ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 5

Умная, живая и сообразительная Хуэйфэй была родом из семьи богатых торговцев в Пиньчжоу. Милая и послушная, как ягненок, в моих объятиях, да еще и писаная красавица, она на голову превосходила всех остальных моих наложниц и держалась среди них особняком, как гордый павлин несравненной красоты. Я настолько привязался к ее чарующей, невинной улыбке и к особенному, похожему на аромат орхидей, запаху ее тела, что не отпускал ее от себя ни на шаг, и меня очень расстраивали многочисленные скандалы во дворце, вызванные ее привилегированным положением.

Помню, в первый раз я встретил Хуэйфэй ранним весенним утром у Юйхэ – Царской речки. Тогда она была еще совсем юной и попала во дворец недавно. Я проезжал верхом через мостик, и цокот копыт спугнул стайку птиц на берегу и напугал быстро бежавшую вдоль речки девушку. Сквозь тонкую дымку водяного тумана было хорошо видно, как она, раскинув руки, машет ими, словно птица в полете. Когда пичуги взлетали, девушка взмахивала широкими рукавами, подражая им. Стоило им сесть, она резко останавливалась и, поднеся пальцы ко рту, начинала щебетать по-птичьи. Моего коня она заметила, лишь когда стая, вспорхнув, исчезла за кронами ив. В панике она метнулась за одно из деревьев и изо всех сил обхватила ствол руками. Лицо-то она скрыла, а дрожащие розовые ручки с изумрудными браслетами на запястьях оставались до смешного на виду.

Я тронул коня хлыстом и, подскакав к дереву, дотронулся до обнимающих ствол маленьких ручек хлыстом. «А ну-ка покажись». Девушка тут же испуганно вскрикнула. Но по-прежнему прятала лицо и выходить отказывалась. Я еще раз дотронулся до нее, и из-за дерева снова послышался крик. «Давай, выходи, не то придется пустить в дело хлыст», – невольно рассмеялся я.

Из-за дерева показалось бесподобно прелестное девичье лицо, на котором отражались панический страх и трепет. Ясные глаза и белоснежные зубы блистали такой пленительной красотой, что дух захватывало. Я смотрел на нее, как завороженный.

– Простите меня, ваше величество. Ваша рабыня не знала, что это вы, государь. – Девушка упала на колени, но в то же время исподволь с любопытством поглядывала на меня.

– Значит, ты знаешь, кто я? Почему я никогда не видел тебя раньше? Ты прислуживаешь в покоях госпожи Хуанфу?

– Ваша рабыня во дворце недавно, мое имя еще не занесли в дворцовый реестр. – Она еле заметно улыбнулась, чуть подняв при этом опущенную голову, и посмотрела мне прямо в глаза смелым и лукавым взглядом. – По вашему поведению и внешности, государь, по вашей царственной осанке я почти тут же догадалась, что это вы, хотя никогда не имела счастья видеть вас раньше. Вы – величайший из великих, повелитель славного царства Се.

– Как тебя зовут?

– У вашей рабыни еще нет имени. Надеюсь, вы, государь, пожалуете мне его.

Соскочив со своего скакуна, я поднял ее с колен. Таких чистых душой, таких очаровательных девушек я никогда не встречал во дворце. И никто никогда не осмеливался так говорить со мной. Я взял ее за руку. В хрупкой и гладкой ладони был зажат лепесток яблони-китайки. «А давай покатаемся вместе». Я усадил ее на коня, и она сначала в смятении воскликнула: «Я не умею ездить верхом!» Но потом серебряным колокольчиком раскатился ее радостный смех: «А ездить верхом интересно?»

Мне не описать ту радость и волнение, что я испытал при первой встрече с Хуэйфэй. Помню лишь, что после катания с ней в то утро прежней неприязни к девушкам я уже не испытывал. Исходивший от ее одежды и иссиня-черных волос свежий и завораживающий аромат напоминал тонкий запах распускающихся темных орхидей. Мой скакун неспешно рысил вдоль Царской речки на задворки дворца Се. Вставшие спозаранку садовники отрывались от стрижки деревьев и кустов и глазели издалека на царского скакуна и двоих его седоков. И для этих изумленных донельзя садовников, и для меня, и для польщенной монаршим вниманием Хуэйфэй то утро стало действительно незабываемым.

– Ты сейчас училась летать, как птица? – спросил я Хуэйфэй, когда мы ехали верхом.

– Да. Я люблю птиц с детства. А вы, государь, любите?

– Даже больше, чем ты, – сказал я, задрав голову. Над Байгунмэнь – Воротами Солнечных Часов – медленно вставало солнце, и по небу разливался широкий поток золотистого света. Птиц, которые по утрам обычно сидели на покрытых глазурью плитках карнизов, на месте не оказалось. «Птицы куда-то улетели, – с сомнением проговорил я. – Ты появилась и распугала всех птиц во дворце».

Моя бабка, госпожа Хуанфу, и моя матушка, госпожа Мэн, не ладили никогда. Но в своем отношении к Хуэйфэй обе оказались единодушны. Они невзлюбили ее разом и то, что я души в ней не чаю, считали недопустимым. Недовольство госпожи Хуанфу вызывали якобы простонародные манеры поведения Хуэйфэй, и она пеняла чиновнику, подбиравшему наложниц, за то, что он привел такую девицу во дворец. Ну, а госпожа Мэн, которая ко всем красивым девушкам относилась с инстинктивной ревностью, считала Хуэйфэй лисой-обольстительницей в человеческом образе, и была уверена, что та своими развратными деяниями непременно накличет беду на дворец и даже повлияет на будущее страны.

Я хотел, чтобы Хуэй Сянь, эта девушка из Пиньчжоу, стала первой государевой наложницей – «гуйфэй», а две эти женщины, действуя сообща, чинили мне всяческие препятствия. Это не давало мне покоя всю весну. Что я только не предпринимал, чтобы доказать, что моя любовь к этой девушке послана небом. Она единственная во дворце, кроме меня, страстно любила птиц, а ее непосредственность и наивность прекрасно подходили моей одинокой натуре. Но эти две узколобые, злобные женщины воспринимали мои слова, идущие от самого сердца, как полный бред. Они совершенно безосновательно считали, что на это меня подстрекает Хуэй Сянь, и поэтому еще больше вымещали на ней свою злобу.

Сначала госпожа Хуанфу вызвала Хуэй Сянь в Зал Парчовых Узоров и, учинив ей длительный допрос с глумлением и унижениями, без обиняков заявила девушке, что впредь ей больше не позволяется соблазнять государя. Вслед за этим моя матушка, госпожа Мэн, привела Хуэй Сянь в мрачный холод дальнего дворца, чтобы та своими глазами полюбовалась на бывших дворцовых наложниц, изуродованных в результате различных наказаний. «Ты этой дорожкой хочешь пойти?» – усмехаясь, спросила она потом у Хуэй Сянь. Та со слезами на глазах покачала головой: «Ваша рабыня ни в чем не виновата». – «Что значит „виновата"? – холодно ухмыльнулась моя матушка. – Проступки совершают люди, но кто виноват, а кто нет, решают другие люди. Послушай, что я тебе скажу: соблазнить правителя ничего не стоит, но и отрезать тебе нос, выдавить глаза и бросить в Холодный дворец – тоже дело нехитрое».

Все это я узнал позже от своего верного раба Яньлана.

Хуэй Сянь держали взаперти в Уляндянь – Безбалочном Павильоне одного из боковых флигелей дворца, и все это время я мог лишь посылать через Яньлана из Зала Чистоты и Совершенства бесчисленные любовные послания.

Нескончаемые любовные страдания по девушке из Пиньчжоу пробудили во мне желание писать стихи. К управлению государством всю ту мучительную весну я не проявлял никакого интереса. Целые дни я проводил в Зале Чистоты и Совершенства, с упоением изливая под пером свои чувства и создавая различные сорта бумаги для стихов «дворцовой поэзии», чтобы, дождавшись ночи, когда все вокруг затихало, доставить свои вирши через Яньлана в Безбалочный Павильон в руки Хуэй Сянь. Занимался я стихосложением самозабвенно, хотя на самом деле это была печальная игра с запутанными и несуразными душевными переживаниями. По щекам у меня текли слезы, когда тихими весенними ночами, глядя на свет луны и мерцающие звезды, я читал вслух стихи Ли Цинчжао и ощущал себя уже не знаменитым правителем, а отчаявшимся влюбленным ученым литератором, тоскующим о напудренной красавице, и это преображение вызывало во мне страшное смятение и грусть.

Впоследствии мои сентиментальные излияния, собранные в сборнике под названием «Записки из Зала Чистоты и Совершенства», быстро разошлись по всему царству Се и многим соседним странам. Писать на бумаге для «дворцовой поэзии», подобной той, что увлеченно изготавливали мы с Яньланом, в том числе на бумаге с хризантемами, красными пионами, золотыми блестками, на разноцветной бумаге, напудренной бумаге и бумаге с прочими изысками, стало модно у ученых мужей и богачей. Одно время было очень в ходу использовать такую бумагу в подношениях и подарках, но к этому мы вернемся в другой раз.

Однажды ночью, когда моросил дождь и дул свежий ветерок, Яньлан тихонько провел меня через потайную калитку за рощей пятнистого бамбука к Безбалочному Павильону. Замечательное наследие придворных мастеров прошлых лет, громадный Безбалочный Павильон был сооружен без единой крышной балки и не имел оконных проемов. В нем располагался лишь гигантский алтарь для жертвоприношений и воскурения благовоний духам славных основателей царства Се. Что заставило госпожу Хуанфу и госпожу Мэн выбрать местом заключения Хуэй Сянь именно это место? Может быть, то, что там не было балок, и она не могла удавиться, избрав этот традиционно женский способ выражения несогласия; или, возможно, эти две дамы удалили ее в мрачный, темный и пустынный зал, чтобы с присущим женщинам долготерпением и тонким расчетом медленно, но верно довести ее до смерти. А, может, это было лишь наказание полным равнодушием. Отягощенный бременем подобных мыслей, я дотронулся пальцами до покрытой зеленоватым мхом стены. По всему телу прокатилось ощущение чего-то леденящего и скользкого, и мне почудилось, что я прикоснулся к вратам смерти.

В просторном помещении павильона мелькнул огонек свечи, высветив исхудалые формы девушки, которая, печально повесив голову, стояла лицом к стопке листков со стихами. Рядом были аккуратно составлены восемнадцать клеток для птиц, все пустые. Во время этого кошмарного восемнадцатидневного заточения Хуэй Сянь я ежедневно посылал с Яньланом в Безбалочный Павильон по одной птице разных пород, чтобы ей не было одиноко. Кто мог ожидать, что она их всех выпустит. На сердце стало пусто, как в этих клетках. Я не произнес ни слова, пока Хуэй Сянь вдруг не очнулась.

– Простите меня, государь. Ваша раба выпустила всех птиц, но это не нарочитый отказ от ваших милостей.

– Почему же ты тогда их выпустила? Разве ты не говорила, что любишь птиц?

– Ваша раба не виновна, не виноваты и эти птицы. Мне показалась невыносимой мысль, что они будут страдать вместе со мной. – Обвив мои ноги руками, Хуэй Сянь упала на колени и разрыдалась. После стольких дней разлуки ее звонкий девичий голосок звучал тихо и жалобно, совсем как голос зрелой женщины. – Прошу вас, государь, не думайте, что я не оценила вашей доброты. Ваша раба уже не та, прежняя, и душа ее мертва, а ее чистое тело еще живет лишь ради вас. Свои истинные чувства я доверила птицам и послала их вам, государь. Не сделай я этого, мне и после смерти не суждено было бы обрести покой.

– Я нисколько не виню тебя. Я не знаю, кого винить. Но одна из этих птиц, пестрая иволга, была ручной, и ей не улететь далеко, она может умереть на полпути. Не надо было отпускать эту иволгу.

– Пестрая иволга уже умерла, а так как вашей рабе негде было ее похоронить, я устроила ей саркофаг из своей шкатулки для туалетных принадлежностей. – Хуэй Сянь с благоговением вытащила из-за алтаря шкатулку из сандалового дерева, открыла крышку и стала мне показывать.

– Чего тут смотреть, возьми да выбрось, раз сдохла, – замотал головой я. Мертвая птица уже страшно смердела, но Хуэй Сянь продолжала держать шкатулку, как что-то священное. Такой способ похоронить птицу заставил меня много о чем задуматься. Взявшись за руки при тусклом свете свечи, мы смотрели друг на друга, и на ее явно изможденном лице я заметил какую-то недобрую тень. Оказалось, это было перышко, выпавшее перед смертью у прекрасной маленькой птицы. Именно оно скользнуло тенью по милому девичьему лицу. Я гладил его, холодное, как лед, и вся рука у меня намокла от слез.

Слезы Хуэй Сянь хлынули фонтаном, когда она, рыдая и останавливаясь время от времени, стала читать наизусть написанные мной стихи. Прочитав последнее стихотворение, «Мелодия цветка магнолии», она вдруг без чувств упала ко мне на руки. Я крепко держал ее в своих объятиях и с безграничной любовью и жалостью ждал, пока бедняжка придет в себя. Той ночью откуда-то издалека до Безбалочного Павильона доносились то звонкие, то еле слышные звуки флейты-дунсяо. Запах гниющего дерева в зале смешивался с тонким, как у орхидеи, ароматом девичьего тела, и мне казалось, что это сон. Именно тогда я понял, что по-настоящему попался в сети чувств, возникающих между мужчиной и женщиной.

«Я хочу, чтобы эта девушка во что бы то ни стало была первой государевой наложницей», – сказал я Яньлану.

Чуть позже и произошел тот крупный скандал во дворце, когда я, угрожая отрубить себе палец, заставил двух этих дам утвердить Хуэй Сянь в этом ранге. А случилось это после того, как Яньлан поведал мне народное предание о том, как один молодой ученый по имени Чжан на глазах у родителей отрубил себе палец, чтобы взять в жены девушку, «прошедшую огонь и воду». Не знаю, намекал ли мне умник Яньлан, чтобы я взял на вооружение такую же тактику, но это, несомненно, кое на что открыло мне глаза.

Помню, в тот душный полдень в Зале Парчовых Узоров, когда я нацелил лезвие меча на указательный палец левой руки, обе женщины побелели от страха. Потрясение на их лицах сменилось гневом, а потом они растерянно замолчали. Подбежавшая ко мне матушка, госпожа Мэн, выхватила у меня меч, а госпожа Хуанфу, откинувшись на кипу соболиных шкурок, раз за разом печально вздыхала. Моя неожиданная выходка повергла старуху в шок. Седая голова смешно качалась из стороны в сторону, а по изборожденному морщинам лицу струились старческие слезы.

По всему казалось, что ход я сделал неверный. Вытерев слезы, госпожа Хуанфу выместила тревогу и отчаяние на случившемся рядом камышовом коте. «Как можно, чтобы царственный правитель вел себя таким образом? – вопрошала она. – Так и все царство Се падет от руки Дуаньбая».

Придворный евнух – Блюститель этикета с кистью в руке посмотрел в одну сторону, потом в другую и в конце концов понял, что в вопросе о первой государевой наложнице произошла драматическая перемена и пути назад уже нет. Так имя Хуэй Сянь, дотоле безвестной девушки из Пиньчжоу, было внесено на скрижали истории, и она стала единственной наложницей, которую я выбрал себе сам.

Хуэйфэй родилась на острие моего царского меча. А в дальнем углу Безбалочного Павильона, где Хуэйфэй провела все шесть лет во дворце Се и откуда доносится щебет пестрой иволги, стоит Терем Поющей Иволги. Место и название для этой небольшой башенки, возведенной позже по моему повелению, выбрал я сам в память о горестях и радостях, расставаниях и воссоединениях.