10. Решительный поворот

В два часа ночи сами по себе остановились бронзовые часы в Сан-Суси – умер король… Курьеры оповестили об этом столицы Европы, а Кауницу деликатно сказали, что здоровье нового прусского короля Фридриха-Вильгельма II превосходное: он уже закупил две бочки марсалы, завел себе еще четырех любовниц.

– А как же здоровье короля Фридриха Великого?

Ответ нашли обтекаемый, избежав слова «смерть»:

– Фридрих Великий уже не играет на своей флейте…

Потемкин выслушал доклад о порядках в новых имениях.

– При князьях Любомирских, – говорил Попов, – украинских крестьян злодейски умучивали. Женщин подвешивали к потолку за волосы, бритвой подрезали по волоску до тех пор, пока волосы еще держали несчастную, и наконец она срывалась, оставляя у потолка лоскут кожи с остатками волос…

– Довольно! – крикнул Потемкин. – Садись и пиши: «Все находящиеся в купленном мною у князя Любомирского польском имении виселицы предписываю тотчас же спилить, не оставляя и знаку оных…» Добавь от меня сам, чтобы впредь люди страхов не имели, а кому из хохлов желательно, пущай ко мне едут… Пора уже нам украинцев к флотскому служению привлекать!

Он приехал в Петербург, когда русский Кабинет находился в состоянии душевной прострации. Спросил у Безбородко:

– Что у вас тут? Будто все с ума посходили?

– Старый Фриц богу душу отдал.

– Так еще немало разных Фрицев будет…

Безбородко объяснил перемены. Новый король Фридрих-Вильгельм II ограничен умом, но преисполнен самого пошлого чванства, а наследство ему досталось большое и грозное:

– Армия, финансы… Если дядя его на рожон не лез, то Фридрих-Вильгельм не таков. Мы тут крепко ныне удручены: как бы не возникло альянса его с турками, а то и с поляками.

– Польша отвергнет такой несуразный союз.

– Дай бог! Но продажность шляхты известна, в Варшаве вдруг объявился маркиз Луккезини – змий гадостный.

– А что слыхать о делах в Стокгольме?

– Разумовский принят с решпектом. Но… но…

Безбородко умолк. Потемкин принял решение:

– Чувствую, пора уже мне Суворова вызвать! К делу…

Суворов, командуя Владимирской дивизией, зажился в селе Ундолы, что на Сибирском тракте; цветники и газоны, разбитые им под окнами усадьбы, гудели от обилия пчел; с реки слышался смех крестьянских детей; на столе полководца лежали журналы и альманахи литературные. Приказ побуждал его спешить с отбытием; патент на чин генерал-аншефа возвышал, приближая к фельдмаршальству. Потемкин повелевал вступить в командование дивизией Кременчугской, что расположена была на Днепре.

– Дело! – воскликнул Суворов и – поскакал…

Смолоду Екатерина подбирала фаворитов из мужчин своего же возраста, сильных и дерзостных, которые помогали ей в управлении государством, но под старость ее женское внимание задерживалось на женоподобных красавцах, помышляющих более о своем благополучии и карьере, и чем незначительнее был молодой человек, тем больше он устраивал женщину… Безбородко разумел, что фаворитизм – сильное оружие при дворе, и он даже терялся, когда альков императрицы пустовал. Потемкин тоже испытывал тревогу от пустоты в сердце Екатерины, которую – после отставки безобидного Ермолова – следовало скорее заполнить. Он предложил своего дальнего московского сородича Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова, красавца в возрасте восемнадцати лет…

Реакция со стороны Екатерины была неожиданной:

– Извини, дорогой, для кого ты фаворита избираешь? Для себя, наверное! Вы с Безбородкой много воли себе взяли, забывая, что я сама способна найти себе утешение…

Свою унизительную связь с танцором Пиком она тщательно скрывала, но шила в мешке не утаишь, и Потемкин резко заявил, что никогда не потерпит близ нее человека, абсолютно чуждого не только лично ему, светлейшему, но и его делам.

– Твои субтильства тем и закончатся, что я этого танцевальщика за ноги размотаю и в окно выброшу. – Словно продавая товар на базаре, Потемкин расхваливал своего кандидата. – Гвардии поручик, нравом веселый и комедии составляет, а по матери – из древней фамилии Боборыкиных.

Дмитриев-Мамонов был императрице представлен.

– Ахти мне, старой! – сказала она со смехом. – Рисунок-то приятен, но боюсь, что колер неисправен.

– Колер сама наводи, – отвечал светлейший…

Вскоре между ними возникло несогласие. Потемкин снова убеждал императрицу, что враждебность поляков к «москалям» на руку только врагам славянства. Сорок тысяч тульских ружей он согласен дать Польше, и был уверен, что поляки – отличные воины. Екатерина в делах польских была еще не уверена:

– Принц де Линь, – отвечала она, – пишет мне верно: если Польша шевельнется, она погибнет. Я пригласила де Линя сопутствовать мне в Тавриду, этот забавник каши не испортит.

– Goda! – отвечал Потемкин по-польски и, обиженный ее холодностью, на две недели скрылся в Нарве…

Здесь, в тишине провинций, под шум реки в порогах, светлейший занимался важной корреспонденцией. Не только Франция, но и Швеция с Пруссией обещали туркам деньги и оружие, лишь бы скорее возникла война с Россией; султан халатами и саблями, пиастрами и фирманами побуждал князей Кавказа к действию, лезгины снова собирались в набег на Грузию, Азербайджан и Авария приняли турецкое подданство. А шейх Мансур получил в дар от султана подзорную трубу и швейцарские часики… Потемкин понял, что в Нарве ничего путного не высидит, и вернулся в столицу, где счастливый Дмитриев-Мамонов подарил ему золотой чайник с надписью по-французски: «Мы соединены сердцами».

Потемкин отблагодарил сикофанта суровой нотацией:

– Ты дело свое делай, а лишнего не мудри…

Вскоре в Париже вышел двухтомный сборник пьес «Theatre de l’Hermitage», юный фаворит Дмитриев-Мамонов угодил в неплохую компанию авторов, средь которых были представлены, помимо самой Екатерины II, граф Александр Строганов, известный в ту пору писатель Эстад, дипломаты Кобенцль и граф Сегюр, писавший даже очень хорошо… Екатерина встретила Потемкина словами:

– Здравствуй. Сколько у тебя денег в банке Екатеринослава?

– Триста сорок тыщ. Помни: мне нужно на эти деньги открыть училище полевых хирургов. Имею еще шестьдесят тыщ.

– Подари их мне, – попросила императрица.

– Не дам ни копейки! Сам не трогаю – ради учреждения университета в краях новороссийских.

– Ты, как всегда, паришь в облаках…

– Но высоко парю! – отвечал Потемкин. – Турки ныне на конференцию мирную не согласятся, отовсюду к войне подначиваемые. А чтобы спасти Грузию от разорений кровавых, полагаю надобным войска наши из Тифлиса временно удалить. Тогда не будет причин нападать на нее, и тем кровь грузинскую пощадим.

– Пожалуй, ты прав, – согласилась Екатерина. – Но с турками развязка одна возможна: оружием правоту доказывать!

Откуда-то издалека громыхнула пушка.

– Кто еще там стреляет? – удивился Потемкин.

– Сыночек мой построил в Павловске игрушечную крепость «Мариенталь» и звуком этим призывает гостей к обеду… Совсем как в Германии: за стол не сядут, пока не выстрелят.

Она протянула ему бумагу с грифом «Секретнейше».

– Я тебя ждала. Прочти и проникнись этим…

Екатерина в секретном рескрипте давала Потемкину полномочия своей властью открыть войну с Турцией в тот момент, который он сочтет нужным; Потемкину дозволялось самому устанавливать ту критическую точку, когда Булгакова следовало отозвать на родину.

– Слушай: я уже писала Булгакову, чтобы к моему приезду в Тавриду он был там – ради политических консультаций, а коли война случится, ты его при себе оставишь помощником.

– Сам буду писать ему, – отозвался Потемкин.

– Будь мудр, не спеши. Вольно ж тебе скакать по России так, что под тобою все коляски ломаются. Помни, дружок: каждые сто верст нужна остановка, чтобы чинить поломанное…

На прощание они расцеловались. Потемкин буркнул:

– Все стоящее повалю, все упавшее подниму.

– С богом!

Отпустив Потемкина, императрица позвала к себе Безбородко с вопросом: прибыл ли курьер из Стокгольма?

– Да, прибыл. Разумовский уже persona grata.

– Меня интересует: нашел ли он себе любовницу?

– Конечно! Наш посол уже вступил в связь с придворной графиней Вреде, урожденной баронессой Спарре, которая не только близка ко двору Густава, но и дружит с… Армфельдом.

– Какая умница! – похвалила его Екатерина. – Теперь мы будем знать все, что творится при дворе моего брата.

После отбытия Потемкина на юг она погрузилась в мрачную апатию и оживились снова, лишь отправившись в свое знаменитое путешествие – 2 января 1787 года.

Через каждые 20-30 верст между городами были разбиты сады, в степи отрывались глубокие колодцы. Потемкин создавал в садах деревни, заселял их пришлыми и беглыми. Весь остаток 1786 года он посвятил стремительным разъездам в пределах своего наместничества, всюду появлялся внезапно, как домовой из-под печки, вызывая в одних ужас, в других восхищение… Напротив Херсона соорудил город Алешки (с домами и магазинами) с такой скоростью, с какой пекут блины.

13 декабря, ночуя в Кременчуге, Потемкин составил для Булгакова подробнейшие инструкции. Писал сам – при свечах, Попов чинил ему перья поострее. Булгаков должен был обязать турок в следующем:

1. Хранить в покое владения грузинского царя Ираклия, принявшего протекторат Российской империи;

2. Ни одного беглеца из России, будь то раскольник или уголовный преступник, не терпеть близ Очакова, а запорожцев, приюта у султана ищущих, всех высылать за Дунай;

3. Пресечь злодейства закубанских племен, дабы не похищали русских людей и скотину в станицах.

– Я бы добавил, – сказал Попов, – что Россия не нуждается в расширении пространств, и без того уже необъятных…

Севастополь встретил Потемкина порядком и салютом. Флаг-офицер Дмитрий Сенявин доложил, что город отстроен, а кто здесь главный – не узнать: все тут главные. Две эскадры отстаивались на рейдах, внушая уважительный трепет.

– Чудотворно здесь все! – заметил Потемкин.

Мордвинов выразил ему сомнение:

– Добро бы матушка одна ехала погостить, а то ведь экую свору с собою потащит – с императором да послами! Вот и думаю: что тут показывать-то? Раритетов памятных не водится, корабли да пристань – одна утеха.

Потемкин косил одиноким глазом, морщился:

– Душа у тебя, Николай Семеныч, хуже деревяшки: засох в бумагах на берегу, не разглядишь, что тут наворочено.

Мордвинов, кажется, обиделся:

– Ваша правда: вот именно что наворочено.

– И пусть! – отвечал Потемкин. – Но Севастополь в своем создании обретет еще славу создания Санкт-Петерсбурха…

В честь светлейшего на реях и вантах стояли ряды матросов. Пушки палили звонко и радостно. Потемкин оглядел свиту:

– А где же бригадир Федор Ушаков, куда его спрятали?

По суете, возникшей в рядах флотской элиты, было видно, что начальству нежелательно личное общение безвестного Ушакова с его светлостью, а Марко Войнович стал подлейше наговаривать на Ушакова, что сей бригадир флотский непослушен и горд, делает все не так, как на флотах мира принято…

– Сплетни о нем уже слыхивал! – ответил Потемкин. – Но любая сплетня есть только сплетня. А сплетня, кем-либо повторяемая, становится отвратительной клеветой… Явить мне Ушакова!

Путь на пользу – так официально именовалось предстоящее «шествие» Екатерины в Таврические края, для которого казна империи отпустила ПЯТНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ рублей. Большая политическая игра, которую затеяли Потемкин и Безбородко, стоила драгоценных свеч: пора уже было показать Европе, ради чего русский народ в кратчайшие сроки сотворил чудеса.

В ожидании приезда императрицы Потемкин зимовал в Киеве; отношения его с фельдмаршалом Румянцевым не ладились, напротив, они стали чуждаться один другого, соперничая меж собою жестоко… Зима выдалась мягкая, снежок падал пушистенький, по утрам Потемкин кормил на подоконнике красногрудых снегирей. В конце декабря среди многочисленных гостей, объедавших его постоянно, светлейший заметил нового человека. Это был полуфранцуз, полунемец – принц Шарль Нассау-Зиген, явно желавший с ним общения. Потемкин подошел к нему не сразу.

– Зачем вы здесь? – спросил он принца.

– Я женился на богатой пани, вдове Сангушко, и теперь желаю освоить навигацию на Днестре и его притоках, чтобы сбывать польские товары в черноморских портах.

– Имеете рекомендации?

– Имею. От короля польского, от императора германского, от короля испанского, от принца де Линя и графа Сегюра.

– Вот как! Вы знаете и французского посла?

– Мы дрались с ним на дуэли в Париже из-за благосклонности одной дамы, после чего и сделались друзьями.

– Рад буду вас выслушать, – сказал Потемкин.

Нассау-Зиген явился в Россию кружным путем. Мальчиком он уже сражался за Францию с войсками Фридриха II, участвовал в кругосветном плавании Бугенвиля, на острове Таити чуть не сделался королем таитян, пытался основать страну Дагомею (о которой тогда никто и не знал), в Африке единоборствовал с тиграми и львами; это был человек исключительной храбрости, что и доказал в недавней войне, совершив отчаянную попытку взять у англичан с моря Гибралтар, чтобы потом вернуть эту крепость испанской короне…

– Гибралтар устоял, – вздохнул он печально.

Они подружились, чему страшно удивилась Екатерина, писавшая: «Странно, что тебе князь Нассау понравился, когда повсюду имеет репутацию сумасброда…» Но Потемкин полюбил этого «последнего палладина Европы» (как именовали принца Нассау-Зигена в газетах). Он говорил Потемкину:

– Я служил под знаменами Франции, Австрии, Испании, Турции, Польши… Не рискну предлагать себя России!

– Но вы же сейчас… поляк? – спросил Потемкин.

Он оставался верен своей идее – о русско-польской дружбе, его искренно огорчало давнее непонимание двух народов. Отвращая поляков от целей русской политики, не склоняет ли Петербург поляков завязать дружбу с Пруссией? Вот что больше всего тревожило светлейшего. Иногда, впрочем, Потемкин терял чувство реальности: он поддерживал и графа Браницкого, выступавшего за сближение с Россией, но при этом Браницкий оставался противником короля Станислава…

– Навигация на Днестре, – сознался принц Нассау-Зиген, – не главное, ради чего я появился в Киеве. Король польский просил вашу императрицу о встрече с нею на пути в Тавриду, однако она не соизволила ему даже ответить. Его величество огорчен. Или ему отказаться от встречи, или же встретиться без ее согласия, что может вызвать оскорбление его достоинства…

Потемкин сам составлял маршрут «шествия» и знал, что часть пути Екатерины проляжет близ рубежей польских.

– Если вашему королю не везет в жизни, согласен ему помочь, – сказал он. – Императрица вряд ли откажет ему во встрече… хотя бы в Каневе! Я надеюсь, вы, принц, будете сопровождать и меня в таврическом путешествии. Не слишком ли будет тосковать в Подолии ваша супруга?

– О нет! С женщинами удобнее общаться посредством писем.

– Завидую вам: у меня этот способ не получается…

– Париж, – сказал Нассау-Зиген, – увлечен Россией, и даже театры Парижа заняты сюжетами из русской истории… Не настал ли теперь тот важный исторический момент, когда от недоверия, зарожденного кардиналом Ришелье, мы обратимся к сердечности?

– Это зависит не от нас – от Версаля.

– Вержен сильно болен, – по секрету сообщил принц.

– Жаль, – отозвался Потемкин. – Ибо как бы Шуазель-Гуфье ни мутил турок на Босфоре, но потепление климата между Парижем и Петербургом все-таки заметно… Только бы французы не вздумали укреплять бастионы Очакова!

Об этом разговоре Нассау-Зиген оповестил Сегюра, который ответил, что доверие Потемкина следует закрепить: Сегюр заклинал принца не покидать Киев ради свидания с женой и дождаться приезда императрицы… Потемкин подарил Нассау-Зигену крымскую Массандру.

– Вы сохранили связи в Испании? – спросил он.

– Конечно, в Мадриде я свой человек и знаю, что Испания склонна к дружбе с Россией… А вам нужны апельсины?

– Не надо нам апельсинов. Россия уже привыкла выращивать тепличные ананасы, будут у нас на базарах и апельсины свои дешевле репы… Гибралтар вы не взяли у англичан, – сказал Потемкин, – не попробовать ли нам взять у турок Очаков?

– Очаков неприступен – как и Гибралтар!

– Вот и хорошо – нам больше чести…