7. Однажды зимою
Кронштадтский рейд – будто деревня зимою, а корабли как избы, заметенные снегом: иней закуржавил снасти, из камбузных труб вьются дымки, словно мужики баньки топят. На берегу в трактире пьяных не было. Не затем сюда и ходили, чтобы напиваться. Офицеры флота скромно вкушали скромную пищу.
– Я, – сказал Федор Ушаков, – не сочту море Средиземное ни алжирским, ни гипшанским, ни венецианским, ни, паче того, агарянским. Море-то общее, и нам там плавать.
– А что от жизни теперь взыскуешь? – спросили его.
– Ищу службы труднее, дабы умирать было легше. Ныне вот и рапорт в коллегию подал, чтобы в Херсон перевели…
Федор Федорович (уже в чине капитана второго ранга) плавал до Ревеля на кораблях, обшитых медью от порчи и загнивания. «Течи подводной, – докладывал он, – во всю кампанию не имел, кроме как одну четверть, а в крепкие ветры полдюйма в сутки набегало воды в трюмы». В 1783 году Ушакову исполнялось сорок лет – хорош!
– Поживем – порадуемся, – сказал он, щи хлебая…
Случалось ему бывать в столице. Всегда далекий от светского блеска, застенчивый, он навещал Ивана Перфильевича Елагина, очень дальнего сородича. Елагин, раздобрев от хорошей жизни, проживал большим барином, владея островом, которому и передал свое имя. До призыва гостей к столу Ушаков гулял в картинной галерее. От старинных полотен будто излучались запахи полуденной кухни, погребов и кладовок старой, зажиточной Голландии. Громоздились румяные окорока, шипели на противнях кровавые куски мяса, лежали мертвые утки и зайцы, рубиново мерцало в графинах вино, плавал ломтик лимона в стакане. А на вакхических картинах бушевали пьяные вислопузые сатиры с рогами, могучие толстозадые бабы кормили из необъятных грудей волосатых мужиков с козлиными ногами, осоловелых от сущности полурайского бытия… В гостях у вельможи Ушаков встретил Потемкина, удивившего простотой своего обхождения. Потемкин сказал моряку:
– С лица тебя к аристократам не причислю. Ишь скулы-то вывернуты, губы оттопырены, а под париком небось мысли шевелятся… Перфильич-то кем тебе доводится?
– Десятая вода на киселе.
– Вода твоя, а кисель хлебать к небу бегаешь. – Светлейший нагнулся, общупав ботфорты моряка. – Не сафьян!
– Мы же не придворные, ваша светлость.
– Нищие вы все, вот кто! – отвечал Потемкин. – Сам знаю, что щам да каше радуетесь… Ладно. А водку ты пьешь?
– Коли угостят, чего ж не выпить ее?
– Трезвость, запомни это, в моих глазах еще не добродетель, а лишь отсутствие порока. Хотя пьяниц и не люблю!
За столом он спрашивал Ушакова: почему турецкие корабли в три палубы, поставленные в ряд с русскими трехпалубными, все равно выше и грознее российских кораблей кажутся?
– От шапок! – Федор Федорович объяснил: матросы турецкие носят колпаки длиною в локоть и даже в бою не снимают их, потому на кораблях султана много пространства в деках (как бы в комнате с высоким потолком).
Потемкин спросил: хорошо это или плохо, если корабль имеет высокие борта?
– Очень плохо, – ответил Ушаков. – При высоте борта корабль «парусит» и валкость на волне большая, а точность стрельбы от сего малая. К тому же турки размещают батарейные палубы близ ватерлинии, отчего через открытые для боя лоцпорты комендоров и прицельщиков волною заплескивает.
– Вспомнил! – вдруг просиял Потемкин. – Не ты ли, милейший, «Штандартом» царицы на Неве командовал?
– Я.
– А у меня на Черном море не желаешь ли послужить?
– Рапорт уже подавал. Ответа нет.
– Будет. Жди. Вместе покормим комаров херсонских…
Адмиралтейств-коллегия утвердила перевод Ушакова на флот Черного моря, и он стал загодя формировать команды матросов. Где-то далеко от морей затихла под снегом родимая деревушка Бурнаково, где по ночам волки, сев на замерзшие хвосты, обвывают слепые окошки крестьянских изб… «Детство, где ты?»…
* * *
Светлейший дружбы с Леонардом Эйлером не порывал, спрашивая ученого, чем может быть ему полезен, не надо ли дровишек березовых, а Эйлер всегда имел к нему вопрос:
– Чем государство ныне озабочено?
– Да опять финансы… Если б России иметь столько денег, сколько народ наш терпения имеет, – вот жилось бы нам: рай! А чем вы ныне озабочены?
– Делами академическими и воровством в науке…
Сергей Домашнев, директор Академии, уже бывал обсмеян в ученом памфлете: «Се грядет малоумный в Академию и с мудрыми присутствует на седалище». К чести Домашнева, скажем сразу: хотел он изгнать из употребления твердый знак в конце слов, пожирающий много свинца в наборе и бумаги в книгах, но пользы не приносящий. А недавно шведский король Густав III прислал в дар Академии очень ценную коллекцию минералов, добытых шахтерами в рудниках. Домашнев из минц-кабинета отвез коллекцию домой, где его семья играла по вечерам в «камушки». Шведский посол барон Нолькен заметил все неприличие такого поступка, известив о том Эйлера. Великий человек, увлеченный науками, редко вмешивался в формалистику дел Академии, но тут он не стерпел и, явясь в конференц-зал, начал требовать, чтобы коллекцию из Швеции вернули в минц-кабинет.
– «Санкт-Петербургские ведомости» тоже погибают!
Главная газета страны издавалась тогда Академией.
Настал и новый, 1783 год.
– А где же календарь? – развела руками Екатерина. – Опять не сладили календарь к сроку выпустить. Сколько у Академии спирту уходит, что не знай я своих ученых, так сочла бы их всех за беспробудных пьяниц.
Она сказала Потемкину, что во главе Академии поставит Дашкову.
– Ты, матушка, в выборе своем не раскаешься?
– Может, и раскаюсь. Но пусть все хохочут: я – Екатерина великая, а Дашкова – Екатерина малая…
В разговорах с сановниками императрица все чаще обращалась к финансам империи.
– Не умеем мы еще так жить, чтобы при виде рубля нашего в Европе все шляпы снимали, а если червонец русский там показать, так чтобы все на колени падали.
– Ежели нам вино продавать дороже, а?
Это предложение Потемкина подверглось резкой критике Александра Андреевича Безбородко, взявшегося и за финансы:
– При общей дороговизне вина возникает тайное винокурение и торговля в ночные часы, когда кабаки заперты. Отсюда рост преступлений и новые расходы на полицию. Петр Третий, помните, дал амнистию каторжанам, отпустив на волю пятнадцать тыщ. Я проверил: все осуждены за то, что сами вино делали.
Спорить с Безбородко трудно. Потемкин спросил:
– Сколько миллионов не хватает у нас в бюджете?
– В этом годе около десяти. А где взять?
По всем расчетам, страна должна или разрушиться, или пойти в кабалу к странам богатым, вроде Англии. Но, в нарушение всякой логики, Россия выживала – и обязана в этом неисчислимым богатствам природы, поразительной стойкости народа, умеющего есть в три горла, но умеющего и сидеть на корке хлеба.
Безбородко образовал особую финансовую комиссию.
Потемкин пробовал вступиться за офицеров флота:
– Жертвы и лишения, коим они подвержены, достойного вознаграждения не имеют. На флоте служат самые бедные дворяне и – тут он вспомнил Ушакова – которые от мужиков мало чем отличны, сухарями да репой сытые. Они и одеты беднее всех, оттого и сидят по гаваням, стыдясь свету нашему показаться. Да что вы хотите, ежели одна рота лейб-гвардии столичной выгод имеет больше, нежели весь флот Балтийский!
От моряков комиссия отмахнулась, благо они не ропщут. Заговорили об опасности лажа. Металлу это пока не грозило. Рубль серебром меняли на 100 копеек медью, золотой империал шел за 10 рублей серебром. Курс ассигнаций был устойчив, и бумажки без споров обменивались в банках на золото, серебро или медь – в точной стоимости. Но уже появилась тенденция к лажу: ассигнационный рубль грозил стоить 99 копеек. Снижение курса могло пойти и далее.
– Так! – рассудил Безбородко. – Срок со времени выпуска ассигнаций миновал изрядный. Если и металл стирается в пальцах, почему бы и бумаге не терять цену?.. Подумаем, господа, о самом ныне насущном: как доходы увеличить?
Думали недолго: только ямщиков оставили в покое, а всех крестьян обложили повышенным налогом; с мещан стали брать в год по рублю и двадцать копеек, с купечества – по рублю со ста рублей прибыли. Безбородко завысил цену на гербовую бумагу и на соль:
– Архангельск и Астрахань – города, как известно, рыбные и льготы на соль имеют; эти льготы предлагаю скостить. Коли рыба начнет тухнуть без соли, промышленники и дорогую купят охотно…
Потемкин все одобрил, но глаз его затуманился:
– В этом годе мы заплатки на свои штаны поставили. Чую, что в следующем годе опять соберемся, чтобы, как говорит наша великая государыня, «со своих яиц шерсти настричь». Не хочу пугать никого! Но знайте: грядет война с турками вторая. Похлеще первой будет. Главное ныне – Крым…
Крым – только Крым и ничего более. Но зато ханство Крымское – это великие просторы всего Причерноморья, от степей молдавских до отрогов Кавказского хребта; обрести один лишь Крым – «бородавку» срезать, но разрушить само ханство – быть России хозяйкою полновластной в море Черном!
Такова цель, которой он неукоснительно следовал…
