2. Голуби мира

Безбородко очень скоро писал (без поправок), готовясь к докладу в Совете о потаенных связях Турции со Швецией, а Потемкин, от нечего делать, гонялся за мухой. Но в азарте охотничьем промахнулся и кулаком вдребезги расколотил драгоценную китайскую вазу. Безбородко и ухом не повел, продолжая строчить гусиным пером. Наконец закончив писание и не глядя на осколки фарфора, спросил с интересом:

– А муху-то вы хоть поймали?

– Да нет… жужжит, подлая.

Затем Потемкин сказал, что англичане, кажется, хотят сделать из России ту самую Лафонтенову кошку, которая таскала для обезьяны каштаны из огня. Безбородко, знакомый с перлюстрацией, ответил, что от Гарриса пока что исходит очень слабая информация для Лондона:

– Так… сплетнями нашими кормится!

Из депеши Гарриса: по словам Панина, «война между Францией и Англией неизбежна»; Мария-Тереза переслала Екатерине жалобное письмо, в котором просила рассудить, кто больше виноват в делах Баварии – Австрия или король прусский; Потемкин недавно стыдил Екатерину за несдержанность, но «ея величество в ответ упрекала его за предосудительность отношений князя с племянницами»; наследник Павел живет в удалении от «большого» двора, он умерен в пище и не пьет вина; Римский-Корсаков «подчиняется приказаниям Потемкина и графини Брюс, которые сообща управляют мыслями императрицы: первый творит расправу в делах сурьезных, вторая выступает на передний план, когда дело доходит до развлечений…»

Гаррис пытался втянуть Потемкина в беседу:

– Не кажется ли вам, что настало время, когда дворы петербургский и сент-джемский должны быть едины, чтобы совместно противостоять честолюбию французских Бурбонов?

– У вас что сегодня на обед? – интересовался Потемкин…

Он охотнейше объедал посольство на Галерной улице, но из объятий посла увертывался с ловкостью угря, и будущий лорд Мальсбюри отписывал банкирам Сити, что в этой стране варваров-азиатов нельзя добиться откровенности, хотя из поведения Панина, императрицы и Потемкина делается ясно: русский Кабинет решил выжидать…

Потемкин между тем выжидал, чем закончится очередной роман императрицы, которая серьезно увлеклась молодым человеком. Своим друзьям по Европе она, не стыдясь, сообщала: «Когда он заиграет на скрипке, даже мои собаки его слушают, а когда запоет – птицы прилетают к окнам, внимая ему, как новому Орфею. Он светит как солнце и разливает вокруг себя сияние, и при всем этом в нем нет ничего женоподобного… живописцы должны его рисовать, а скульпторы лепить». Фаворит действительно обладал голосом прекрасным, от природы хорошо поставленным, и Екатерина, откровенно любуясь его молодостью, часто просила петь в концертах Эрмитажа.

– Не правда ли, – шепнула она Панину, – что Корсаков похож на Пирра, царя Эпирского, и поет лучше соловья?

Панин смолчал. За него ответил Потемкин:

– Твоя правда, матушка! Но забыла ты, родимая наша, что соловьи русские поют только до Петрова дня…

Так и случилось. Виною была плохо закрытая дверь, через которую Екатерина увидела то, что лучше бы и не видеть.

– Поздравляю… скоты! – крикнула Екатерина.

Фаворит живо и резко отпрянул от Прасковьи Брюс.

Брюсша оправляла лиф своего платья:

– Като, не имей гнева. Я тебе все объясню…

– Не надо! Вон отсюда, блуда окаянная, чтобы в моих дворцах ноги твоей не бывало!

Римский-Корсаков пал на колени, рыдая. Екатерина взяла прогулочную трость (которая потолще да поувесистей) и стала лупцевать «Пирра, царя Эпирского»:

– Снимай аксельбант… эполеты долой!

– Нет, нет, нет, – вздрагивал под ударами палки фаворит. – Не лишайте меня наслаждения состоять при вашей великой особе.

Потемкин знал о связи фаворита с Прасковьей Брюс и радовался ее удалению. Екатерина стала сближаться с Александрой Энгельгардт; она призналась фрейлине:

– Поживешь с мое, сама увидишь, что в этой жизни хорошее у баб редко случается, а все худое часто сбывается…

От Гарриса она в эти дни известилась, что семья бывшего премьера Роберта Уолпола запуталась в долгах, в его собрании картин были Рубенс, Иорданс, Сальватор Роза, Пуссен и Ван Дейк. Екатерина распорядилась купить для Эрмитажа всю галерею – целиком. 1 сентября 1778 года императрица проснулась в гадкой меланхолии, ее угнетал мелкий дождь за окнами. Оскорбленная изменой, она затворилась в комнатах Эрмитажа, просматривая гравюры, запечатлевшие фрески рафаэлевских лоджий Ватикана. Это занятие, всегда приятное, незаметно увлекло ее, и, взбодрившись, она позвала к себе Шувалова:

– Хочу такие лоджии Рафаэля у себя иметь… в копиях. Ты, Иван Иваныч, помоги мне с мастерами Рима связаться.

– А где вы разместите лоджии?

– Над Зимней канавкой павильон для них выстрою.

– Меня в Европе спрашивали: откуда вы деньги берете?

– А ты бы говорил всем, что я по ночам ворую…

Создание галереи для размещения лоджий Рафаэля она поручила Джакомо Кваренги, недавно приехавшему в Петербург. «Строительство, – писала тогда Екатерина, – вещь заколдованная: оно пожирает деньги, и чем больше строишь, тем более хочется. Это болезнь вроде пьянства…» Газеты Европы сообщали, что Фальконе, покинув неблагодарную Россию, всюду раздаривает куски гранита от русского Гром-камня; лучшие красавицы Версаля взяли моду мастерить из этих осколков пуговицы, брелоки, запонки и браслеты… Потемкин застал Екатерину перебирающей бумаги на столе. Усталым жестом она сняла очки. Потемкин вовлек императрицу в изучение конфигурации берегов Черного моря. Указал по карте, что границы России на юге как бы РАЗОРВАНЫ возле Перекопа татарского. Именно из Крыма, образовав в этом месте пробоину, могла хлынуть лавина татарской конницы в пределы украинские. Выстраивать же напротив Перекопа – стенка в стенку! – свой, русский, Перекоп, чтобы закрыть этот разрыв, бессмысленно и дико. Палец светлейшего, разбрызгивая сияние перстней, крепко стучал по карте, метался между устьями Днепра и Буга:

– Города нужны, города… Нужны люди, бабы, детишки, коровы, учителя, сено, купцы, солома, инженеры, садовники!

В этот день вернулся из Парижа граф Александр Сергеевич Строганов – умный и добродушный Крез, никогда не искавший ни милостей императрицы, ни подачек от престола.

– Здравствуй, Като! – обнял женщину Строганов.

– Саня, друг ты мой… дай я тебя расцелую!

Вечером в Эрмитаже снова пел Римский-Корсаков, а граф Строганов жаловался, что жена его разорила:

– Чтобы выбраться без долгов из Парижа, я был вынужден даже закладывать бриллианты в ломбарде «Mont de Piиtи»… Скажи, Като, почему бы и на святой Руси не быть ломбардам?

– У нас есть ссудные кассы, и этого достаточно.

Строганов сказал, что во всех странах, ради выправления финансов, проводятся лотереи. Но Екатерина уже давно запретила всякие лотереи указом (чтобы «покончить все сие неприятное и скучное дело»). Она сказала другу:

– Ах, Саня! Человеческая порода слаба. Каждый желает богатеть, ни черта не делая. Нет уж! В мое царствование ни ломбардов, ни лотерей не будет.

Строганов упрекнул ее в отсутствии логики:

– Если так, игру в карты тоже запретить надобно?

– Карты – дело иное, – отвечала старая картежница.

Пока они так беседовали, графиня Екатерина Строганова любовалась поющим фаворитом с таким же наслаждением, с каким бывалая кошка наблюдает за резвым, но глупым мышонком. Римский-Корсаков на минуту отвлекся, распевая романс, а когда обернулся к ней снова, мушка со щеки Строгановой уже была переклеена на подбородок. На придворном арго сие значило: «Ради вас я согласна на все». Фаворит усилил свои рулады:

– Чтобы ты снова не сбежал от меня в Париж или на заводы уральские, я сделаю тебя, Саня, своим сенатором, – говорила Екатерина.

Строганов был поглощен партией в пикет:

– Скажи что-либо более умное, Като.

– Согласна… В Тамбове родились близнецы, мальчик и девочка, сросшиеся спинками. Благополучно выросли, и братец пошел в гусары, а его сестра постриглась в монастырь. Если не веришь мне, спроси у светлейшего: он не даст соврать.

– Да и ты не соврешь! – ответил Строганов. – Впрочем, это было в Тамбове, а там всегда чего только не случается.

– Не надо и в Тамбов ехать: вокруг нас одни чудеса!

Французская королева Мария-Антуанетта превзошла Екатерину, умея шевелить не одним, а двумя ушами сразу. Но сейчас ей было не до забав: Фридрих II двинул свои войска против ее родины, которую в Версале всегда ненавидели. На все жалобы министрам, что они не хотят поддержать несчастную, всеми обиженную Австрию, министры отвечали Марии-Антуанетте:

– Если бы вы не были королевой Франции, войска Франции были бы уже в походе против войск Австрии.

Вержен прямо заявил, что не позволит армии Иосифа II через Дунай выйти на подступы к Рейну. Фридрих, таким образом, верно оценил политическую обстановку – ни Франция, ни Англия, ни Россия не помешают ему разорять австрийскую Богемию. Ощутив свою силу, он ощутил и наглость, предложив Екатерине немедленный союз Пруссии, России и… Турции (Петербург от такого альянса отказался). Осенью русский Кабинет призвал правительство Вены прекратить несправедливую войну.

– Теперь кампания выиграна, – сказал прусский король, прослышав об этом. Скряга, он донашивал ветхий мундир, а война, по его расчетам, обойдется в 12 миллионов талеров. Впрочем, он не жалел денег, ибо кампания сулила немалые выгоды. Зима застала его в тихом, уютном Бреславле. – И пока там Мария-Терезия сочиняет ответ Екатерине, – решил король, – я напишу речь для Академии о Вольтере…

Сколько завистников окружало его!..

Речь о Вольтере он указал напечатать отдельной брошюрой, но в таком количестве, что она сразу сделалась библиографической редкостью. На этот счет у короля было свое мнение:

– Большие тиражи – для больших дураков, а маленькие – как раз по числу мыслящих голов на планете…

Сейчас его беспокоило, что Мария-Антуанетта была беременна, а беременные женщины капризны, и как бы Людовик XVI не уступил жене. Франция в таком случае способна натравить Турцию на Россию, и вся прусская комбинация рассыплется.

На свою дачу в Пратере Кауниц вызвал русского посла князя Голицына, которому и сказал дрожащим голосом:

– Я еще раз перечитал репрезентацию вашего Кабинета. По сути дела, Петербург прислал Вене жестокий смертный приговор. Такого унижения наша великая империя еще не испытывала…

Он страдал. Он трусил. Голицын отвечал:

– Претензии вашего двора на Баварское наследство несправедливы, как и захват вами Буковины. Не забывайте, что Россия имеет по отношению к прусскому королевству обязанности союзнические, и она останется верна им.

– Да поймите, князь! – вскрикнул Кауниц. – Наша императрица Мария-Терезия и согласна бы на посредничество России в конфликте между нами и Пруссией, но теперь, после вашего ультиматума, мы остались на краю ямы. Прусский король, поддержанный мнением Петербурга, усилит свои претензии к германскому миру… У нас нет более выхода, – сказал Кауниц, отчаясь (и вполне искренно). – Или мы пожертвуем своим достоинством, или решимся на кровавую войну, подобную Семилетней… Впрочем, – пытался пригрозить он, – укрепляя престиж Пруссии, не готовите ли вы для себя змею за пазухой?

– Что мне ответить в Петербург? – спросил Голицын.

– Так и отвечайте, что мы теперь вынуждены не отвергать ваше русское посредничество, ибо французское, по давней вражде к нам Франции, будет для нас более оскорбительно…

Ночью Дмитрия Алексеевича потревожили: явился дипломат Тугут (тот самый Thugut – хорошо поступающий, который звался раньше Thunichtgut – нехорошо поступающий).

– Увы, – сказал он Голицыну, – императрица велела мне ехать в ставку прусского короля: мы согласны плюнуть уже и на Баварию, но только бы Фриц не залезал в огороды Байрейта и Анспаха. Мария-Терезия велела обратиться к вашей милости, чтобы для сохранения тайны вы дали мне русский паспорт.

– На чье же имя, Тугут? – удивился Голицын.

– На имя любого чиновника вашего посольства…

Голицын в докладе Панину сообщал: венское общество в брожении, разумные люди уповают исключительно на вмешательство России, способной остановить развитие войны, опасной для сохранения мира в Европе. В это время князь Репнин готовился ехать в Бреславль, Екатерина срочно вызвала из Турции Булгакова, желая, чтобы в ранге главного советника он состоял в княжеской свите. Радостно потерев ладошки, она сказала:

– Тугута «Ирод» изгнал от себя и даже ложки супу не дал голодному. Наша репрезентация ко двору венскому составлена отлично: Кауниц покладист, как никогда. Я послала на днях Версалю приглашение к танцу, чтобы Людовик заодно с нами улаживал конфликт баварский… Скажи!

– Скажу, – отвечал Репнин. – Общество парижское испугано Баварской войной не меньше венского: и там и здесь богатые люди вывозят багажи обозами, спасаясь в провинциях. Европа в страхе! Понятно, что Вена ожидает нашего заступничества.

– Не заступничества, – поправила его Екатерина, – а только посредничества. Кто-то проиграет. Но я хочу выиграть…

Вместе с Булгаковым князь Николай Васильевич санным путем отъехал в Бреславль, где зимовал прусский король с выпавшими от старости зубами. Фридрих Великий грелся возле очага, руки его были обмотаны неряшливыми повязками.

– Неужели вы ранены? – удивился Репнин.

– Измучила подагра, – жаловался король, бегло прочитывая письмо от Екатерины. – Что ж, Фике мудра… А я, прежде чем дать Тугуту по шее, успел сказать ему, что Пруссия никогда не отступится от обретения франконских маркграфств…

Репнин и Булгаков, после мороза, охотно пили королевскую мадеру. Репнин сказал, что он здесь не только посол:

– Я еще и командующий резервом русской армии.

– А турецкий флот снова шляется у берега Крыма?

– Да, – не скрывал этого Репнин.

– Он сильный?

– Да.

– А ваш? На Черном море?

– Слабый.

– Не успеваем строить, – с умыслом вмешался Булгаков. – Казна пуста, и прибылей не предвидится.

– Очень плохо, – произнес король и забинтованной рукой потянулся за тростью. – К стыду Пруссии, она не в силах сейчас вернуть России субсидный долг союзника. Для русских миллион – раз плюнуть. А для меня, бедного пруссака, отдать денежки – не спать ночь. Предлагаю прогулку по улицам Бреславля, где мы станем кормить голубей. Голубей мира!

Мягкий снежок тихо осыпал древние улицы.

Князь Репнин (дед знаменитого декабриста Волконского) с юных лет исполнял важные поручения, но всегда держался в тени, никому не завидуя. Он был таков: его или обожали до безумия, или готовы были оплевать. С четырнадцати лет князь тянул лямку солдата, начал службу с рядового; ему не было и тридцати, когда растаял пушечный дым над полями Семилетней войны, и Николай Васильевич въехал в побежденный Берлин – послом России! Все знали, что Екатерину он не любит, и она знала об этом, но князь оставался неподкупен: императрица давала ему тысячи крепостных – отказался, деньги давала – не взял. Зато был он щедр, держа кошелек свой открытым для подчиненных. Репнин на свой счет кормил солдат мясом, сам покупал им водку и овощи. Генералы считали его дипломатом, а дипломаты называли генералом. Булгаков был обязан князю, который в Варшаве расплатился с его долгами.

Они ужинали в трактире «Золотой олень».

– А теперь, – сказал Булгаков, плотно насытившись, – я думаю: зачем людям проливать кровь и слезы, если существует особая порода людей, вроде нас, всегда готовых проливать слова и чернила… С утра одолевает меня одна мысль.

– Приятная ли, Яков Иваныч?

– В мире возникает нечто новое. Посредничество к миру не позволит ли России вмешаться в дела Германии?.. Петр Великий роднил семью Романовых с князьями и принцессами германскими, но арбитром в германских распрях не стал. Запомним же это время, когда Россия обретает право переставлять кастрюли на германской кухне по своему усмотрению… Виват, виват!

– Больше никому об этом не говори, – тихо, но строго предупредил Николай Васильевич, – Фридрих пес мудрый и опытный. Одного я не пойму: как он сам об этом не догадался?

Среди ночи Булгаков проснулся от невнятного шума.

– Что там? – спросил его князь Репнин.

– Через город идут наши солдаты.

– Пусть они идут: Европа спит спокойнее…

…Репнин был масоном очень «высоких градусов».