Глава 15

Мое царство Се, мое прекрасное царство Се, на него обрушивалось одно несчастье за другим, и теперь его больше не существует, оно естественно и беспомощно стало частью владений царства Пэн, и таким образом свершились предсказания многих мудрецов.

Правители Пэн изменили имя столицы Се на Чанчжоу. Той весной прибывшие из Пэн мастеровые развернули в Чанчжоу широкомасштабное строительство, возвели странные здания круглой формы, мемориальные арки и храмы. По всей столице раздавались стук молотков и отрывистая, трудная для понимания, вульгарная речь людей из Пэн. Казалось, они собираются начисто стереть все следы царства Се. Жители Чанчжоу, теперь уже носившие неуклюжую одежду Пэн, в которой можно было запутаться, слонялись по руинам своего города, изнуренные и безучастные. Для них тревожная жизнь продолжалась независимо от того, как назывался их город – Се или Чанчжоу. Они из поколения в поколение жили здесь, и нужно было дальше жить, пусть и со всеми предосторожностями.

Я бродил среди развалин великого дворца Се, как осиротевший дух. Для жителей Чанчжоу это место, где можно было найти что-нибудь ценное, стало чем-то вроде Рая. Многие рылись в обломках карнизов и черепицы с утра до вечера в надежде найти вещицу из золота, серебра, украшенную драгоценными камнями, которую могли проглядеть солдаты Пэн. То и дело вспыхивали громкие перепалки из-за какого-нибудь серебряного чайничка с носиком в виде клюва журавля. Они обычно заканчивались дракой, в нее ввязывались и другие, и когда победитель в этой свалке убегал с развалин со своим чайничком, женщины и дети швыряли ему вслед обломки кирпичей. Какой-то мальчик лет двенадцати-тринадцати сидел на корточках среди разбитой черепицы в стороне от всех и сосредоточенно копался в земле. Я подошел и встал у него за спиной, молча наблюдая, как он трудится. Лицо у него было перепачкано в земле и пыли, и он сторожко поглядывал на меня черными глазенками. Вероятно, опасаясь, что я могу отобрать его сокровища, он быстро скинул с себя куртку и накрыл то, что лежало у его ног.

– Мне ничего твоего не нужно, абсолютно ничего, – успокоил его я и погладил по голове, чтобы он увидел мои чистые руки и поверил, что ничего плохого я не замышляю. – Ты здесь уже так долго роешься, что-нибудь нашел?

– Банку для сверчка, – проговорил мальчик, вытащив из-под себя банку из позолоченной глины. Когда он поднял ее, я тут же узнал одну из моих любимых детских игрушек.

– А еще что?

– Клетки для птиц. – Он поднял рубашку и показал пару разукрашенных птичьих клеток. Они были смяты чем-то тяжелым, но я тоже узнал в них клетки, когда-то висевшие в Зале Чистоты и Совершенства. Вспомнилось даже, что, когда я покидал Зал Чистоты и Совершенства, в клетках оставалась пара певчих птиц с красными клювами и зеленым оперением.

Улыбнувшись, я помог мальчику снова покрыть клетки.

– Этими игрушками играл пятый император Се, когда был маленьким. Может, они бесценны, а может, и не стоят ни гроша. Сохрани их.

– А вы кто? – с сомнением посмотрел на меня мальчик. – Почему не ищете ценные вещи?

– Я один из тех, кто эти вещи прятал, – негромко ответил я.

Семнадцать цирковых артистов упокоились на безымянном кладбище Чанчжоу, где прежде было зернохранилище. Все запасы зерна царства Се после войны уже растащили, и там осталось лишь множество соломенных циновок и просторное, крытое соломой помещение. Именно там я своими руками похоронил Яньлана, Юйсо и десяток с лишним остальных артистов. Не знаю, кто первым додумался использовать зернохранилище в качестве кладбища. Но в тот день, глядя, как хоронят своих близких городские жители, я погрузил одного за другим семнадцать артистов бродячего цирка в телегу. Толкая эту тяжеленную телегу с трупами, я под покровом темноты пробрался мимо часовых Пэн и последовал за другими на зернохранилище. Там уже было полно свежих могильных холмиков, и пришлось поломать голову, чтобы найти каждому из погибших ни за что артистов небольшое, но отдельное место. Несколько других хоронивших уже закончили свою печальную работу и сидели возле могил, согреваясь от прохлады весенней ночи крепкими напитками. Один любопытный подошел ко мне:

– Чего столько народу хороните? Все из вашей семьи?

– Нет, это артисты Бродячего Цирка Царя Канатоходцев. Это я привел их прямо на мечи Пэн и теперь должен предать каждого земле.

– Глубоко зарывать не надо, – посоветовал тот, помолчав. – Все равно скоро сезон дождей, и тела быстро сгниют. К тому же, так хоронить – это только чтобы совесть не мучила. Чтобы похоронить как следует, надо немало труда положить, да и сноровка требуется. Дашь на вино – помогу, за каких-то полчаса и управимся.

– Нет, я сам, – твердо отказался я от предложения могильщика.

Ночь выдалась безлунная, и бывшее зернохранилище погрузилось в кромешную тьму. Хоронившие людей под покровом ночи могильщики уже уехали, и я остался один. Помню, было совсем не страшно. Я лишь наблюдал, как небо становилось все голубее и светлее, а на руках появились кровавые мозоли от лопаты – боли уже не чувствовалось, они лишь немели. С третьими петухами в самой глубокой и просторной могиле я похоронил вместе Яньлана и Юйсо. Когда последняя лопата влажной земли скрыла зеленовато-серое лицо Яньлана и балансировочное бревно в руках Юйсо, я рухнул, как подкошенный. Теперь больше никто не будет с укором смотреть на меня печальным взглядом. Я отсек последнюю нить, связывавшую меня с прошлым. Яньлана больше нет, и я действительно остался один.

Улегшись у могилы Яньлана и Юйсо, я укрылся соломенной циновкой, как одеялом, положил голову на могильный холмик, как на подушку, и уснул. Когда-то я сказал, что никогда не стану одним из этих носильщиков или нищих, которые могут завалиться спать где угодно, но в ту ночь я слишком устал, и было слишком тяжело на душе. Когда меня осветили первые лучи зари, я спал крепко, как никогда. От неба до меня было так близко, что мне один за другим снились сны про птиц. Все они были белыми, как свежевыпавший снег, а небо – прозрачным и бесконечным. В это небо и взмывали все эти белые птицы.

Мне снился какой-то новый мир.

И вот в мешке у меня за спиной опять ничего нет, кроме потрепанного «Луньюя» и свернутого кольцом каната. Как знать, может, эти не имеющие никакого отношения друг к другу предметы стали прекрасным обобщением прожитой жизни.

Прошло много лет, никакого интереса к изучению «Луньюя» у меня так и не возникло, но я все равно храню эту исполненную мудрости книгу вместе с канатом. «Если не кончу жизнь с этим канатом на шее, – думал я, – то в один прекрасный день найду время, чтобы дочитать „Луньюй”». Я вспомнил о монахе Цзюэкуне, с которым расстался много лет назад. Его простые, но необычные речения, а также отражавшиеся у него на лице мудрость и проницательность, снисходительность и терпимость – все это мелькнуло перед моим взором, как божественный свет.

Последний раз я встретил Хуэйфэй случайно на блошином рынке в Чанчжоу. По тому, как она выглядела: неряшливый вид, растрепанные волосы, бесконечная занудная болтовня, – было не разобрать, в своем она уме или нет. Она сидела среди оживленной толпы на блошином рынке, и казалось, что ей там самое место. Я видел, как она пытается всучить прохожим стопку разноцветных, изящно обрезанных листков со стихами. «Вы только взгляните, какой прекрасный товар, – тараторила она сиплым голосом. – Подлинные любовные стихотворения, написанные собственной рукой пятого императора Се, прекрасный товар, купите, не пожалеете».

Я понаблюдал за Хуэйфэй со стороны, чтобы не мешать ее своеобразному и изобретательному способу подзаработать. Я надеялся, что кто-то остановится и начнет торговаться, но посетителей блошиного рынка, похоже, интересовали лишь такие вещи, как горшки, кастрюли, черпаки и лохани. Никто даже не взглянул на листки со стихами в руке Хуэйфэй. Возможно, для всех эта стопка стихов казалась барахлом, которое ломаного гроша не стоит.

В этот теплый весенний день, когда я стоял на этом блошином рынке и наблюдал за Хуэйфэй, до меня донесся еле слышный знакомый аромат мяты и орхидей вместе с запахом туши для письма. Эти ароматы словно плыли над освещенной полуденным солнцем улочкой, где разложили свой товар торговцы старьем. Они не могли исходить ни от стопки листков со стихами, ждущей своего покупателя, ни от тела этой ставшей проституткой женщины с несчастной судьбой. Нет, это было последнее воспоминание о моей прежней жизни.

Это был также последний день, который я провел в родном городе. На следующее утро люди Пэн открыли прерванное на много дней сообщение с внешним миром, и я смешался с толпой носильщиков, тащивших мешки с солью, чтобы покинуть эту юдоль печали.

Случилось это на девятнадцатый день третьего лунного месяца в год ихай.