8. Живой народный поток
Там, где Ингул вливается в Буг, еще не родился город Николаев (Nike i laos), а на верфи уже трудились. Народ, чуткий ко всему новому, добровольно стекался в эти места, и ничто не отпугивало людей – ни близость войны, ни скудость заработка, ни хаос неустроенной жизни. Потемкин навестил верфи еще ранней весной, Прохор Акимович показал ему, что сделано:
– Заложено сразу четыре фрегата. На каждый бухнули по четыре тыщи дубовых бревен. Почитай, целая роща. А ежели эскадру строить? Тогда целые леса под корень валить надо…
Потемкин распорядился: вывозить из Самары дубовые саженцы – для дела, сажать итальянские тополя – для красы.
– Пора закладывать корабли стопушечные, – сказал он. – Мастерам платить пять рублей в месяц, а подмастерьям – по три. Если скажут, что на харч не хватает, отвечать так: разводите свое хозяйство и живите с огородов да садов. Земля жирная, нетраченная, даст много.
Капитан над портом жаловался, что дров нету.
– Дрова – лес! Спалить все можно. Учитесь греться углем каменным. Он и для печек, и для приготовления пищи годен. Завести потребно сад аптекарский. Бани на манир турецких. Вот здесь, – указал светлейший тростью, – должно фонтан пустить. Из него корабли станут брать воду пресную для плаваний. Нужна фабрика для соления мяса матросам. Сейте горох, чечевицу. А чтобы на меня клевет лишних не было, – заключил Потемкин, – я своих крепостных из Белоруссии переселю к вам на житье…
Случайно возникший, город случайно и заселялся. Но уже торговали лавки, винные погребки и трактиры, греки открывали кофейни. В землю были вкопаны высокие мачты с рангоутом и такелажем, как на кораблях. Солдат переучивали в матросов, чтобы по вантам лазали, по реям разбегались. В устье Ингульца заводили литейное производство, дабы переливать негодные пушки, в грохочущих и чадных кузницах ковали цепи и якоря.
– Чует мое сердце, – сказал светлейший, забираясь в карету, – здесь большому и нужному городу быть. Помрачит он славу херсонскую, да и климатом лучше…
И отъехал, явно довольный. По весне Курносов готовил к спуску со стапелей первый фрегат, который ощетинился с бортов 44 пушками. Назвали его «Святым Николаем». Солдаты, став матросами, получили водку и кричали «ура!». Курносов распечатал бутылку с вином, пил в одиночестве. Возле ног корабельного мастера терлась собака, он гладил ее по мягкой шерсти:
– Жаль, что не пьешь ты, Черныш, а то бы помянули хозяйку, вспомнили бы и деточек… Не понять тебе, псина моя, как быстро жизнь пролетает. А что я видел в этой жизни? Да ничего хорошего. Одни доски да мозоли. Может, так и надо, Черныш, чтобы до смерти человеку надрываться?
Камертаб уже не навещала его. Да и была ли Камертаб? Пес умными глазами проследил, как его добрый хозяин распечатал вторую бутылку. Потом он положил голову на лапы и тяжело, почти с надрывом, как человек, вздохнул…
* * *
Екатеринославская армия Потемкина мановением руки его стронулась с винтер-квартир: карету светлейшего князя Таврического подкидывало на ухабах, под колесами шипела грязь, перемешанная с конским навозом.
– Все загадили! – сказал он графине Браницкой, обнимая ее пышные плечи. – Дай, прелесть, духами твоими надышаться…
Впереди армии двигались ревущие гурты скота, обреченного на заклание, встречались арбы с сухарями, которые от движения повозок перетирались в труху. Выбрав место посуше, гулящие маркитантки раскидывали палатки, продавали шампанское – офицерам, иголки и нитки – солдатам. Для Потемкина и его свиты вечерами ставили великолепные шатры из нескольких комнат, в спальне курились ароматные смолы, композитор Сарти дирижировал итальянским квартетом… Потемкин признался князю Репнину:
– Привыкли мы лаять фельдмаршала Миниха, жестоко судим его походы крымские. А надо признать за истину, что старик лучше нас управлялся и при графе Минихе армия русская такого бардака не ведала, какой у меня наблюдается…
Дорога была забита фурами с больными и умершими. Армия отвалила в сторону, пошла через степь древней татарской «сакмою». Обозы в центре, слева конница, справа пехота. Очевидец описывал движение грандиозного потока, вобравшего в себя коров и принцев, пушки и князей, колымаги и музыкантов: «Взор на таковой вид не иначе как величественностью поражается; со всех сторон раздаются звуки труб и духовых инструментов; барабанный бой наводит некий род ужаса; а шум литавров кровь воспаляет…» 10 июня Екатеринославская армия вышла к переправе через Буг, где инженерный генерал Герман нашел самое неудобное место для форсирования реки… В оправдание себе он сказал:
– Я не виноват! Здесь и Миних переправу имел.
На это светлейший отвечал дураку:
– Сволочь ты паршивая! Благодари бога своего лютеранского, что я не граф Миних, который на этом самом месте такого же умника, как ты, инженера своего, на оглоблях повесил…
Форсировали Буг в лучшем месте, которое отыскали казаки. За переправой на армию излились страшные ливни с грозами, черноземы раскисли в кашу, лошади утопали в грязи. Офицеры теснились возле палаток графа Браницкого и принца де Линя, где под музыку оркестров всех кормили бесплатно. Первые верблюды с поклажей, двигавшиеся к Очакову, перепугали конницу, которая с «сакмы» шарахнулась в степи. За дождями последовала несносная жарища, многие пали от солнечных ударов. В походной ставке Потемкина секретарствовал Попов, день и ночь работала секретная канцелярия по расшифровке агентурных сведений.
В знойный полдень прискакал курьер с лимана, он привез флаги и вымпелы турецких кораблей, взятых в бою принцем Нассау-Зигеном. В лагере заговорили о подвиге капитана Сакена: свалившись на абордаж с противником, он выстрелил в бочку с порохом – и, погибая, увлек в пучину турецкий корабль. Потемкин велел Попову писать об этом Екатерине:
– Чтобы дала пенсию семье героя, а в гербе дворян Сакенов надобно поместить вид корабля, взлетающего к небесам…
Потемкин оставил армию на попечение князя Репнина; армия после его отбытия разбилась на части, каждый полк шагал сам по себе, артиллерия отстала, теряя в пути лошадей и волов, впряженных в пушки. Из Кременчуга и Херсона навстречу воинству выезжали трактиры с вином и биллиардами. По вечерам в теплой степи слышался стук биллиардных шаров, разговоры офицеров:
– Если б знать правду… Да не ту, что в газетах пишут, а подлинную, какая Кабинету известна. Ради чего мы тащимся по грязи, уснащая шляхи навозом и трупами?
– Перестаньте, поручик! Быть того не может, чтобы напрасно мы грязь месили. Наверняка есть люди умнее нас, которые высокую стратегию постигли, не зря же они людей мучают…
Во избежание смертных случаев от зноя, князь Репнин поступил по-миниховски: армию поднимали в три часа ночи, и она двигалась по холодку. Это было разумно, и солдаты оживились. Инфантерия на марше била в полковые барабаны, кавалерия заливалась валторнами. В полдень князь Репнин объявил «растаг» – отдых, и солдаты с бранью падали на землю:
– Растаг, так его растак! А кады ж Очаков-то?..
28 июня армия увидела море, вражеский флот в лимане, стены Очакова и вдали желтую полоску Кинбурна. За десять верст до лимана ночевали в покинутой татарами деревне Адживоли; армия вычерпала до дна все колодцы, потом солдаты жаловались на бурчание в животах:
– Уж не отрава ли? До кустов набегаешься…
Море не освежило людей. Зной и пылища, комары и поносы отягощали бытие, и без того тяжкое. По лиману скользили остроносые лодки запорожцев, стрелявшие из мортирок.
Светлейший встретил де Рибаса вопросом:
– Я тебе поручал Березань взять, так взял ли?
– Нет, ваша светлость. Тому причин множество…
– Первая – ты сам! – И Потемкин влепил ему пощечину.
Он подошел под самые стены Очакова, разглядывая крепость. Вокруг цитадели раскинулись сады, Потемкин рвал с дерева недозрелые вишни, плевался косточками. Турки в белых и красных тюрбанах смотрели с фасов Очакова на чужака, но стрелять в него не стали. Кто-то сверху окликнул светлейшего по-русски:
– Эй, кривой! Тебе чего тут надобно?..
Вернувшись в шатер, Потемкин указал: артиллерии – бомбами поджигать форштадты, саперам – уничтожать сады. За ужином он признался Репнину, что его заботит скорое вооружение Швеции. Если возникнет война на два фронта, возможно ли при этом удержать Тавриду? Екатерина прислала ему письмо, в котором повторяла, чтобы о сдаче Крыма даже не заикались: «Когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтобы за хвост держаться?..» Армия и флот собраны под Очаковом. Но осада крепости – еще не взятие ее, и Потемкин твердо стоял на своем:
– Кровь солдата русского дороже всего на свете, и посему брать Очаков будем не штурмом, а измором…
* * *
В дыму пожаров сгорали форштадты, гибли сады. Между Очаковом и Кинбурном в лимане блуждала окаянная эскадра Гасана, а Потемкин не находил уже слов, какими мог бы выгнать в море из Севастополя корабли Войновича. В шлюпке он переплыл лиман; на Кинбурне ужасающе смердило.
– Не удивляйтесь, – объяснил Суворов, – мы стоим на могилах, в коих закопаны павшие в прошлом годе. Песочек жиденький, и покойнички под вашей светлостью разлагаются.
На оконечности косы Суворов устроил блокфорт: водрузил батареи, возле них приспособил печи для раскаливания ядер.
– Лучше сего места, батюшка мой, для отражения чужой дерзости не сыскать. Батареи я замаскировал… При хорошем ветре запашок неприятный относит, и дышать даже вольготно.
Суворов сказал, что Войнович держит корабли, как скупердяй деньги в банке, и подмоги от него не видать:
– Дай бог, чтобы принц Нассау-Зиген не подгадил…
Нассау-Зиген уже получил чин контр-адмирала. «Потемкин, – хвастал он, – на все мои вопросы о штурме Очакова начинает креститься, а я решил безо всяких молебнов выйти в лиман и показать битву крестоносцев с неверными…»
Эски-Гасан напал на его флотилию первым, и пять часов подряд длилась кромешная «свалка» кораблей, пока турки не отошли под защиту крепости. Наспех залатав пробоины и заменив разбитые весла новыми, русская флотилия ночью снова пошла в сражение. Капудан-паша выставил против нее главные свои корабли, обшитые медными листами. Один турецкий «султан» взорвало, остальные бросились под стены Очакова, спасаясь. Гасан остался на горящем флагмане, вокруг него кружились русские галеры. Отважный «крокодил», убоясь пленения, нырнул за борт… Два поражения от русских кораблей, кое-как сколоченных, вызвали у него кровотечение из носа. Он решил покинуть армию и уйти в море, где тяжело раскачивало на рейдах могучие линейные «султаны». Старинный закон войны гласил: отступающему строить «золотой мост», то есть не мешать его ретираде, чтобы противник не взбесился. Но Суворов огнем блокфорта с косы Кинбурна «золотой мост» разрушил! Ночь была темна, пушки простреливали мрак огненными трассами, с берега было видно, как ядра, докрасна раскаленные, впиваются в медь и дерево, вызывая в отсеках пожары. Турецкая эскадра сбилась в кучу, всюду поражаемая. Нассау-Зиген, снова спешащий к бою, передал Суворову, что ядра блокфорта задевают и его корабли. Турецкие суда, ища спасения, выбрасывались на отмели, крики и стоны слышались из огня и дыма… В эту ночь турки потеряли 6000 человек. Многие, доплыв до Кинбурна, сдались в плен, но еще больше их потонуло… Раздутые трупы носило по волнам лимана. Солдаты отталкивали их от берега баграми и тут же ведрами черпали воду для своих нужд (иной воды, кроме солоноватой воды лимана, не было)…
Екатеринославская армия обложила цитадель с суши, когда сражение в лимане уже закончилось. «Верные» запорожцы отличались ухарством в абордажах, теперь «жертвенники» Бахусу курились у них до небес; на всех лицах было начертано удовольствие…
В июле началась новая жара, опять с грозами.
– Воды нет, нужники не устроены, – говорил князь Репнин. – Всяк, и солдат и принц, тут же ест, тут же испражняется, отчего все в лагере преисполнено погани.
– А туркам внутри Очакова разве слаще? – отвечал Потемкин, совершенно голым разгуливая по хоромам шатра; он вылил на себя целую бутыль парижского одеколона. – Едино вот этим и спасаюсь. А привезли ли уксус солдатам?
– Обозы застряли. Стеноломная артиллерия отстала. Маркитанты все расторговали и уехали. Запорожцы сказывали, что Гусейн-паша свой гарем на остров Березань вывез.
– Де Рибас, подлец, не взял Березани! А теперь не взять: турки там батарей понаставили.
– В вагенбургах обозных, что за четыре версты отселе, – доложил Репнин, – понос обычный сделался кровавым.
– Господи, да вразуми ты меня! – взмолился Потемкин.
– Очаков надобно брать штурмом.
– Это тебе, князь, Суворов внушил?..
Репнин, дипломат тонкий, сделал намек: нерешительность командующего все объясняют его личной трусостью, и Григорий Александрович намек понял. Через день он объявил рекогносцировку, вся свита и генералы обязаны сопровождать его светлость. Потемкину подвели коня. Князь вырядился в белый мундир, при белых же лосинах, и шляпу с высоким султаном, он весь сверкал бриллиантами и орденами – прекрасная мишень для турецких стрелков! Конь скакал под ним размашистым аллюром, солдаты при появлении фельдмаршала поднимались с земли, Потемкин, глядя вперед, махал им шляпой:
– При мне, ребята, вставать не надобно. Зато прошу вас, братцы, под пулями вражескими не ложиться…
Торжественный, он выехал под самые стены Очакова, и турки сразу начали обкладывать его свиту ядрами. Горячий конь гарцевал под светлейшим, Синельников сказал Потемкину:
– Судьбой не шутят. Береженого бог бережет…
Потемкин с нарочитой медлительностью оставил седло, просил подать ему подзорную трубу. Кого-то убило сразу, кто-то, раненный, отползал в кусты. Потемкин передал трубу принцу де Линю, заметив при этом, что стены Очакова – вавилонские:
– Солдат на этих стенах – вроде мухи.
– Одна муха – только муха, но тысячи мух поднимут камень.
– Знакомое выражение. Откуда взяли его?
– Сейчас придумал, – ответил де Линь.
– Не обманете меня – так сказано у Свифта…
Шляпу сбило, а за спиною – сочный шлепок.
– Ах! – вскричал губернатор Синельников. Ядро, сорвав шляпу с Потемкина, ударило Синельникова прямо в пах. Репнин (бледный) сказал, что бравировать храбростью перед турками не так уж надобно, а Потемкин спросил де Линя:
– Ваш император у Белграда бывал ли под ядрами?
– Вряд ли его смелость сравнится с вашею.
– Благодарю, принц, за комплимент…
Доказав личное презрение к смерти, Потемкин поскакал обратно к шатрам. Синельников, испытывая невообразимые муки, все время требовал у адъютантов набивать ему трубку за трубкой, которые и выкуривал очень быстро, в крепчайшем дыму жаждая найти утешение от боли. Наконец муки стали невыносимы.
– Князь Григорий, – сказал он Потемкину, – городов мы с тобой понастроили, флот создали… даже чулки бабам делаем. У тебя власть великая, с тебя и спрос короткий… Умоляю: выстрели мне в лоб, чтоб не мучиться!
Потемкин поцеловал товарища в лоб:
– Прости. Своих не бью. Умри сам…
Вскоре прибыл кабинет-фурьер от императрицы, доставив под Очаков именной указ о награждении Нассау-Зигена 3 020 крепостными душами в Могилевской губернии. Фурьер сдал почту и заторопился в обратную дорогу:
– Живете вы тут и ничего не знаете. А ведь у самого Петербурга уже давно пальба идет страшная.
…Эскадра Войновича покидала Севастополь!