасный знак. Получалось, что мое желание повернуть мощь остальных вассалов против Чжаояна – наивная мечта.

На мой призыв явиться во дворец откликнулся только правивший лишь номинально Северо-западный гун Даюй. Он уже не один год обретался в столице, по-прежнему предаваясь пьянству и разврату, и уже настолько погряз в этом, что сам был не в силах вырваться из силков деградации и морального упадка. Увидев, как он вваливается, покачиваясь, в Зал Изобилия Духа с засохшей помадой на щеке, я догадался, что он, по всей вероятности, явился сюда прямо из какого-нибудь развеселого дома.

«Лишь один человек явился по моему зову, да и тот пьяница и бабник, так что, вероятно, только с ним я и могу обсуждать состояние дел в своем государстве». Подавив горькую усмешку, я приказал слугам подать Даюю отрезвляющую пилюлю. Даюй тут же раскрошил ее пальцами и бросил на пол, не переставая твердить, что он не пьян. По его словам, он никогда не был так трезв, как сегодня. Неверными шагами он бочком добрался до стула и уселся на него, беззастенчиво рыгнув при этом.

– Посидишь немного и можешь идти. Остальные не явились и не явятся. – С отвращением глядя на его раскрасневшееся во хмелю, усыпанное бородавками лицо, я понимал, что обсуждать что-то уже нет смысла. – Рыгни еще несколько раз и можешь идти.

– Слышали ли вы, государь, об одной девице из «Терема Золотой Иволги», которую именуют Зеленоглазой Невольницей? Она – персиянка и такая красотка, что не передать. Играет на музыкальных инструментах, танцует, а выпить сколько может – просто уму непостижимо. Если соблаговолите, можно доставить ее во дворец. – Даюй действительно рыгнул еще раз. Потом наклонился поближе, так, что я ощутил, как от него разит смесью винного перегара и женских ароматов, и голосом, в котором сквозило искреннее восхищение, изрек: – Хотя в ваших шести дворцах, государь, «пудра и краска для бровей» – красавицы как на подбор, ни одна Зеленоглазой Невольнице и в подметки не годится. Так неужели вам, ваше величество, не хочется познать прелести этой персиянки?

– Отчего же не попробовать, приводи ее сегодня вечером во дворец.

Довольный Даюй расхохотался. Я знал, что он большой любитель устраивать любовные союзы при дворе и получает от этого искреннее удовольствие. Странным было то, как повел себя я, ведь настроение у меня было хуже некуда, а я позволил Даюю заманить меня в западню чувственных утех.

Так думы о Дуаньвэне и Чжаояне на время были отставлены. С древнейших времен немало правителей, сидя на огнедышащем вулкане, находили утешение в объятиях красавиц. «Так что, – думал я, – я не единственный, и в этом не моя вина». Вечером Даюй тайно доставил Зеленоглазую Невольницу в боковой придел Зала Чистоты и Совершенства. Ее роскошное, гладко-шелковистое, как белый нефрит, и прозрачное, как торный хрусталь, тело дышало ароматом неминуемой смерти. На запястьях и щиколотках красовались золотые и серебряные браслеты, и когда она танцевала, они издавали мелодичный и чарующий звон. Забравшись на невысокий столик, бесстрашная красавица-персиянка исполнила знаменитый у нее на родине танец живота. Потом она спрыгнула со столика и, пританцовывая, приблизилась сначала к Даюю, а потом упала в объятия ко мне. Она открыто подзадоривала меня взглядом голубых с черными зрачками глаз, а исполненными страсти руками производила волнующие движения. Я ошалело смотрел на нее, чувствуя, как эта прекрасная богиня смерти нежно поглаживает меня, начиная с головы и области сердца, и неторопливым потоком ледяной воды устремляется все ниже. А откуда-то из-под высокого свода небес еле слышным звуком печально донеслось: «Государь Се погряз в распутстве, и беды скоро обрушатся на царство Се».

С тех пор как Хуэйфэй покинула дворец, я не получал о ней никаких вестей и всякий раз, пересекая каменный мостик через Царскую речку, ловил себя на том, что смотрю вниз. Все оставалось так же, но не было ее самой: в разросшемся под ивами душистом разнотравье уже не бежала у самой воды та девушка в белом, готовая взлететь, как птица. Я думал об этой девушке из Пиньчжоу, о том, что теперь она уже, верно, приняла монашеский обет, «вошла во врата пределов небытия», вспоминал о связывавшей нас когда-то глубокой привязанности и любви, и душу поневоле наполняла печаль.

А между императрицей и наложницами не утихали ссоры и распри. Эти невежественные недалекие женщины будто не понимали, в каком шатком положении находится царство Се; их больше занимали слухи и сплетни о том, кто кого красивее, кто во что одет, кто родил ребенка или забеременел, и при этом они вели себя крайне глупо и комично. Однажды я видел, как Ланьфэй велела натереть себе лицо рисовым уксусом, а потом уселась на солнце перед Ланьхуадянь – Залом Цветущей Орхидеи. От уксуса глаза у нее без конца слезились, а в покрасневших и опухших уголках глаз много дней собирался гной. Позже от одной служанки я узнал, что Ланьфэй испробовала на себе тайный народный рецепт красоты и в результате обрекла себя на невыразимые страдания. Служанку, наносившую уксус ей на лицо, она отблагодарила тремя злобными оплеухами.

Еще более смехотворным оказался другой рецепт, неизвестно откуда попавший в руки наложниц. Это был якобы чудодейственный эликсир, гарантирующий наступление зачатия. Пока я в раздражении и смятении выслушивал в Зале Изобилия Духа составленные в крайне резких выражениях доклады сановников, мои наложницы, окружив небольшую глиняную печурку, готовили в ней это снадобье. Кого бы из них я в ту пору ни посещал, везде в их покоях мне в ноздри бил отвратительный запах какого-то лекарства. Однажды я навестил Ханьфэй, и там, в конце концов, выяснилось, что это она пустила в оборот этот рецепт. Она настолько погрузилась в атмосферу созданного ею самой фарса, что с самодовольной ограниченностью заявила:

– Разве они не ревнуют ко мне? Разве безумно не хотят родить вашему величеству наследника? Вот я и сляпала этот рецепт. Умереть с него они не умрут, но зато, будем надеяться, головы у них только этим теперь и заняты. И я избавлена от того, что они целыми днями пялятся на меня и слюни пускают от зависти.

Я глянул на этот рецепт, где Ханьфэй наобум перечисляла около десяти видов лекарственных трав, в том числе коптис китайский, фенхель обыкновенный, пастернак посевной, рябчик мутовчатый, корень дудника, мастиковое дерево, форзиция свешивающаяся, горец многоцветковый, жимолость и цистанхе. Ну, а заключительный ингредиент ясно свидетельствовал о желании Ханьфэй отомстить тем, кто будет принимать это средство, и подшутить над ними: как выяснилось, кроме всего прочего туда добавлялась свиная моча. «Вот откуда эта жуткая вонь от горшка, в котором варилось это лекарство», – подумал я. – «Бедолаги». Меня разбирал смех, но было не до смеха, когда я, разрывая этот рецепт на полоски, представлял себе, как императрица с остальными наложницами зажимают носы, принимая это снадобье. Взглянув на гордо выпирающий живот Ханьфэй, я погладил его:

– Теперь ты, должно быть, довольна?

– Конечно, довольна, государь. Как не быть довольной? Пройдет всего два месяца, и появится наследник. – Залившееся румянцем лицо Ханьфэй светилось счастьем. – Неужели вы, государь, не довольны? – в свою очередь с трогательной наивностью спросила она.

– Только небу известно, доволен я или нет. – Я отвернулся, чтобы не видеть полного страстной нежности взгляда Ханьфэй, и, опустив голову, стал играть с нефритовым жезлом жуй. – А ты не боишься? – спросил я. – Не боишься, что может неожиданно нагрянуть беда? Не боишься в один прекрасный день кончить, как Хуэйфэй?

– Нет, не боюсь. Ведь я под покровительством вашего величества и госпожи Мэн, и эти женщины не осмелятся так распоясаться, чтобы навредить мне. Если беда и придет, вы с госпожой Мэн ведь не оставите меня? – Ханьфэй подошла ко мне и попыталась сесть на колени, но из-за ее располневшей фигуры это проявление нежности вышло неуклюжим. В этот момент я почувствовал, насколько непроста и грозна давящая на меня сила, словно смытые горным потоком огромные камни рушатся один за другим на мой хрупкий царский венец.

– Беда придет из-за дворцовых стен, и если она сметет даже дворец Се, в опасности будут все, и на помощь не придет никто. И этот день для нас почти наступил. – Резко встав, я отпихнул Ханьфэй и, словно спасаясь бегством, пошел прочь из ее спальни. Охваченный безумной яростью, я стал бешено пинать жемчужную занавеску на входе в Башню Любования Луной. – Скажи этим потаскушкам, – крикнул я застывшей от ужаса Ханьфэй, – пусть приспустят исподнее и ждут у ворот дворца, потому что Дуаньвэнь уже на подходе. Он придет и обрюхатит вас всех.

Постепенно я совсем перестал посещать наложниц, проводя ночи в одиночестве в Зале Чистоты и Совершенства, говорить о неведомо почему поразившем меня бессилии я стеснялся, скорее всего, мое состояние было связано с унынием и отчаянием, в котором я теперь пребывал. Я не хотел обращаться за чудодейственными средствами к придворному врачевателю, делая вид, что ничего не знаю о разнообразных попытках наложниц выяснить, что со мной происходит, и отвергая их заигрывания и намеки. В каком-то торжественно-печальном настроении я готовился встретить свой последний день.

И вот наступили последние дни моего царствования. Огонь в моем сердце погас, и прекрасных женщин заменял всегда бывший при мне верный раб Яньлан. Помню, однажды ночью гремела гроза, а мы с ним болтали при свете свечей, вспоминая подробности нашей жизни во дворце, когда мы были юными и наивными. Конечно, больше всего разговоров велось о той тайной вылазке в Пиньчжоу, и мы оба поняли, какое неизгладимое воздействие оказал на нас обоих многолюдный праздник «лабацзе». В ночном небе грохотали раскаты грома, Зал Чистоты и Совершенства содрогался под потоками проливного дождя, свечи у моей кровати вдруг замигали и погасли. Темноту разорвала яркая вспышка молнии, я соскочил с царского ложа, чтобы закрыть окно, но меня удержал за руку Яньлан.

– Не бойтесь, государь, – проговорил он, – это лишь молния, а молния никогда не попадает в царские покои.

– Нет, возможно, эта молния целит как раз в меня. – Я в страхе уставился на деревья, раскачивающиеся под ветром рядом с Залом Чистоты и Совершенства. – Теперь я уже ни во что не верю, кроме того, что бедствия подступают все ближе к великому дворцу Се, и что последние дни царства уже не за горами.

Яньлан стоял в темноте, как всегда, ссутулившись, лицо его скрывала глубокая тень, но я слышал, как он горько по-женски всхлипывает, и понял, что он разделяет мой страх и мою печаль.

– Если удастся пережить эти бедствия, которые скоро нагрянут, если мне удастся уйти из дворца Се живым, Яньлан, угадай, какое занятие я себе выберу?

– Пойдете искать тот цирк из Пиньчжоу и станете канатоходцем.

– Верно, я пойду искать тот цирк из Пиньчжоу и стану канатоходцем.

– Если вы, государь, станете канатоходцем, ваш раб станет эквилибристом на бревне.

Я обнял Яньлана за плечи и крепко прижал к себе. В ту недобрую грозовую ночь мы с низкорожденным верховным евнухом держали друг друга в объятиях и плакали в горестном предвкушении конца этих восьми лет царствования.