Глава 3

Утром третьего дня двенадцатой луны я со свитой величественно проследовал через Ворота Сияния Добродетели. С дозорной башни меня провожали, размахивая платками, обитатели дворца, а прознавшие о поездке жители столицы выстроились вдоль улицы, ведущей из дворца, – мужчины, женщины, старики и молодежь стояли с обеих сторон перед воротами дворца плотной стеной в надежде увидеть лицо нового императора Се. Но поскольку царская колесница изнутри завешивалась желтым шелком и красным бархатом, народ вообще никак не мог меня увидеть. Слышались крики: «Долгих лет жизни государю!», «Да здравствует властитель Се!», и мне захотелось приоткрыть тайное окошко в верхней части экипажа, чтобы обозреть своих подданных. От этого меня стал настойчиво отговаривать ехавший рядом с колесницей офицер царской стражи. «Вам, государь, следует вести себя крайне осторожно, – почтительно заметил он. – В густой толпе часто прячутся убийцы». Я сразу поинтересовался, когда же, наконец, можно будет открыть окно, и он задумался. «Не раньше, чем мы выедем из столицы, после паузы сообщил он, – хотя для вашей безопасности, государь, лучше бы не открывать его вовсе». – «Значит, вы хотите, чтобы я здесь задохнулся? – рявкнул я. – Если даже окно открыть нельзя, я никуда не поеду. Зачем все это нужно, если я не могу, когда захочется, бросить взгляд на открывающийся снаружи мир и людей, которые в нем живут?» Надо ли говорить, что это были лишь мысли, родившиеся у меня в голове. Не мог же я раскрывать свои соображения какому-то стражнику.

Выехав за городские ворота, мы стали продвигаться быстрее, и толпы зевак, стоявшие по обе стороны дороги, постепенно редели. Налетевший на открытой местности ветерок полоскал укрепленные на экипаже знамена. В воздухе разносился какой-то неприятный запах, и когда я спросил у стражника, откуда эта вонь, он объяснил, что народ в пригородах зарабатывает на жизнь скорняжным делом, и в первые месяцы зимы вывешивают сушиться на солнце окровавленные овечьи и бычьи шкуры. Тут же выяснилось, что мы как раз и проезжали мимо выставленных вдоль дороги шкур самых разных животных, диких и домашних.

Старуха, из-за которой пришлось остановить царскую колесницу, возникла посреди кортежа совершенно неожиданно. Возглавлявшие процессию конники и стражники, следовавшие по бокам моего экипажа, поначалу даже не заметили ее. Она, видимо, уже долго стояла на коленях слева от дороги, накрывшись какой-то шкурой. Скинув ее, она метнулась к царской колеснице так быстро, что стражники даже опешили. Рядом с экипажем послышалась какая-то возня, но когда я приоткрыл окно, стражники уже тащили седовласую женщину прочь. Со слезами в голосе она громко выкрикивала: «Моя Сяо Эцзы – Маленькая Красавица, верните мне мою Маленькую Красавицу! Гocyдарь, сделайте милость, отпустите Маленькую Красавицу из дворца!»

– Чего она так раскричалась? – спросил я стражника. – И кто такая эта Маленькая Красавица?

– Ваш раб и сам не знает. Наверное, кто-то из дворцовых девушек, набранных из простолюдинок.

– Кто такая эта Маленькая Красавица? – осведомился я через окно у дворцовой служанки, умостившейся на одной из повозок. – Ты знаешь ее? – От плача и причитаний этой старухи мне стало не по себе.

– Маленькая Красавица ухаживала за покойным императором, – ответила девушка, и на глазах у нее выступили слезы. – Когда государь скончался, ее похоронили вместе с ним. Бедные мать и дочь, знать, только на пути к Желтому Источнику и встретятся, – проговорила она, всхлипывая и закрывая лицо руками.

Как я ни старался вспомнить лицо этой незнакомой девушки по имени Маленькая Красавица, ничего у меня не вышло. Надо сказать, что восемь сотен служанок во дворце были не только стройными и красивыми, все они поразительно походили друг на друга. Как бутоны на усыпанной цветами качающейся ветке, они незаметно подрастали в трех покоях и шести дворах дворца, чтобы потом расцвести или опасть, не оставив о себе и следа. Лица Маленькой Красавицы я так и не вспомнил, зато на память пришли царские могилы у подножия Тунчишань и лежащие в гробах мертвецы. Ноздри мне обдало неизвестно откуда взявшимся жутким холодом, я чихнул и почувствовал, что в экипаже вдруг стало немного зябко.

– Это у вас от испуга, государь, – сказал стражник. – Все эта старуха, голову ей надо отрубить за это.

Но никакого испуга не было. Я лишь подумал о мертвецах. Закутавшись в накидку, расшитую павлиньими перьями, я затянул потуже замшевый набрюшник. «За городом гораздо холоднее, чем во дворце, – заметил я. – Вам нужно подумать, как бы наладить мне здесь какую-нибудь жаровню, буду на ходу греться у огня».

Деревни царства Се я видел впервые. Они гнездились у гор, по берегам рек, и их лачуги с круглыми крышами из соломы были разбросаны у прудов и по опушкам лесов, как огромные шахматные фигуры. Поля с наступлением зимы лежали в запустении; на шелковицах кое-где еще оставались сморщенные желтые листья. В воздухе разносился стук топоров дровосеков, валивших деревья на далеких склонах холмов. Он сливался со скрипом тяжело груженных тачек, которые катили перед собой по дорожке, проложенной рядом с главной дорогой, торговцы солью. Прохождение моей процессии через какую-нибудь деревню сопровождали возгласы сельских жителей и бешеный лай собак. Крестьяне с иссохшими лицами толпились в своих лохмотьях у края дороги и выражали бурную радость, даже когда им удавалось лицезреть облик императора лишь на короткий миг. В одном из селений они вслед за древним стариком стали исполнять целый ритуал из трех земных и девяти поясных поклонов. Когда царская колесница миновала рощу шелковичных деревьев на околице, я оглянулся и увидел, что крестьяне все еще продолжают ритуал благоговейного почитания. Множество почерневших от солнца лбов раз за разом продолжали колотиться о желтую землю, и вокруг стоял гул, как от раскатов грома в весеннюю грозу.

В деревнях царили нищета и грязь, а вид полуголодных крестьян вызывал сострадание. Мои первые впечатления о том, как живется в деревнях царства Се, этим и ограничились, и это совсем не походило на то, что я себе представлял ранее. Никогда не забуду забравшегося на дерево ребенка. Единственной защитой от холодного ветра ему служили какие-то драные лохмотья, и он сидел на развилке ветвей, подражая тому, как мою процессию приветствовали взрослые. Но при этом другой рукой он, не переставая, что-то таскал из дупла. Я долго наблюдал за ним и только немного погодя понял, что он извлекает оттуда какие-то белые личинки, запихивает их в рот и жует. Меня чуть не вытошнило. «Почему этот ребенок ест личинок?» – спросил я у стражника. «Он голоден. Дома больше есть нечего, вот ему и приходится жевать личинок. Во всех деревнях так перебиваются все подряд. А в неурожайные годы люди, бывает, и личинок на деревьях подъедают дочиста, и тогда приходится есть кору деревьев. А потом, если и ее не остается, они отправляются в другие места просить подаяние. Если же по пути в иные места голод становится нестерпимым, они набивают себе животы землей с дороги, пухнут и умирают. Вот и кость, что вы, государь, намедни видели, не коровья, а человеческая».

Когда разговор зашел о мертвецах, я резко замолчал. Ну, не по душе мне эта тема, а тут, где бы мы ни проезжали, все только об этом и рассуждали. Я даже влепил стражнику пощечину, сказав, чтобы он больше не смел болтать о покойниках. Благодушное настроение вернулось ко мне, лишь когда мы проезжали мимо озера Юэя – озера Лунного Полумесяца.

В сумеречном свете поверхность озера отливала золотом и серебром, и чудилось, что вода и небо стали одним целым. Заросли камыша покачивались, словно собираясь взлететь, его нежные метелки дрожали в воздухе, сливаясь с кружащими вокруг птицами, и из-за этого небо у берега казалось вышитым в темно-желтые и белоснежные цвета. Но что действительно поразило меня и привело в восторг, так это стая уток с красивым ярким оперением. Они плавали у самого берега и, спугнутые скрипом деревянных колес и стуком лошадиных копыт, с шумом поднялись в воздух и полетели прямо к царской колеснице. Я приказал вознице остановиться, схватил лук и выскочил из экипажа. Пение тетивы еще висело в воздухе, когда одна белоголовая утка стала плавно падать на землю. У меня вырвался восторженный вопль. Глазастый и проворный Яньлан уже подобрал пронзенную стрелой птицу и бежал ко мне, держа ее высоко над головой. «Самка, ваше величество!» Я велел ему спрятать ее за пазуху. «Вот доберемся до подорожного дворца, поджарим ее и съедим», – сказал я. Яньлан послушно запихнул раненую птицу за пазуху, и я видел, как от крови утки на его парадном халате расползается красное пятно.

Настроение у меня поднялось, и, когда мы подъехали к берегу, я приказал всем остановиться и выйти из повозок и спешиться, чтобы они могли оценить мою меткость. Я выпустил еще несколько стрел, но, к сожалению, больше ничего поразить не удалось. В сердцах я швырнул лук на землю и стал вспоминать, как в одном стихотворении, которое я когда-то декламировал в Зале Горного Склона, поэт предавался воспоминаниям о видах вокруг озера Юэя. Но, как я ни старался, на ум приходили лишь отдельные слова, поэтому я взял и сам сочинил наобум две строки: «Солнце к закату клонилось на берегах Юэя / Дикую утку сразила порфироносца стрела». К моему удивлению, у чиновников из свиты эти строки вызвали бурю рукоплесканий и возгласы одобрения.

Канцлер Ван Гao предложил отправиться в ближайшую беседку, чтобы почтить вниманием оставленные древними надписи. Я с радостью согласился. Но когда мы добрались до этой беседки, выяснилось, что вырезанные в камне иероглифы не сохранились, и надписи, оставленные на столбах теми, кто проезжал здесь в древности, стерты рукой стихии. Нас, однако, ждал сюрприз: недалеко от беседки, на большой прогалине в роще пятнистого бамбука стояла крытая камышом хижина. Чиновникам, уже бывавшим на озере Юэя, эта хижина показалась странной, поэтому один из них пошел вперед и открыл сплетенную из прутьев дверь. «В хижине никого нет, – доложил он. Но потом, поднеся огонь пучины поближе и приглядевшись, издал изумленный вопль: – государь, туг на стене что-то написано. Быстрее сюда, взгляните!»

Я первым зашел в хижину и при свете лучины прочитал необычную надпись на стене: «Место для занятий государя Се». Почерк казался знакомым, и, едва втянув на колонку иероглифов, я тут же узнал руку монаха Цзюэкуна. Стало ясно, что это – последнее наставление, которое он оставил мне перед тем, как вернуться на Гору Горького Бамбука. И, обернувшись к свите, я бросил: «Было из-за чего шум поднимать. Это лишь каракули бродячего монаха».

Там, в хижине у озера, я представил бредущего ночью по снегу монаха в черном одеянии. Но худое бледное лицо Цзюэкуна уже стало стираться из памяти, и мне никак было не вспомнить его, прежнего. «Интересно, – думал я, – удалось ли этому монаху, любившему книги больше жизни, добраться до далекого Монастыря Горького Бамбука? Если удалось, то сейчас он сидит, наверное, у холодного окна при тусклом свете лучины и бубнит отрывки из зачитанной до дыр священной книги».

Ночь мы провели в подорожном дворце в Хуэйчжоу, где в округе свирепствовала чума. В связи с этим местные чиновники жгли по периметру вокруг дворца ветки дикого шиповника. От клубов удушливого едкого дыма я кашлял, не переставая, к тому же все щели в дверях и окнах главного зала, где я спал, были наглухо заклеены полосками шелка, и внутри стояла невыносимая духота. Это, якобы, требовалось для того, чтобы чума не проникла во дворец. Было досадно, но ничего другого не оставалось.

Кто бы мог подумать, что так не повезет и придется провести ночь в таком месте, как Хуэйчжоу, но сопровождавшие меня сановники заверили, что при поездке на запад добраться до Перевала Феникса можно лишь через этот город.

Так что мы с Яньланом немного поиграли в ниточки, а потом я уложил его вместе с собой в постель. Яньлан – мальчик скромный, но опрятный, и мне пришелся по душе исходивший от его тела тонкий аромат мяты, к тому же он хоть как-то перебивал всю эту вонь подорожного дворца в Хуэйчжоу.

На восьмой день двенадцатого лунного месяца мы въехали в Пиньчжоу. Еще издали мы услышали несмолкаемый праздничный грохот барабанов и гонгов.

Я давно уже обратил внимание на разговоры о том, что Пиньчжоу – один из богатейших и самых населенных уделов во всем царстве, и что Западный гун Чжаоян – правитель высоконравственный и высокочтимый – отдает все силы, чтобы добиться его процветания. Местные жители славились выделкой тонких шелков, а со здешними купцами никто не мог сравниться в умении торговать. Когда мы подъезжали к городским воротам, я задрал голову и увидел над ними позолоченную доску с четырьмя иероглифами «пинь чжоу фу ди» – «Пиньчжоу, Земля Обетованная».

Поговаривали, что покойный император при жизни пытался выпросить у гуна Чжаояна, своего дяди, эту самую доску, но получил вежливый отказ. Тогда он прислал под покровом ночи отряд конников. Они пытались забраться за этой доской по штурмовой лестнице, но в результате каждый был сбит на землю стрелой, говорят, сам Западный гун Чжаоян провел ту ночь в одной из башен, защищая ворота от этих татей. И все воины покойного императора полегли от отравленных стрел, пущенных якобы его рукой.

Исходя из того, что Западный гун Чжаоян и великий дворец Се уже довольно давно втайне недовольны друг другом, мои гражданские и военные чиновники предприняли особые меры предосторожности. Царскую колесницу и прочие повозки в императорском кортеже замаскировали под караван купцов. Так мы и въехали в Пиньчжоу и долго колесили по глухим улочкам и переулкам, пока не добрались до великолепного и прекрасно обустроенного подорожного дворца Пиньчжоу. Вскоре выяснилось, что о нашем прибытии Западный гун Чжаоян ничего не знает.

Праздничный грохот барабанов и гонгов не давал мне спокойно пережидать в подорожном дворце, и я решил вместе с Яньланом переодеться простолюдинами и погулять по городу инкогнито. Меня совершенно не интересовало, стоят ли за выдающимися достижениями Чжаояна в политике какие-то лихие дела, просто хотелось посмотреть своими глазами, что это за праздник – Лабацзе, и почему простой народ так радуется ему. Кроме того, я желал узнать из первых рук, почему жители Пиньчжоу живут и трудятся в таком мире и довольстве. Когда день стал клониться к вечеру, мы с Яньланом надели неброскую одежду и через задние ворота выскользнули из дворца. Яньлан утверждал, что однажды ездил в Пиньчжоу с отцом продавать изделия кузнечного ремесла и может показать мне самые любопытные места. Город, казалось, вымер; тишину время от времени нарушало лишь жужжание прядильных колес в шелкомотальных мастерских. Мощеные улицы блестели в лучах заходящего зимнего солнца, когда Яньлан вел меня к Колокольному павильону, откуда непрестанно доносились шум и гам, как в самый разгар базарного дня. По дороге нам встретилась винная лавка: краснолицый владелец, встав на скамейку, торопился снять свой флажок в знак того, что уже закрывается; он помахал нам этим флажком. «Поторопитесь! – крикнул он. – У Колокольного павильона скоро пройдет танцующий дракон».

В тот день в Пиньчжоу я впервые в жизни прошел своими ногами целых два ли. Держа меня за руку, Яньлан протискивался через шумную толпу у Колокольного павильона, хотя я уже стер себе ноги до волдырей. Ватаги веселящихся людей волнами прокатывались по площадке перед Колокольным павильоном, и на нас с Яньланом никто не обращал внимания. Больше всего я боялся потерять в этой суматохе свои не по размеру большие соломенные сандалии. Мне никогда не приходилось бывать среди незатейливо одетых простолюдинов, не говоря уже о том, что меня никогда не швыряло из стороны в сторону в толпе охотников до праздничных гуляний. Поэтому я крепко цеплялся за локоть Яньлана, с ужасом думая, что будет, если мы потеряемся. Он же как вьюн ловко пробирался сквозь эту суматоху, да еще и меня тащил за собой. «Не бойтесь, государь – шепнул он, наклонившись ко мне. – На праздник «Лабацзе» всегда народу полно. Я покажу вам страсть сколько интересного. Сначала на земле, потом на воде, а оттуда двинемся на базарную площадь, посмотрим, что там».

Мне эта вылазка с переодеванием на многое открыла глаза. Как непохож был Пиньчжоу с его бурным весельем на мрачный Хуэйчжоу. И тот факт, что Западный гун Чжаоян, заклятый враг покойного императора, управляет городом, исполненным такого неистовства и брызжущим энергией, заставило меня испытать приглушенную тревогу. Я смог воочию насладиться знаменитыми представлениями, которые устраивались на праздник «лабацзе» в Пиньчжоу. Тут были и музыка, исполняемая на самых разных инструментах, и танцы, и песни под пай бань, и песни под барабан гу бань, и метание стрел в вазу, и игра в ножной мяч, и трюки с разливанием чая из чайника, и эквилибристы на катящемся бревне, и канатоходцы, и жонглеры тарелочками, и пение, и дрессированные птицы, и водные марионетки, и даосские маги с фокусниками, и глотатели мечей с изрыгателями огня, и поднимание колеса, и воздушные змеи, и жонглеры чашками с водой, и хлопушки, и многое другое. Это у Яньлана называлось «гуляниями на земле». Затем он собирался вести меня к озеру, чтобы посмотреть на расписную джонку и маленькие сампаны. «Там народу еще больше, – сказал он, – потому что на лодках в праздник «лабацзе» продают много чего нового и удивительного, и спрос на эти товары большой». Я же, задрав голову, не мог оторвать глаз от канатоходца, настоящего мастера циркового искусства, и пока я решал, куда идти, из-за циркового шатра подошел какой-то смуглый человек. Увидев, каким блеском горят мои глаза, он ущипнул меня за талию. «Какая у тебя ладная фигура, мальчик!» Оторопев, я даже вскрикнул от боли. «Пойдем со мной, мальчик, – продолжал он с южным акцентом. – Я научу тебя ходить по канату». Я улыбнулся, а Яньлан смертельно побледнел. «Быстрее, ваше величество, – торопливо проговорил он, – пойдем отсюда». И, схватив за руку, потащил меня прочь, проталкиваясь через скопище глазеющих на цирковое представление зевак.

– Напугали вы меня до полусмерти, – проговорил Яньлан, когда мы отбежали на какое-то расстояние. Он отпустил мою руку, но лицо у него оставалось бледным. – Циркачи – известные похитители. Если бы вы, государь, на самом деле позволили им увести себя, мне бы тогда не жить.

– И чего тут страшного? Мне вообще кажется, что ходить по канату – занятие более престижное, чем быть императором Се. Это для настоящих героев. – И, поразмыслив о том, какая громадная разница между мной и канатоходцем, я совершенно серьезно заявил: – Не хочу быть государем. Хочу ходить по канату.

– Если вы, государь, станете канатоходцем, я стану эквилибристом на бревне, – сказал Яньлан.

– С каких это пор ты начал рассуждать, как одна из этих старых умниц во дворце? – Я ущипнул его за щеку. Он тут же весь залился краской. – Ну что ты краснеешь? Что ты всегда такой застенчивый, как девица?

Яньлан закусил губу, и глаза у него стали, как у испуганного олененка. «Я виноват и готов умереть тысячу раз, – проговорил он. – Больше не буду краснеть и конфузиться. Не желает ли государь посмотреть на веселье в других местах?»

– Пойдем. Раз уж мы сюда выбрались, надо повеселиться от души.

Напоследок мы с Яньланом побывали на берегу озера Сянлю – озера Душистой Ивы на западе Пиньчжоу. Вот уж где действительно оказался рай на земле. Бесчисленные расписные джонки и сампаны, на которых выводили арии певички и танцевали плясуны, музыка, исполняемая на «шэнах» и флейтах «сяо», толпились на воде, публику манили разложенные лодочниками редкие ценности и любопытные вещицы. Тут были шесты для балансировки, маски и другие реквизиты оперных представлений, цветочные корзины, раскрашенные веера, разноцветные флаги, леденцы «рыбки», рисовые пирожки, цветы, распускающиеся в это время года, фигурки из глины и многое другое. На берегу палатки торговцев ломились от завлекательных безделушек: жемчуга и каменья, шапочки и гребни, атласные ткани с золотыми блестками, изделия из слоновой кости, инкрустация, лак и керамика. Глаза просто разбегались, и я вздохнул, пожалев, что не взял с собой серебра. «Если вам чего-то хочется, государь, – объявил Яньлан с таинственным видом, – только прикажите, и ваш раб достанет вам это, не потратив и медяка». Я тут же указал на раскрашенные глиняные фигурки мальчиков на носу одной из лодок: «Добудь мне несколько вот таких». Яньлан попросил ждать его на этом же месте. И я остался стоять под высокой ивой, в душе не очень-то полагаясь на данное с такой легкостью обещание. Но прошло совсем немного времени, и я увидел, как он пробирается ко мне через толпу, на ходу вытаскивая из-за пазухи глиняного мальчика. Потом еще одного, и еще одного – всего четыре штуки. Хихикнув, он протянул их мне на ладонях.

– Они что, краденые? – спросил я, озаренный догадкой, принимая у него эти фигурки. – Как ты умудрился стащить их, когда вокруг столько народу?

– Быстрые глаза, ловкие руки и резвые ноги, – с еле заметной улыбкой отвечал он, почесывая голову. – Третий старший брат научил. Этот украдет все что угодно. Один раз стянул целую свиную тушу прямо из-под носа у мясника.

– Что же ты скрывал от меня такой талант? Знай я об этом, давно бы велел тебе стащить нефритовый жезл жуй у госпожи Хуанфу. А то, может, украдешь для меня позолоченную доску с надписью над городскими воротами Пиньчжоу? – полушутя-полусерьезно проронил я. – Вот ее бы я хотел иметь больше всего.

– Э, нет, так не пойдет. За это головы не сносить, на такое ваш раб никогда не решится. – Яньлан повернулся и, взглянув на берег озера, потянул меня за рукав. – Пойдемте быстрее отсюда, ваше величество, – буркнул он. – А то, боюсь, заметит меня владелец лодки и погонится.

По дороге обратно в подорожный дворец Яньлан тащил меня на закорках, потому что я уже не мог сделать ни шагу. Пробираясь среди веселья городских улиц, мы слышали разговоры о том, что в город приезжает государь Се со свитой. Мне пришлось прикрыть рот, чтобы не рассмеяться. Клянусь, за все свои четырнадцать лет я не был так счастлив и не чувствовал такой свободы, как в тот день. Через какое-то время я сказал Яньлану, что хотел бы изгнать Западного гуна Чжаояна и перенести столицу в Пиньчжоу. «Было бы здорово, ваше величество, – хихикнул подо мной Яньлан. – Тогда я мог бы таскать для вас глиняные фигурки каждый день».

Эти четыре раскрашенных глиняных мальчика потом потерялись во время моей инспекционной поездки, и после того, как мы проехали через множество малых и больших городов царства Се, впечатление от бурного веселья Пиньчжоу и праздника «лабацзе» стало постепенно тускнеть. Однако в серых зимних сумерках, трясясь на ухабах по непролазной грязи сельских дорог, я часто возвращался мыслями к тому канатоходцу в красной накидке и черных кожаных сапожках, его необузданный темперамент читался в улыбке, с которой он изящно и грациозно расхаживал по воздуху. Он казался похожим на горную лань, когда стремительно передвигался по тонкой стальной проволоке высоко над землей. Я также часто вспоминал и смуглого человека, говорившего с южным акцентом, который сказал мне: «Пойдем со мной, мальчик. Я научу тебя ходить по канату».

На западной границе только что выпал первый благодатный снег и сразу же покрыл обширные пространства и обезлюдевшие селения сверкающим белым покровом. Из-за происходивших здесь из года в год жестоких сражений почти все местные жители покинули эти места, и не многие сотни ли не было слышно ни лая собак, ни крика петухов. В этих краях правителем был Северо-западный гун, мой дядя Даюй, жуткий бабник и пьяница, о чем я давно уже был наслышан. В его резиденции я обнаружил несметное количество чанов и глиняных сосудов с вином, не говоря уже об огромном и невероятно глубоком винном погребе. От винного духа, висевшего над всей округой вблизи поместья Северо-западного гуна, кружилась голова и темнело в глазах, а отвратительное, опухшее и красное лицо самого Даюя напомнило мне задницу макаки. Я как увидел его, так сразу и указал ему на лицо: «Ты когда-нибудь задницу макаки видел? Вот твое лицо точь-в-точь как у нее задница!» Даюй расхохотался, однако неудовольствия не выказал. Он распорядился привести танцовщиц, и они развлекали нас музыкой и танцами в большом зале. Среди них оказалось несколько девиц из варваров – с голубыми глазами и носами с горбинкой. Даюй хлопал в ладоши и подпевал им в перерывах между возлияниями. Наклонившись ко мне и дыша перегаром, он выпалил мне в ухо: «По вкусу ли государю эти девицы? Могу прислать их к вам во дворец, в столицу». Я покачал головой. С оголенными животами, покрытыми сверкающей красной пудрой с блестками золота, танцовщицы, кружась и извиваясь в танце, казались еще более прелестными и обворожительными. Я вдруг рассмеялся, потому что снова вспомнил про задницы макак. На сей раз лицо Северо-западного гуна помрачнело. Я заметил, как он закатил глаза к небу и вполголоса посетовал своим слугам: «Чтоб его, этого правителя Се! Ничего не смыслит и знай лишь талдычит про обезьяньи задницы».

Изначально я намеревался на следующий день отправиться к Перевалу Феникса, чтобы осчастливить своим присутствием наших солдат и офицеров. Но с утра пошел сильный снег, и стало жутко холодно. Я устроился на теплой лежанке Северо-западного гуна, закутавшись в шерстяные одеяла, и мне не хотелось делать из поместья ни шагу. Через окно было видно, сколько намело снега, и как слуги готовят экипажи. На своего военного советника Ян Суна, который в назначенное время явился, чтобы поторопить меня с отъездом, я наорал. «Хочешь, чтобы я окочурился от холода? – злобно выкрикивал я. – Никуда я сейчас не поеду! Вот перестанет снег, выглянет солнце, тогда и в путь». Снегопад за окном и не думал прекращаться, а, наоборот, разыгрался не на шутку. Военный советник Ян Сун снова пришел спросить, когда же мы выступаем. На этот раз я так разозлился, что выхватил свой драгоценный царский меч со знаком Пантеры и заявил Ян Суну: «Еще раз явишься понукать меня, в ответ получишь свою голову. В такую жуткую холодину мне неохота куда-либо ехать». Ян Сун стоял у моей лежанки, повесив голову, и на глазах у него выступили слезы, когда он с горечью тихо проговорил: «Как раз сейчас у Перевала Феникса наши воины с высоко поднятыми головами ожидают счастливого момента встречи с императором Се. Если намерения государя меняются по три раза на дню, то и боевой дух защитников перевала неизбежно претерпит такие же изменения. А если предположить, что в царстве Пэн отдадут приказ начинать сражение сегодня, боюсь, Перевал Феникса нам не удержать».

Увещевания военного советника Ян Суна я пропустил мимо ушей. Потом до меня донеслись его безутешные рыдания: стоя под снегом на улице, он гладил коня. «Ну, просто сумасшедший! О чем тут плакать? Император всего лишь изменил свои намерения, как это может привести к потере Перевала Феникса?»

На обед я выпил кубок настойки на тигровых костях, наелся оленины, фруктов и овощей. Потом, ощущая тепло во всем теле, сел с Северо-западным гуном Даюем за шахматы, без труда выиграл и, взяв одну из фигур, засунул ему в ноздрю. «Ну и дурак ты, дядя», – заключил я. «Да, дурак, – рыгнул он в ответ, не видя в моих словах ничего зазорного. – А дуракам везет. Разве вы не слышали, в народе всех потомков основателя царства Се почитают дураками? В ходе истории дураками прослыло немало правителей, и все потому, что без меры предавались гульбе и разврату». Я поспешил исправить это заблуждение Северо-западного гуна. «А я вот пьянству и разврату не предаюсь, – заявил я. – Так что никакой я не дурак». – «Вам, государь, всего четырнадцать, – снова громко расхохотался Даюй. – Вы тоже можете со временем записаться в дураки. А захотите остаться мудрым правителем, удержаться на троне будет непросто». Эти слова меня задели. От ярости и бешенства я побледнел и, взмахнув в сердцах рукавом, поднялся из-за шахматного столика. Даюй тоже встал. «Не извольте гневаться на мою пьяную болтовню, государь, – безостановочно лепетал он. – Может, ещё партеечку на победителя»; – «Я уже выиграл, – повернулся я к нему. – И с таким дураком, как ты, больше играть не собираюсь». – «Ваше величество, – воскликнул Даюй, – давайте тогда спустимся в винный погреб, испробуем столетнего вина». – «Оставь меня! – рявкнул я. – Тошнит уже от твоего перегара!»

От тигровой настойки с олениной, которыми меня потчевал Северо-западный гун, стало так невыносимо жарко, что ничего не оставалось, как выйти на улицу в метель. «Вот теперь, – подумал я, – самое время отправиться на Перевал Феникса». Но странное дело: в снегу стояли лишь экипажи и лошади, а люди куда-то подевались. «А где же военный советник Ян?» – спросил я стоявшего рядом Янь-лана. Его ответ потряс меня. «Военный советник Ян Сун по своему почину повел отряд конников к Перевалу Феникса на помощь нашему войску». На мой вопрос, почему я не знаю, что сражение уже началось, и когда это случилось, он сказал: «Вы, государь, в это время играли с Северо-западным гуном в шахматы. За ходом битвы сейчас следят с надвратной башни цензор Лян и генерал Цзоу».

Раскрыв над моей головой расписной зонтик, Яньлан повел меня на надвратную башню. Наблюдавшие за сражением освободили мне место на самой высокой точке и указали на северо-запад, где в небе вился дым сигнала о нашествии неприятеля. Снегопад подутих, и в далеком горном ущелье стали видны мечущиеся, как тени от облаков, флаги. Слышалось приглушенное блеяние боевых рогов и хаотичный топот лошадиных копыт. «Что тут можно разобрать? Как определить позиции обеих армий?» – обратился я к командующему кавалерией генералу Ли Чуну. «Вам, государь, нужно лишь сосредоточиться на боевых стягах каждой армии – идут ли они вперед или отступают, – с нескрываемой тревогой ответил тот, – и тогда станет ясно, кто одолевает. В настоящий момент стяги Черной Пантеры с боем отходят. Дела, похоже, неважные. Если мы потеряем Перевал Феникса, то и защитить Цзяочжоу непросто, а тогда вам, ваше величество, придется приготовиться к возвращению в столицу». – «Когда же я осчастливлю своим появлением защитников наших границ?» – не унимался я. Уголки рта Ли Чуна искривились в горькой усмешке: «Судя по всему, вашу инспекционную поездку, государь, придется завершить здесь. Императору небезопасно находиться там, где идут бои».

Я понятия не имел, что такое сражения на границе, но, стоя в полной растерянности на верху надвратной башни, в глубине души начинал понимать, к каким пагубным последствиям может привести мое своеволие. Впрочем, я тут же рассудил, что в сложившейся здесь, на северо-западных рубежах, обстановке виновата, главным образом, отвратительная погода. Ну, кто мог предположить, что станет так холодно и мерзко? Я уже приготовился спуститься с башни, когда услышал, как цензор Лян, отвечавший за всю экспедицию, спросил командующего кавалерией, далеко ли отсюда до Перевала Феникса. «Примерно двадцать восемь ли», – ответил тот. Охнув, цензор Лян велел всем наблюдавшим за сражением чиновникам из свиты немедленно спускаться вниз и готовить лошадей и экипажи к отъезду, чтобы тут же двинуться в обратный путь.

С наступлением сумерек предсказание военного советника Ян Суна стало сбываться: из рощи к западу от города показалась первая волна разбитых солдат, которые в панике бежали врассыпную, побросав оружие и доспехи. В это время большой царский кортеж в смятении покидал поместье Северо-западного гуна. За нами следовал кортеж хозяина поместья, и из его расписного экипажа доносились панические вопли наложниц. Сам Даюй восседал на рыжей кобыле с черной гривой и хвостом и яростно рычал на слуг: «Грузите на повозку мои чаны с вином!» Растерянные слуги метались от страха, и он стал лупить их плетью. «Быстро возвращайтесь и погрузите мои чаны с вином!» «Вот уж не зря говорят, что Северо-Западный гун Даюй до женщин и выпивки сам не свой», – подумал я.

На пшеничном поле вдоль дороги то и дело попадались брошенные тела проливавших свою кровь в бою солдат. Они умирали в пути от ран, и офицеры и солдаты обоза с ранеными сбрасывали только что испустивших дух воинов, где и когда придется, чтобы было легче лошадям. Трупы беспорядочно валялись в покрытых снегом полях, как колоды, и вокруг разносился густой запах крови, глядя на них, я вспомнил про наложниц и служанок, похороненных в Царских Могилах у горы Тунчишань; тем сравнительно повезло, они лежали в красных гробах. Проезжая мимо в царском экипаже, я насчитал тридцать семь трупов. Дойдя до тридцать восьмого, я испуганно вскрикнул, заметив, что мертвец пытается ползти по смешанному с грязью снегу. Он с усилием поднял руку, словно хотел что-то крикнуть. Но я так ничего и не услышал. Вместо лица у него была кровавая маска, а багряные полоски иссеченного одеяния трепетали на ветру. Другой рукой он держался за распоротый живот, и я, в конце концов, сообразил, что это он придерживает фиолетово-красные кишки, человеческие кишки, перерезанные острым, как бритва, мечом.

«Меня сейчас стошнит», – выдавил из себя я, зажимая рот пальцами. «Давайте сюда, государь», – подставил руки Яньлан. Пока я сотрясался в рвотных конвульсиях над сложенными лодочкой ладонями Яньлана, послышались приглушенные всхлипывания из-под шлема, который закрывал лицо сидевшего по другую сторону от меня стражника. «Чего это ты расплакался?» – удивился я. Глотая слезы, тот указал на умирающего офицера с рассеченным животом: «Государь, этот человек – ваш военный советник Ян Сун. Прошу ваше величество явить к нему милость и взять с собой во дворец». Еще раз глянув в окошко на раненого, я понял, что это действительно мой военный советник Ян Сун, который самочинно отправился на помощь защитникам Перевала Феникса. Теперь он уже стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, внутренности свисали у него между пальцами, а белый снег под сапогами превратился в кровавое месиво. Глаза Ян Суна, еле различимые из-за запекшейся на лице крови, смотрели скорбно, печально и безнадежно. Губы беззвучно двигались, но было не разобрать, то ли он пытается крикнуть, то ли стонет. Не помню, какие чувства владели мной в тот момент – изумление или ужас, но я отшатнулся от окна, громко отдав стражнику короткую и ничем не объяснимую команду:

– Убей его!

Стражник задрожал, лицо его побелело, и он уставился на меня непонимающим взглядом. «Убей его!» – повторил я, похлопав по колчану у него за спиной. Стражник долго возился, устанавливая лук в окошке экипажа, но так и не выстрелил. «Стреляй же! – потребовал я. – Только попробуй не выполнить приказ, будешь убит вместе с ним». Повернувшись ко мне, стражник проговорил прерывающимся голосом: «Карету качает, боюсь, не попаду». Я выхватил у него лук и стрелы. «Ни на что вы все не годитесь! Смотри, как стреляю я!» Упершись на окно, я выпустил по умирающему три стрелы, одна из которых поразила его прямо в грудь. Когда Ян Сун рухнул на покрытую снегом землю, спереди и сзади раздался хор испуганных восклицаний. Похоже, все в кортеже уже поняли, что этот обливающийся черной кровью человек – Ян Сун, и молча ждали моего решения. Ясное дело, выпущенные мной стрелы заставили одних задрожать от страха, а для других, несомненно, стали радостным облегчением.

– Убит, – бросил я Яньлану, который смотрел на меня во все глаза, разинув рот, и отложил лук. – Ян Сун самовольно отлучился и уже за это заслуживал смерти. К тому же, как военачальник он потерпел поражение, а таких нельзя не казнить.

– Государь превосходный стрелок, – тихо поддакнул Яньлан. На его личике смешались смятение, страх и раболепие. Он так и держал лодочкой ладони, полные моей рвоты. Я слышал, как он повторил мои слова. – «Как военачальник, он потерпел поражение, а таких нельзя не казнить».

– Не бойся, Яньлан, – шепнул я ему на ухо. – Я убиваю лишь тех, кто мне не по нраву. И тот, кого я хочу убить, должен умереть. Какой я иначе император. Если надо кого-то убить, только скажи. Хочешь, убьем кого-нибудь, а, Яньлан?

– Не надо, чтобы кто-то умирал. – Яньлан поднял голову, задумавшись, а потом предложил: – Давайте лучше поиграем в ниточки, государь.

Крест на моей поездке поставило неожиданное нападение армии царства Пэн, в чем по большей части, видимо, был виноват я сам. Наше паническое бегство превратило великую инспекционную поездку государя на запад в нечто смехотворное. Военные и гражданские чиновники свиты поносили друг друга, слышался ропот недовольства и возмущения, а возницы день и ночь гнали лошадей, как им и было велено, чтобы как можно скорее покинуть опасные места. Сидя в царском экипаже с удрученным видом, я возвращался мыслями к тому, что открыл мне предсказатель до отъезда из дворца. «Пущенную стрелу убийцы сломает порыв ветра с севера», – сказал он. Размышляя об этом, я пришел к выводу, что стрела убийцы действительно следует за мной по пятам. Чего я не понимал, так это откуда возьмется ветер с севера. И как он сломает стрелу убийцы. Может, эти слова предсказателя – чушь собачья?

На дорожной станции в Пэйчжоу я получил известия, что армия Пэн захватила не только Перевал Феникса, но и пятьдесят ли царства Се в горной долине. Захватчики предали огню усадьбу Северо-западного гуна и расколотили бесчисленные бочки и чаны вина. Узнав об этом, Даюй разрыдался в голос. Обхватив голову руками, он катался по земле, плача и клятвенно обещая кастрировать Шаомяня, правителя Пэн, и с удовольствием замариновать его мошонку в вине. Меня переживания Даюя абсолютно не тронули. Я отправлялся к Перевалу Феникса, чтобы развлечься, и только. Теперь перевал в руках царства Пэн, и мне остается только в целости и сохранности вернуться во дворец.

Я размышлял о том, какие только опасности и непредвиденные обстоятельства не ожидали правителей в разные периоды истории в их поездках, таких заманчивых и в то же время внушающих страх. Там, в Пэйчжоу, за фуражным навесом на почтовой станции, мы с Яньланом устроили забаву, которая доставила нам больше удовольствия, чем все остальные наши выходки за время этой поездки. Мы поменялись одеждой, и я велел Яньлану проехаться в царском одеянии верхом вокруг станции. «Хочу проверить предсказание насчет приготовленной для меня стрелы», – сказал я. На коне Яньлан держался как настоящий Сын Неба, к тому же ему очень нравилось изображать правителя Се. Сидя на стогу сена, я внимательно наблюдал за тем, что происходит вокруг него. Никто из слуг, кормивших лошадей, так и не заметил подмены, никто даже не обратил внимания, что настоящий властитель Се лежит в это время на стогу. Когда Яньлан проезжал мимо, все простирались ниц.

– Никаких стрел и тайных убийц нет, государь, – доложил Яньлан, объехав вокруг. Он пришел в прекрасное расположение духа, и по его личику разлилось восторженное выражение. – Может, проехать к крестьянским хижинам, ваше величество?

– Слезай! – Настроение у меня вдруг испортилось. Я чуть ли не со злобой стащил его с коня и заставил немедленно скинуть царское одеяние, потому что неожиданно понял, насколько оно важно для меня. Оказалось, что я настолько к нему привязался, что мне не хватало его даже во время нашей недолгой игры в переодевание. Пока я сидел на стоге сена и смотрел на разъезжающего верхом Яньлана, мной овладели такое смятение и тоска, что трудно описать. До меня вдруг дошло, что царское одеяние подходит и другому человеку и может смотреться на нем так же впечатляюще, как и на мне. Нарядись в желтую одежду евнуха, и станешь евнухом. Надень императорское платье, и ты – император. Для меня это стало ужасным открытием.

Яньлан никак не мог взять в толк, почему мы прекратили игру, и, разоблачаясь, с сомнением поглядывал на меня. Я строго предупредил, что раздеваться надо побыстрее. «Если госпожа Хуанфу узнает об этом, – сказал я, – тебе конец».

От страха он даже расплакался и, как я выяснил позже, даже обмочился. К счастью, это случилось уже после того, как он вернул мне царское платье. Даже думать не хочется, что было бы, надуй он в него.

После всего одного дня, проведенного в Пэйчжоу, у меня поднялась температура, вполне возможно, из-за игры с переодеванием, которую я затеял с Яньланом. Мы менялись одеждой за стогом сена, где мое хрупкое тело стыло на холодном ветру. Но я никому об этом не сказал. Придворный врачеватель из свиты дал мне пилюлю, пообещав, что на следующий день я буду вполне здоров. У пилюли был жуткий привкус какой-то псины, и я засомневался, не приготовлена ли она из крови животного или, того хуже, человека. Половину я кое-как проглотил, а другую выплюнул. В результате на другой день, вскоре после выезда из Пэйчжоу, мне стало нехорошо, отчего всех чиновников свиты – и гражданских, и военных – охватила паника. Кортеж остановили и привели придворного врачевателя, чтобы он проверил мой пульс и установил, что не так. Он хотел дать мне еще одну красновато-черную пилюлю, но в голове у меня помутилось, и я вышиб ее из руки доктора ударом ноги с криком: «Не смей предлагать мне это, не надо мне крови!» Придворный врачеватель поднял разломанную пилюлю и прошептал что-то на ухо цензору Ляну. Через некоторое время мы снова тронулись в путь. Было решено ехать день и ночь, чтобы как можно скорее добраться до Пиньчжоу, потому что, как выяснилось, в усадьбе Чжаояна, Западного гуна, собрались трое самых именитых врачей во всем царстве.

Все несколько дней нашего второго приезда в Пиньчжоу я провел в постели в каком-то сонном забытьи и представления не имел, какие ошеломляющие события происходили рядом. За это время Западный гун Чжаоян несколько раз присылал ко мне тех трех врачей, но, ни как они выглядели, ни что говорили, я не помню. О том, что один из них, придворный врач Ян Дун, подмешал мне яд в питье, я узнал лишь позже от Яньлана. Яньлан весь дрожал, когда под большим секретом рассказывал мне об этом и том, как это пытались скрыть. Ему велели молчать под страхом смерти. Я тогда только начал оправляться от болезни и помню тишину, царившую в то утро в усадьбе Западного гуна, и то, как меня, словно шипами, покалывали пробивавшиеся через окно слабые лучи солнца. Когда я выхватил из ножен украшенный драгоценными камнями меч, который лежал рядом с подушкой, и разрубил стоявшую рядом цветочную подставку, Яньлан так перепугался, что рухнул на пол и стал умолять не называть его имя, когда буду призывать виновных к ответу.

Я потребовал к себе цензора Ляна и остальных чиновников, которые по моему искаженному гневом лицу тут же поняли, в чем дело. Упав на колени у моей кровати, они стали ждать наказания. Только бородатый Западный гун Чжаоян, с торчащими, как мечи, волосами на висках, в белом одеянии и черных сапогах, опустился на одно колено у дверей, держа руки за спиной, словно что-то пряча.

– Что у тебя в руках, Западный гун Чжаоян? – спросил я, наставив на него меч.

– Голова моего придворного врачевателя Ян Дуна, – проворчал он, резким движением подняв руки вверх. Да, действительно, окровавленная человеческая голова. Глаза Западного гуна почему-то затуманились слезами. – Я, Чжаоян, сам казнил его, – возвестил он, – и явился с повинной бить челом вашему величеству.

– Значит, ты приказал Ян Дуну отравить меня? – осведомился я, повернувшись к нему спиной, чтобы не видеть отрубленной головы. Я боялся, что меня снова начнет тошнить. Заслышав короткий издевательский смешок Чжаояна, я в ярости обернулся: – Это что еще за смех? Как ты смеешь смеяться надо мной!

– В премудрости вашей, государь, вам должно быть известно, что я не осмелюсь смеяться над вами. Я печалюсь, что по молодости лет вы, ваше величество, не знаете житейских истин, не можете уберечься от сил природы и мечей врагов и разобраться, что к чему. Прикажи я отравить вас, если бы я действительно желал смерти государя, стал бы я делать это в собственной усадьбе? Да еще руками своего придворного врачевателя? Не лучше было бы воспользоваться для этого вашей развлекательной вылазкой на праздник «лабацзе»?

На миг я онемел. Видать, известия о моей недавней шалости все же достигли ушей Чжаояна. Распростершиеся в ногах моего ложа чиновники старательно хранили молчание. Полагаю, они боялись оскорбить высоконравственного и высокочтимого Западного гуна Чжаояна.

– Почему же тогда придворный врачеватель Ян Дун замыслил дурное против меня? – поинтересовался я, успокоившись.

– Кто берет в руки меч, от меча и урон имеет, государь. Придворный врачеватель Ян Дун приходился братом вашему военному советнику Ян Суну. Они были очень близки, и Ян Дун узнал, что в Цзяочжоу вы, государь, своей рукой пустили стрелу в грудь Ян Суну, который служил трону верой и правдой. – Лицо Западного гуна Чжаояна вновь окутала печаль, но он не сводил с меня горящего взора. – Да, Ян Сун повел солдат к Перевалу Феникса на помощь его защитникам самовольно, не испросив милостивого разрешения вашего величества, но он пошел на это во имя служения родине. Это славный подвиг, пусть он и потерпел поражение, и я, Чжаоян, не понимаю, почему там, на пшеничном поле вы, государь, предали его смерти.

Теперь, наконец, стало ясно, что за птица этот придворный врачеватель Ян Дун. Но я не знал, как ответить на остро поставленный вопрос Чжаояна, а его пронзительный взгляд до того смутил и разгневал меня, что я швырнул в его сторону сжатый в руке меч: «Убирайся отсюда. Кого захочу, того и убью. А свои переживания оставь при себе».

Западный гун Чжаоян вздохнул, закатив глаза к небу, «Государь юн и очень жесток, – пробормотал он себе под нос, – и бедствия скоро обрушатся на царство Се». С головой Ян Дуна в руках, он, пятясь, вышел из двери. В словах Чжаояна послышалось что-то знакомое, и, поразмыслив, я понял: его скорбное замечание точь-в-точь повторяет слова старого безумца Сунь Синя.

Перед самым выездом из Пиньчжоу случилось такое редкое явление, как зимний дождь. Когда кортеж проезжал мимо места, где проводились казни, сквозь пелену дождя было видно, что людей там совсем немного. Дождь омыл водруженные на колья головы преступников, и они сияли, как новенькие. Среди пяти отрубленных голов хлопала на ветру желтовато-коричневая кожа, и мне сказали, что это кожа придворного врачевателя Ян Дуна. Его голову Западный гун принес предъявить мне, кожу вывесил на лобном месте напоказ толпе, а то, что осталось, похоронил в отдельной усыпальнице.

Надо же было такому случиться, что кожа Ян Дуна неожиданно сорвалась с шеста и, перелетев по воздуху, упала на крышу царского экипажа. Все свидетели этого удивительного совпадения, и я в том числе, даже вздрогнули от испуга. Никогда не забуду, как она отвратительно выглядела и с каким оглушительным хлопком шлепнулась на крышу.

Весь обратный путь в столицу я провел как в полусне, и в бреду среди бела дня меня одолевало одно видение за другим. За мной по пятам гнались братья Ян – Ян Сун придерживал рукой окровавленные внутренности, а вплотную за братом несся, размахивая своей содранной кожей, придворный врачеватель Ян Дун. «Убийцы! Мне подослали убийц!» – то и дело вскрикивал я в полубреду и не разрешал кортежу останавливаться на ночь. Потом рядом с братьями Ян смутно вырисовывалась толпа женщин, которые, разевая безъязыкие рты и на бегу разбрасывая по земле розовые пальцы, с развевающимися всклокоченными волосами, в разодранной в клочья одежде бешено мчались, как орда маленьких белых демонов. Среди них выделялись госпожа Ян и первая наложница Дайнян, о которых я уже стал забывать. На бегу они издавали пронзительные крики. «Ты не правитель Се! – кричала госпожа Ян. – Правитель Се – мой сын Дуаньвэнь!» Мчавшуюся за мной Дайнян окутывал ореол сладострастия, и ее одежды распахивались от быстрого бега. «Придите ко мне, государь!» – звала она, откровенно обнажая персиковые груди и белоснежные ягодицы. В ответ слышалось лишь мое тяжелое дыхание вперемежку со стонами. Хотелось гаркнуть: «Не подходите ко мне! Убью обеих, если приблизитесь!» Но я вдруг понял, что не могу издать ни звука. Я изо всех сил пнул стоявшую у ног бронзовую грелку и расцарапал ногтями лицо стражнику. Все, кто находился в царском экипаже, не знали, что и делать. Когда все прошло, мне сказали, что в полубреду я не переставал выкрикивать одно: – Убейте их!