14. Золотая купель

Стараниями Зубовых – особенно отца их, прокурора! – противу московских мартинистов выдвинулся князь Александр Прозоровский, смолоду усвоивший правило: коли куда назначили, так сокрушай… Но Екатерина еще медлила, тщательно обследуя потаенные каналы связей ее сына Павла с издателем Новиковым и архитектором Баженовым. Лишь в канун штурма Измаила, мало полагаясь на разум Прозоровского, отправила в Москву и Безбородко.

– Новикова я считаю мартинистом хуже Радищева! – И тут она ошибалась: Радищев, реалист до мозга костей, сам же и осуждал масонские шатания. – Поедешь под видом праздной прогулки. Даю тебе секретный указ об арестовании Новикова и его шайки. Ежели причин для того на Москве не сыщешь, вернешь указ обратно и в мои же руки… Ты все понял?

Отец фаворита, таясь в тени престола, очень любил, чтобы народ великий, народ российский, дрожал от сыска фискального, – это было ему приятно, – а Платон Зубов, сынок его славный, страхи низменные в императрице постоянно поддерживал.

– Никаких послаблений народу не давать, – говорил он. – Сейчас не те времена, чтобы с людьми цацкаться: Франция – пример для нас поучительный! А посему крамолу везде будем изыскивать, уничтожая ее, доносы будем деньгами поощрять…

Безбородко был умнее их всех: в страхе виделись одни взмахи ножа гильотины, а разум подсказывал иное: Франция преподает России уроки на будущее… Качая на своем колене доченьку Наташку (прижитую от актрисы Ленки Каратыгиной), граф Безбородко думал; он боялся не далекого будущего, которое возрастает на дрожжах французской революции, – нет, он, опытный царедворец, боялся… Павла! Екатерина не вечна, а гневный Павел, став императором, не простит Безбородко, если тот докопается до связей наследника с масонами. И потому, совершив «прогулку» до Москвы, Александр Андреевич вернул императрице указ об аресте Новикова – как ненужный.

– Не вижу опасностей от ханжей скучнейших, – сказал он. – А раздавателей милостыни народу бунтовщиками не сочту…

Екатерина пребывала в угнетенном состоянии:

– Полюбуйся, что светлейший мне пишет…

Потемкин резко выступил против назначения Прозоровского в Москву: «Ваше величество выдвинули из арсенала самую старую пушку, которая непременно будет стрелять в вашу цель, потому что собственной не имеет. Только берегитесь, – предупреждал он императрицу, – чтобы она не запятнала кровью в потомстве имя вашего величества…»

Но братья Зубовы настырно убеждали Екатерину в том, что Потемкин опасен для ее самодержавия:

– Ищущий самовластья, он дерзает мечтать о короне Украины и Молдавии… Кто знает, не идет ли вслед за ним Пугачев? А масонам многие таинства открыты: недаром же они светлейшего Потемкина «князем тьмы» прозывают…

Потемкин своим письмом больно ударил по сердцу императрицы, и, когда в Петербурге явился Попов с докладом о взятии Измаила, она выговорила Василию Степановичу:

– Пишет мне князь, да не о том, что нужно бы! А вести от него из Ясс реже, чем от Шелехова из Америки, до меня доходят. Уж не болен ли он? Уж не состарился ли Цезарь мой?

Некоторые просьбы светлейшего она вернула с «наддранием» (отказом), и это крайне обескуражило Попова, сделавшего неприятные выводы. Потемкин прихварывал, а императрица выглядела еще здоровой женщиной, и, если Потемкина не станет, Зубовы пропустят Попова через свои безжалостные жернова…

Екатерина отправила курьеров в Москву:

– Пусть ананасов из оранжерей присылают поболее…

Яков Иванович Булгаков предупреждал ее из Варшавы: Измаил вызвал переполох в Европе, даже Англия притихла, но панство не образумилось. Вчера выбили стекла в окнах посольства. Как бы ни была хороша дипломатия, писал Булгаков, она не всегда способна предвидеть развитие событий. Сейчас ясновельможные хлопочут о создании армии, подкрепленной из Берлина пушками. Ценсны-Потоцкий спасается в Вене, куда зовет и Софью Витт, а что возникнет из этой комбинации – неизвестно.

– Рожа! – выразилась Екатерина, столь вульгарно именуя красавицу-фанариотку; Безбородко намекнул, что муж не даст развода Софье Витт, дабы красотой жены шантажировать и Потоцкого и Потемкина. – Прямо вертеп какой-то! – отвечала Екатерина. – Но мы не станем утомлять себя вопросами нравственности. Я готовлю торжество по случаю взятия Измаила. Расплатившись с Суворовым, расплачусь и со светлейшим!

Она велела отвезти во дворец Таврический большую купель, отлитую из чистого золота, желая поднести ее в дар Потемкину, и вызвала этим бурную ревность алчного Платона Зубова.

– Все для него, только для него! Не хватит ли уже светлейшему? Я бы и сам в такой ванне купался охотно.

– Неужели тебе все еще мало?

– Хочу иметь и Васильково на Днепре.

Васильково насчитывало 12 тысяч крепостных.

– Помилуй, оно же давно принадлежит светлейшему.

– Вот именно потому и хочу владеть им… А зачем Потемкину ехать в Петербург? – продолжал Зубов. – Кому он здесь нужен? Я не желаю видеть его. А золотую купель надо в моих покоях поставить.

Случилось невероятное: старая женщина на больных ногах пала на колени перед молодым наглецом, умоляя его:

– Да не души ты меня… Не души! Не могу отнимать то, что дарено. Что тебе далась эта золотая лохань?

На лице Зубова блуждала язвительная улыбка:

– Так напиши, чтобы светлейший сюда не ехал.

– Потемкин же первая персона в государстве… Фельдмаршал, наместник, гетман. Как мне написать, чтобы не ехал?..

Но Зубовы в один голос твердили, что Потемкин – это Мазепа, но опаснее Мазепы: силы, собранные им на юге страны, превышают силы всей империи. Разве можно давать такую власть одному человеку? И еще никому не известно, куда направит Потемкин свою могучую армию после заключения мира с турками.

– Я не желаю его видеть, – бубнил Платон Зубов.

– Ладно, – неожиданно уступила императрица. – Если ты так хочешь этого, Потемкин сюда не приедет.

Письмо Екатерины к Потемкину было начертано так, словно ее пером водила чужая рука. Смысл послания таков: мы бы и рады тебя видеть, но лучше оставайся в Бендерах или Яссах, «чтоб ты тамо ожидал вестей о импрессии, кою сделает в Царьграде взятие Измаила». Затем она ясно дала понять, чтобы не смел пренебрегать влиянием Зубовых, а добрым расположением к их семье он докажет и свое благородство и свою давнюю любовь к ней, самодержице…

На этом Зубовы не успокоились! Валериан говорил, что армию у Потемкина надо отнять:

– Казне нашей дорого стоит эта «рожа» Софья Витт. Они там на картах гадали, брать Измаил или не брать. Вот какова стратегия у Суворова с Потемкиным… Ведь узнай об этом казусе в Европе, так мы сраму не оберемся.

Екатерина секретно предписала князю Репнину: если Потемкин все-таки дерзнет явиться в Петербург, она не станет удерживать его в столице. А Репнину – в отсутствие светлейшего! – следует как можно скорее заключить мир с Турцией, после чего ВСЮ АРМИЮ ПОТЕМКИНА РАСПУСТИТЬ ПО ДОМАМ…

Потемкин, конечно же, ничего этого не знал.

– Николай Васильевич, – сказал он Репнину, – я в Петербург отъеду, дабы Измаил праздновать, а ты вместо меня останешься и крепость Измаильскую начинай разносить по камушку, чтобы на этом месте черти по ночам горох молотили…

– Что с вами? – спросил Репнин, видя, что тот волочит ногу.

– Разваливаюсь, – отвечал Потемкин. – Но допреж смерти своей хотел бы Моцарта видеть композитором российским…

Он еще не желал верить слухам, будто его звезда на закате. Но княгиня Екатерина Долгорукая вдруг бросила его, умчавшись в Петербург, где и оказалась в постели Валериана Зубова, – эта блудница, как барометр, точно отметила непогоду на его стороне горизонта и благодать ясную на стороне Зубовых. Однако еще не все потеряно, судьбы войны и мира в его руках, капелла исполняла новую кантату, в которой при поминании «бога» гремели многопудовые пушки, а когда в пение вплетались слова «свят, свят, свят», тогда в частых залпах заливались малокалиберные мортиры. Софья де Витт пожелала новые туфли, наподобие античных котурн, и сапожнику, их сделавшему, Потемкин преподнес патент на чин подпоручика.

– Ваша светлость, – обомлел тот, – да я ведь мужик!

Чин подпоручика выводил во дворянство.

– И что? Все дворяне и князья из мужиков произошли. А ты гордись, друг мой, что работа твоя превосходна!

В ставке появился Иосиф де Витт, которого Потемкин обеспечил заказами на поставку для армии пшеницы, хотя заведомо знал, что де Витт все разворует, и пшеницы от него не дождаться. Потемкин встретил его, грызя ногти.

– Что тебе еще надобно? – спросил грубо.

– Я требую возвращения жены, – ответил Витт.

– Об этом ты у нее спроси: вернется ли?

– О! – рассмеялся де Витт. – Стоит ли такую волшебную женщину беспокоить пустяками? Мы сможем благородно договориться меж собою: я могу уступить ее вашей светлости…

Потемкин об этой сделке рассказал Софье Витт.

– И сколько он просит за меня отступного?

– Пять миллионов.

– Негодяй! Почему так мало?

Потемкин сказал, что платить за нее не собирается:

– Годичный бюджет флота российского строится на трех миллионах. Так неужели ты дороже русского флота? – Он велел ей собираться в Петербург. – Туда же поспешает из Вены и Щесны-Потоцкий, который заплатит за тебя сколько угодно… Таврической царицей не бывать, так станешь Уманской… Я расплачусь за воровство твоего мужа. А ты надоумь Щеснского образовать новую конфедерацию – не ради вражды, а ради дружбы поляков с русскими… Не грусти, красавица! Кем ты была до того, как тебя продали первый раз?

– Я стирала белье, помогая бедной матери.

– Вот видишь! Если сапожник стал дворянином, так почему бы бедной прачке не стать королевой Польши?

Он отъехал в Петербург, всем своим видом показывая, что в его карьере случилась лишь маленькая неприятность:

–  Зуб ноет. Поеду – вырву…

Дорога была дальняя. Один француз случайно встретил Потемкина на станции и тогда же оповестил знаменитого Бомарше: «Потемкин красивый человек, лицо его само по себе кроткое. Но когда он рассеянно смотрит на окружающих и, занятый неприятной мыслью, склоняет голову на руки, подперев ею нижнюю челюсть, не переставая глядеть единственным глазом, тогда нижняя часть лица придает Потемкину отвратительное, зверское выражение…» К этому надо добавить длинные волосы, громадный тулуп, под ним халат, под халатом рубашку, а ноги – в деревенских валенках. «Маленький беспорядок, происшедший в его одежде, доказывал присутствующим, что Потемкин забыл облачиться в ту часть одежды, которую считают необходимой, но он обходился без нее даже в присутствии дам». Во всех городах империи светлейшего приветствовали губернаторы, предводители дворянства и городничие-инвалиды на костылях. Чем длиннее были эклоги в его честь, тем короче ответы:

– Ладно… хватит… пошел… следующий!

Впрочем, близясь к Петербургу, князь перестал жаловаться на больной «зуб», стал говорить иначе:

– Едино затем еду, чтобы лично убедиться: так ли уж хороша жена почтмейстера Вакселя, как о том люди болтают…

28 февраля 1791 года он прибыл в Петербург.

Его не ждали. Степану Шешковскому он сказал:

– Ну, каково кнутобойничаешь?

Державин был уже велик, и ему нашел слова:

– Ну, каково приспешничаешь?

Безбородко он спросил:

– Ну, а ты каково гаремничаешь?..

Императрица встретила его с ровной любезностью, и ему даже показалось вначале, будто здесь не Зубовы, а он по-прежнему главный.

Таврический дворец с золотой купелью, ожидавший его, был образцом вкусов светлейшего: Потемкин обожал одноэтажные постройки, но при этом всегда желал, чтобы здание «дышало величием». В Таврическом дворце оглядел его убранство, в оранжереях велел устроить гнезда – для поселения в них соловьиных семейств. Его позабавил механический робот-автомат «Золотой слон», обвешанный драгоценностями, на спине которого восседал важный перс, в нужное время звонивший в колокол (это был прототип современного будильника). С любопытством ребенка Потемкин обозревал громадную купель из чистого золота. Хорошо! Но он привык париться в баньках…