Глава 7

Весной того года поля и деревни на юге царства Се подверглись нашествию саранчи. Она черным вихрем пронеслась по южным пределам страны, и через какие-то несколько дней насекомые уничтожили все зеленые всходы. Глядя на опустошенные поля, объятые горем крестьяне проклинали небеса за ужасное бедствие, посланное в начале посевной, когда прошлогодние запасы были уже на исходе. Подбирая в поле дохлую саранчу, они сетовали, что эти твари дохнут от переедания, а люди ходят голодными. В отчаянной злобе крестьяне собирали целые кучи дохлой саранчи и поджигали их. Говорят, костры из саранчи горели два дня и две ночи, и вонь от них разнеслась даже в города соседних государств за сотню с лишним ли. Во дворце, как только речь заходила о саранче, министры и сановники менялись в лице. Они боялись, что в результате потерянного на юге урожая к осени по всей стране разразится голод, который неизбежно вызовет волнения в народе. Во время утренних аудиенций я только и слышал: «Саранча, саранча, саранча», пока все тело не стало чесаться, словно целая туча этих насекомых ворвалась в Зал Изобилия Духа. Ерзая на драконовом троне, я прервал доклад первого министра Фэн Ао: казалось, ему не будет конца. «Хватит болтать о саранче! – потребовал я. – Почему бы министрам и сановникам не обсудить другие дела в государстве? Говорите о чем угодно, только не о саранче!» Онемевший от моего приказа Фэн Ао молча отступил, а его место занял Янь Цзыцин, глава Министерства Церемоний, который вручил мне письменный доклад.

«Выполняя свой долг во время нашествия саранчи, отдал свою жизнь Чжан Кай, правитель уезда Пай, – начал он. – Прошу государя издать указ о награждении семьи уездного начальника Чжана, дабы восславить высокие добродетели и моральные устои по-отечески правившего чиновника». – «А как отдал свою жизнь магистрат Чжан, выполняя свой долг? – поинтересовался я. – Его закусала до смерти саранча?» – «Правитель уезда Чжан не был закусан до смерти, – восторженно провозгласил Янь Цзыцин. – Он умер после того, как проглотил множество этих насекомых. В тот день правитель уезда Чжан лично вывел группу уездных чиновников в поля, чтобы тоже убивать саранчу и спасать урожай, но, поняв, что таким образом крестьянам не помочь, помутился рассудком. Он стал хватать саранчу, горстями запихивать себе в рот и проглатывать, чем так растрогал присутствовавших при этом простолюдинов, что они обливались горькими слезами…» Когда Янь Цзыцин закончил доклад, я еле удержался от смеха и сумел лишь что-то промычать в знак согласия. «Саранча пожирает посевы, – проронил я, – а правитель уезда пожирает саранчу. Каких только чудес не бывает в этом огромном мире, но это просто ни в какие ворота не лезет».

Я на самом деле был сбит с толку. Откуда мне знать, следует ли увековечивать память правителя уезда Пэй, этого пожирателя саранчи, как человека беззаветных моральных принципов и высокой добродетели, за столь дикий и в то же время полный возвышенного трагизма поступок. Во время царских аудиенций я нередко оказывался в таких неловких ситуациях и в результате отвечал невпопад.

– Кто-нибудь из вас видел во время цирковых выступлений, как ходят по канату? – неожиданно обратился я к сановникам Фэну и Яню.

По всему было видно, что я застал их врасплох. Пока они стояли, потеряв дар речи, перед Залом Изобилия Духа послышался какой-то шум, и туда один за другим ринулись мои охранники. Вскоре выяснилось, что они схватили какого-то человека, который самовольно пробрался в запретные пределы царского дворца. Судя по акценту, это был южанин, и я явственно слышал его взволнованный, грубый и хриплый голос:

– Подите прочь, мне нужно к императору.

В тот день я приказал привести возмутителя спокойствия к себе в зал из простого любопытства. Им оказался человек лет сорока, одетый как крестьянин, с потемневшим от солнца лицом и изможденным видом. Однако его сверкавшие величественным блеском орлиные глаза смотрели строго и внушительно. Я обратил внимание, что на одежде у него остались следы от плетей и палок, а между пальцами босых ног засохла кровь после пытки тисками.

– Кто ты такой, что осмелился без разрешения пробраться в царские покои? – нахмурился я.

– Я крестьянин, зовут меня Ли Ичжи. Рискуя жизнью, пришел подать прошение от имени простого народа. Молим государя явить милость и отменить в районах, пострадавших от саранчи, налог на саженцы, подушный налог и налог на орошение.

– Тот, кто работает на земле, платит налоги, это непреложная истина. Почему я должен отменять налоги для вас?

– Государь проницателен и прозорлив. После нашествия саранчи все посевы на юге уничтожены. Поля пусты, с чего нам платить налог на саженцы? И с чего платить налог на орошение? А подушный налог тем более непосилен и ни на чем не основан, ведь теперь, после нашествия саранчи, народ на юге ест сорную траву и листья деревьев, каждый день люди умирают от голода и холода. Народ крайне бедствует, а власти, вместо того чтобы помочь пострадавшим от стихийного бедствия и беднякам, облагают их подушным налогом. Каждый день у ворот сборщики налогов требуют уплаты, и народ уже не знает, откуда ждать помощи. Если государь не сможет немедля издать указ об освобождении от налогов, среди народа на юге начнется большая смута.

– В царстве Се и так полно смуты, куда уж дальше? – прервал я Ли Ичжи. – Вот ты как думаешь, насколько скверный оборот могут принять настроения среди народа?

– Могут появиться благородные борцы за правое дело и выступить против безнравственных правителей, а продажные чиновники и взяточники, пользуясь тяжелыми временами в стране, будут набивать себе карманы, обманывая всех направо и налево. А еще иностранные захватчики и местные бандиты, что не прочь поживиться чужим добром, смогут половить рыбку в мутной воде, вынашивая алчные планы по захвату власти и смене династии.

– Деревенщина неотесанная, как ты смеешь рассказывать всякие страсти в моем присутствии, – рассмеялся я и велел Ли Ичжи удалиться. – Тому, кто самовольно пробирается в царские покои, вообще-то полагается смертная казнь. Но в награду за смелость – ведь ты рисковал головой, чтобы я тебя выслушал, – дарую тебе жизнь. Возвращайся домой и обрабатывай хорошенько свою землю.

Со слезами благодарности на глазах Ли Ичжи попятился к выходу из зала, но в последний момент вынул из-за пазухи маленький сверток, развернул тряпку и положил что-то на пол. В тряпке оказалось высохшее и почерневшее тельце дохлой саранчи. Ничего в объяснение Ли Ичжи не сказал. Придворные сановники, которые, вытаращив глаза, смотрели, как он спускается по ступеням из Зала Изобилия Духа, стали шептаться между собой. И опять единственное, что я слышал, было: «Саранча, саранча, саранча».

Я полагал, что Ли Ичжи воспользуется моим великодушием и вернется домой. Разве я мог предугадать, что этот человек, которого я же и отпустил, создаст смертельную угрозу для государства, и что последующие события станут для меня чудовищной иронией судьбы?

В четвертом лунном месяце на берегах Хуннихэ – Реки Красной Глины несколько тысяч крестьян и ремесленников из четырех уездов – Пай, Та, Ха и Цзянь – подняли флаг восстания, назвав себя воинами Цзитяньхуэй – Общества Жертвоприношения Небу. Отряды Цзитяньхуэй двинулись по берегу Хуннихэ на запад, прошли через восемь уездов южной провинции Юньчжоу, набирая по пути добровольцев и покупая боевых коней, и быстро выросли до размеров большой армии числом более десяти тысяч человек.

От поступавших докладов по всему дворцу прокатывались волны потрясений. На протяжении всей двухсотлетней истории царства Се крестьяне славились смирным поведением и законопослушностью и никогда не выходили за рамки дозволенного. Неожиданные беспорядки, возникшие с появлением общества Цзитяньхуэй, застали двор врасплох, и воцарилась напряженная, непонятная атмосфера.

Первый министр Фэн Ао сообщил мне, что во главе Цзитяньхуэй стоит Ли Ичжи – тот самый крестьянин, что когда-то самовольно пробрался во дворец. Вспомнив почерневшее от солнца лицо, суровый взгляд этого человека и то, как он говорил и вел себя в опасной для него ситуации в Зале Изобилия Духа, я глубоко пожалел, что допустил тогда глупость и отпустил тигра обратно в горы.

– Беспорядки начались из-за нашествия саранчи? – спросил я у Фэн Ао.

– Из-за налогов после этого нашествия. Большинство бунтовщиков – жители юга, где свирепствовала саранча, они всегда выступали против тяжелых налогов. Ли Ичжи посеял смуту в народе, призвав добиваться освобождения от налогов и помощи пострадавшим от стихийного бедствия.

– Ну, тогда это пустяки. Если люди на юге не желают платить налоги, я могу издать указ, освобождающий их от оплаты. Что еще у них на уме, кроме противления налогам? Собираются ли они собрать войско и атаковать мой дворец?

– Выступление против налогов и получение помощи пострадавшим от стихийного бедствия – для Цзитяньхуэй лишь предлог. Ли Ичжи, который пользуется в деревнях на юге репутацией благородного борца за правое дело, человек честолюбивый. Он связался со своими приятелями из самых различных сословий по всей стране и, боюсь, замышляет свергнуть трон и основать новую династию. Внутренние бунты всегда несравненно более опасны, чем внешняя агрессия, поэтому вашему величеству не следует воспринимать все так легкомысленно.

– Есть лишь один способ, как поступать с бунтовщиками и разбойниками. Их надо убивать!

Когда у меня вырвалось это знакомое слово, я почувствовал странное головокружение, будто снова начинался приступ лихорадки, мучавшей меня несколько лет назад. Послышался какой-то шелест, и весь Зал Изобилия Духа задрожал и закачался. Луч неясного багрового света выхватил смутные очертания окровавленных, безголовых тел братьев Ян, которые то лежали неподвижно, то поднимались и двигались, раскачиваясь. «Убивать! Повторив, как во сне, это слово, я увидел, как под порывом ветра распахнулся занавес из жемчужных бусин при входе, и в зал вплыла бледно-желтая кожа Ян Дуна. Медленно обогнув золотой царский трон, она стала летать взад и вперед перед самым моим лицом, отчего я, в конце концов, соскочил с трона и обхватил руками первого министра Фэн Ао.

– Убивать! Убивать! Убивать! – в бешенстве орал я на Фэн Ао, выставив руки и хватая пустоту перед собой. – Убейте его! Убейте их всех!

– Не горячитесь, государь, – спокойно и неспешно произнес первый министр. – Позвольте мне обсудить все это с двумя почтенными матронами. – Глазами он следил за тем, как я хватаюсь руками за пустоту вокруг себя, но видеть эту страшную бледно-желтую человеческую кожу он не мог. По сути, он не видел ничего. Видеть призраков и демонов во дворце Се мог только я, другим это было не дано.

Накануне выступления войск на юг заместитель главы Военного министерства Гo Сян представил двору план боевых действий. «В этом походе нужна победа любой ценой, – заявил он. – В противном случае я заколюсь царским мечом, что пожаловал мне государь». Гo Сян слыл при дворе храбрым генералом и военным гением, и все чиновники, гражданские и военные, смотрели на предстоящую кампанию с большим оптимизмом. Никто и подумать не мог, что меньше месяца спустя с юга будут получены обескураживающие вести. У реки Хуннихэ войско Го Сяна было разбито, при этом погибло множество офицеров и солдат. Бойцы Цзитяньхуэй свалили мертвых и раненых в кучу по обоим берегам реки, и образовалась целая дамба из человеческих тел.

Как стало известно, отряды Цзитяньхуэй заманили противника вглубь своей территории и встали на южном берегу Хуннихэ. Го Сян, настроенный исключительно на победу, приказал лодочникам на северном берегу построить за ночь плоты из бамбука. На рассвете его солдаты погрузились на эти плоты и начали переправляться через реку. Неожиданно на середине реки плоты стали расходиться, а непривычные к воде солдаты с севера попадали в реку, барахтаясь среди уплывающего по течению бамбука. В армии Го Сяна воцарился полный разброд, а в это время с южного берега сто лучников Ли Ичжи принялись с бешеным хохотом осыпать северян градом стрел. Истошные вопли разнеслись над Хуннихэ, и вниз по реке поплыли окровавленные трупы. В красной от крови воде вместе с телами солдат сгинул и царский стяг Черной Пантеры.

Посреди этого хаоса Го Сян выплыл на северный берег и, вскочив на коня, поскакал в рыбацкую деревушку, где перебил несколько человек из тех, что сооружали плоты. Никогда не знавший поражений Го Сян обезумел. Он захватил с собой головы трех лодочников и помчался назад в столицу, обливаясь по дороге горькими слезами. Через три дня измызганный и растрепанный, весь в крови и грязи, Го Сян появился у городских ворот. Швырнув все три головы в канаву, он спешился и подошел к одному из часовых.

– Знаешь, кто я? – спросил он.

– Вы – генерал Го, заместитель главы Военного министерства. Вы возглавили карательный поход на юг против Цзитяньхуэй, – ответил тот.

– Верно. А теперь мне пора взять на себя вину и заколоться. – Го Сян вытащил пожалованный ему государем меч и с улыбкой произнес: – Я сообщаю тебе, а ты должен передать государю: Го Сян разбит, и что станется с царством Се – не знает никто.

Последние слова Го Сяна разнеслись по всей столице и за ее стенами и привели в ярость многих гражданских и военных чиновников при дворе. После разгрома Го Сяна у Хуннихэ они несколько дней являлись в Зал Изобилия Духа, выражая готовность возглавить новый поход. Все они: и сановники, занимающие высокие посты, и чиновники рангом пониже – выражали нескрываемое презрение к Ли Ичжи и обществу Цзитяньхуэй. Они считали поражение прямым следствием опрометчивой попытки Го Сяна переправиться через реку и полагали, что стоит сформировать команду отборных подводных пловцов, и отряды Цзитяньхуэй, это бельмо на глазу у царства Се, можно уничтожить за какой-то месяц.

Я чувствовал, что все эти просьбы рвущихся в бой чиновников – чистейшая ложь и что за этим стоят личные амбиции каждого – от стремления продвинуться по службе до желания использовать подвернувшуюся возможность показать, на что ты горазд. Подозрения, что просьбы о назначении в армию – лишь бахвальство, и что за этим ничего не стоит, вызвали немало колебаний, когда пришла пора выбирать командующего для нового похода на юг. Болевшая тогда госпожа Хуанфу была страшно недовольна сложившейся ситуацией. Похоже, она боялась, что в один прекрасный день Ли Ичжи со своими отрядами ворвется к ней в Зал Парчовых Узоров и закроет ей глаза. В конце концов, она сама нашла кандидата на то, чтобы возглавить этот поход, и вызвала его во дворец. Им оказался великий воитель, уже много лет оборонявший наши северо-западные рубежи, генерал Дуаньвэнь.

Изменить решение госпожи Хуанфу я не мог, к тому же более подходящей кандидатуры было и не найти. С какими, интересно, мыслями вернется во дворец Се после стольких лет изгнания мой сводный брат, мой заклятый враг, с которым меня объединяет лишь кровное родство?

По мере того как близился день возвращения Дуаньвэня, внутри у меня все словно немело. Всякий раз, когда передо мной всплывал его мрачный и суровый облик, на сердце наваливалась какая-то непонятная тяжесть. В то время я источал свои милости на словоохотливую и чутко на все реагирующую Ханьфэй. Лежа в моих объятиях посреди расшитых подушек и узорчатых одеял, она без труда поняла, что я не в духе, и засыпала меня вопросами. Многого доверять ей не хотелось, поэтому я отделался шуткой:

– Скоро возвращается волк, чтобы вонзить кое в кого свои клыки.

– Разве великий государь Се боится волков? – прикрыла улыбку рукой Ханьфэй. Она искоса глянула на меня, кокетливо, но с несомненным желанием выведать мои чувства – Я слышала, госпожа Мэн говорила, что на днях во дворец возвращается ваш старший брат. Если Дуаньвэнь и есть тот волк, отправьте его воевать с бунтовщиками и разбойниками, там он, если не сложит голову, то получит смертельные раны. И вы, государь, убьете одним выстрелом двух зайцев, верно?

– Ерунда. Терпеть не могу, когда женщины корчат из себя умниц, – недовольно прервал я болтовню Ханьфэй. – Человек полагает, а небо располагает. Дуаньвэнь человек не простой и не робкого десятка. В этом походе на юг против Цзитяньхуэй он, по всей видимости, выйдет победителем. Я не хочу, чтобы он погиб, а если ему и суждено погибнуть, то пусть это случится после его возвращения с победой во дворец.

По сути дела, я уже раскрыл свои намерения Ханьфэй и напряженно раздумывал над планом атаки на волка. Как и всякий правитель, взошедший на трон ребенком, я плохо разбирался в государственных делах и дворцовых интригах. Я лишь чутко реагировал на честолюбивые замыслы и тайные заговоры, уделяя этому большое внимание и развивая качество, без которого не обойтись ни одному государю. Я был убежден, что Дуаньвэнь – волк, и понимал, что раненый волк может быть еще опаснее.

И вот, ночь в прелестных покоях Терема Блаженства и Благоухания, которая должна была стать незабываемой, обернулась призрачной тишиной. Слышно было лишь, как капает, отмеряя время, вода, и все вокруг казалось вырезанным из бумаги. За окном дул ветер, шелестела под его порывами зеленая трава у стен дворца, и мне вдруг вспомнились сказанные однажды много лет назад слова монаха Цзюэкуна: «Ты не должен считать, что дворец Се будет стоять твердо и непоколебимо во все времена. С любой стороны может налететь ветер, в один миг поднять его в воздух и превратить в кучу мелких обломков. Если когда-нибудь взойдешь на трон, – продолжал он, – то, пусть у тебя будет полный дворец красавиц и огромные богатства, в один прекрасный день ты непременно испытаешь чувство опустошенности и ощутишь себя летящим по ветру листком».

Когда великий военачальник генерал Дуаньвэнь прибыл в столицу, с башни на городской стене кто-то начал пускать хлопушки, ударили барабаны и заиграли музыканты – ну, точь-в-точь торжественная встреча возвращающегося с победой героя. Все это, несомненно, устроил его братец, пинциньский принц Дуаньу. Он выскочил из своего экипажа – на одной ноге шелковая туфля, другая – босая – и с воплями помчался к брату. У городских ворот Дуаньвэнь с братом слезно обнялись, и от этой трогательной сцены некоторые долго всхлипывали. А я сильно расстроился и испытал глубокое чувство утраты.

Дуаньвэнь мне не брат. У меня есть министры, есть подданные, а братьев не было никогда.

Я не стал вручать Дуаньвэню печать военачальника, как мне велела госпожа Хуанфу. Вместо этого, прислушавшись к тому, что придумал мой Главный евнух Яньлан, я устроил Дуаньвэню совсем иную приветственную церемонию. Печать получал победитель поединка на мечах. А принимать в нем участие должны были Дуаньвэнь и Чжан Чжи, офицер, неоднократно предлагавший свою кандидатуру, чтобы возглавить поход на юг. Задумка Яньлана прекрасно вписывалась в невыразимое смешение чувств, царившее в моей душе. Для Дуаньвэня это было одновременно и предупреждение, и мера устрашения, а также в достаточной степени удар по нему. Я же, независимо от того, кто станет победителем, а кто проиграет, рассчитывал получить немало удовольствия от славного поединка.

В то утро я увидел Дуаньвэня в назначенном месте, в дальнем саду дворца. От несущих песок ветров, которые дуют на северных рубежах, его обычно бледные щеки потемнели, а сам он, прежде тонкий, как бамбуковый стебель, значительно раздался в плечах и заматерел. Подчиняясь моему приказу, Дуаньвэнь явился с мечом, а вплотную за ним следовал его простоватый и сластолюбивый по природе братец, пинциньский принц Дуаньу. Коней они оставили у небольшой рощицы, где в торжественном молчании застыл отряд вооруженных стражников. Дуаньвэня я не видел уже довольно давно, и мне показалось, что лицо у него отмечено печатью какого-то таинственного и непостижимого духа, а жестами и походкой он еще больше стал походить на покойного царственного батюшку.

– Я вернулся и выполнил все указания вашего величества. – Подойдя ко мне с высоко поднятой головой, Дуаньвэнь остановился в трех чи от меня и опустился на колени. Было такое впечатление, что они у него еле сгибаются.

– Знаешь, зачем я вызвал тебя обратно во дворец? – спросил я.

– Да, знаю. – Дуаньвэнь посмотрел мне прямо в лицо. – Чего я не знаю, так это почему вы, ваше величество, отступились от своих слов. Если на мои плечи возлагается тяжкая ответственность за поход на юг, то почему я должен драться за печать военачальника с офицером Чжаном?

– Причина очень проста, – с глубоким вздохом ответил я. – Ты человек смертный, и если хочешь завоевать репутацию и добиться заслуг, позволяющих занять царский трон, тебе придется успешно преодолевать всевозможные критические ситуации. Поединок с офицером Чжаном – одна из таких ситуаций. – Потом я подозвал стоявшего позади меня офицера Чжан Чжи, который был известен среди военных как блестящий мастер боя на мечах. – Поединок заканчивается смертью одного из участников. Победитель берет на себя командование войсками в Походе на юг, а побежденный становится призраком на кладбище. Тот, кто не может принять этих условий, волен теперь же отступиться.

– Я не отступлюсь, – заявил офицер Чжан. – Я согласен драться до смерти.

– Ну, а я уж точно не отступлюсь. – Удлиненные щелочки глаз Дуаньвэня осветились знакомым холодным блеском. Он быстро обвел взглядом сад, и лицо у него искривилось в презрительной усмешке. – Меня вызвали во дворец издалека с единственной целью – определить, жить мне или умереть. – При этом они с Дуаньу обменялись улыбками. – Если я погибну от меча офицера Чжана, мое тело заберет Дуаньу, все уже приготовлено.

Пинциньский принц Дуаньу восседал на каменной скамье, наряженный в присущей ему эксцентричной манере пошло и кричаще, как театральный актер: красный халат с фениксами – такой носят обладатели степени чжуанъюань, – меховая шапочка лодочкой, пояс с золотыми пластинками и черные сапоги с толстыми подошвами. Глядя на него, я неизменно вспоминал про его фривольные связи во дворце: такая гадость, что и язык назвать их не поворачивается. Дуаньу что-то бормотал себе под нос, и я был уверен, что он тихо проклинает меня, но не собирался вступать в словесные баталии с этим ничтожеством.

А потом я стал свидетелем такого бесподобного зрелища, как дворцовый поединок. В саду стояла гробовая тишина, и слышалось лишь тяжелое дыхание сражающихся и звон клинка о клинок. От отблесков света на лезвиях мечей свежий воздух в саду сгустился и стал хрустяще сухим, а лица многих присутствующих почему-то залил румянец. Обмениваясь ударами, Дуаньвэнь с Чжан Чжи кружили теперь вокруг большого кипариса. Было видно, что Дуаньвэнь ведет бой в стиле придворного бойца «бай юань» – «белой обезьяны». Его плавные движения были изящны и неторопливы, а мощные удары мечом точны; офицер Чжан Чжи, с другой стороны, применял распространенный по всей стране стиль «май хуа» – «цветущей сливы», с характерными молниеносными, свирепыми ударами. От сыпавшихся на него, как лепестки цветущей сливы, стремительных атак Чжан Чжи щит Дуаньвэня беспрестанно содрогался с пронзительным скрежетом. Отступая и парируя удары, Дуаньвэнь вскочил на прикрытый желтой соломенной циновкой гроб. Чжан Чжи последовал за ним. В этот момент я почувствовал, что поединок за печать военачальника вступил в завершающую фазу, потому что один из соперников уже стоит одной ногой в могиле.

Запрыгивая на гроб, Чжан Чжи на какой-то миг открылся, и Дуаньвэнь, сделав внезапный выпад, вонзил ему меч в горло. За торжествующим ревом Дуаньвэня было не слышно, как его меч с хлюпаньем погрузился в незащищенную плоть, и Чжан Чжи тут же рухнул. Его голова бессильно свесилась к внешней стенке гроба, а растерянный взгляд устремился в небо над садом. Из раны на шее фонтаном била кровь, она стекала на желтую циновку, а оттуда, капля за каплей, на траву. Со стороны рощицы раздались радостные крики Дуаньу и солдат с севера. Представление закончилось, и победу в нем одержал Дуаньвэнь.

От вида растекшейся лужицей на траве черной крови мне стало дурно, и я, отвернувшись, уставился на евнуха-распорядителя. Тот, держа высоко перед собой бронзовый ларец, подошел к Дуаньвэню и вручил ему печать военачальника со знаком Черной Пантеры. Теперь я уже вынужден был признать, что именно Дуаньвэню суждено возглавить поход на юг против отрядов Цзитяньхуэй. На то была воля Неба. Я мог распоряжаться жизнью и смертью своих министров и подданных, но не мог идти против воли Неба.

Теперь, когда смертельный поединок в дальнем саду закончился, утренняя дымка понемногу рассеялась, и лучи весеннего солнца равнодушно упали на цветы и траву, а также на стоявший на земле гроб. Дворцовые слуги стащили желтую соломенную циновку и осторожно уложили в него тело Чжан Чжи. Подошедший Дуаньвэнь, лицо которого было забрызгано кровью, положил руку на открытые глаза офицера. «Закрой свои глаза, – проговорил Дуаньвэнь, и в его голосе прозвучали неимоверная усталость и печаль. – Герои с незапамятных времен погибали безвинно, чтобы стать неприкаянными духами, взывающими о справедливости. Сколько людей стали жертвами тайных интриг и политических игрищ. Такая смерть – дело обычное».

Один из охранников поднял носовой платок и протянул его мне, сообщив, что во время поединка он выпал из-за пояса офицера Чжана. На платке были вышиты черный ястреб и имя Чжан Чжи. Охранник спросил, не следует ли передать его семье Чжан Чжи на память. «В этом нет нужды, – бросил я. – Выкинь его». Рука охранника застыла в воздухе, пальцы задрожали. Потом я увидел, как платок Чжан Чжи мертвой птицей упал на траву.

На девятый день третьего лунного месяца Дуаньвэнь выступил в поход, и его отъезд превратился в целое событие. У городских ворот его лично провожала престарелая и больная госпожа Хуанфу, о чем впоследствии судачили по всему царству Се. Простолюдины оказались свидетелями величественного поступка Дуаньвэня, когда он разрезал себе левое запястье и окропил собственной кровью царский стяг Черной Пантеры, говорили, что при этом по лицу моей престарелой бабки, госпожи Хуанфу, текли слезы, а из собравшейся поблизости толпы зевак доносились взволнованные всхлипывания и вздохи. Кто-то даже крикнул: «Десять тысяч лет жизни генералу Дуаньвэню!»

В тот день я стоял на башне городской стены и, глядя на все, что происходило внизу, не проронил ни слова. Я словно видел, что стоит за пролитой кровью Дуаньвэня: гораздо более глубокое, еще более неистовое, значительно более масштабное честолюбие. От этого мне стало настолько не по себе, что и не передать, голова раскалывалась, а от охватившей все тело слабости прошиб такой пот, что намокло нижнее белье. Я просто места себе не находил под желтым царским навесом, а когда раздался звук трубы – сигнал армии к выступлению, аж подпрыгнул в паланкине. «Назад, во дворец!» Мой голос прозвучал уныло и плаксиво. Казалось, я и в самом деле вот-вот расплачусь.