Глава вторая

Однако понадобился не один глоток восхитительного нива, какое найдешь только в «Посохе епископа», прежде чем я наконец повернулся к своим друзьям.

— Ну давай же, рассказывай! — потребовал Мартин де Галлис.

Я потянулся за новой кружкой и тут заметил, что рука у меня трясется уже не так сильно.

— Вы уж будьте так добры, проявите немного уважения к человеку, который только что смотрел в лицо смерти! — заявил я.

Теперь они просто сгорали от нетерпения.

— Я пошел к реке — облегчиться, — сказал я. — И когда возвращался назад, возле передних дверей какие-то пьяницы затеяли драку, так что я пошел к боковому входу. Вошел внутрь и увидел, что там по всему полу рассыпано золото, а потом на меня кто-то напал.

— Кто напал? — спросил Уильям.

— Какое золото? — спросил Альфред.

— Просто золото, — пояснил я. — Настоящее золото. Много золота. А потом этот сумасшедший… — Я замолчал. Этот мужчина, видимо, действительно был сумасшедший. Я вздрогнул. — Он вытащил нож, приставил острие мне к горлу и сказал, что ищет жадных людей.

— Таких, как мы! — воскликнул корнуоллец Оуэн. Я не обратил на него внимания.

— Он разрезал себе палец и брызнул мне в лицо собственной кровью. А потом я убежал.

Уильям из Морпета наклонился вперед и уставился мне прямо в глаза.

— У тебя и впрямь кровь на лице, — заметил он. — А как он выглядел, Пэтч?

Пэтч — это мое прозвище. Крестили-то меня Петроком, однако, когда я вылезал на свет Божий, повивальная бабка умудрилась ткнуть своим толстым корявым пальцем прямо мне в глаз и поставила здоровый фонарь. С тех пор я и стал Пэтчем. Со временем синяк сошел, но прозвище осталось, так что если для всех остальных я брат Петрок, то для своих друзей по-прежнему Пэтч. А Билл — мой ближайший друг. Я сделал добрый глоток и описал того, кто на меня напал.

— Кажется, я его видел, — нахмурился Уильям. — Возле дворца епископа — он там ошивался. Выглядит как рыцарь…

— Ради всего святого, держись от него подальше! От него злом так и пышет! — резко оборвал его я и добавил, внезапно вспомнив про страшный клинок; — И еще у него мавританский нож.

Мои приятели так и уставились на меня с отвисшей челюстью. И тут мне стало тошно — от всего пережитого, да и от них тоже.

— Пойду-ка я отсюда… — поднялся я и нетвердым шагом направился к выходу, на ходу оглянувшись — они так и сидели, разинув рты, все, кроме корнуолльца Оуэна, который тут же потянулся за моим пивом. На улице между тем стало холодно. Луна скрылась, зато небо усеяли блестящие звезды. Мое жилище находилось на том берегу, и я направился к мосту. Улицы были пусты. Тут я понял, что рубашка моя взмокла от пота, так что от липкого холода я весь пошел гусиной кожей. Позади послышались быстрые шаги, и чья-то рука схватила меня за плечо. Сердце подпрыгнуло и бешено заколотилось — уже второй раз за нынешний вечер. Я обернулся.

— Постой-ка, Петрок. — Это был Уильям из Морпета.

Я довольно долго слепо смотрел на него, не узнавая. Потом кровь немного успокоилась и в ушах перестало шуметь. Так мы и стояли, держа друг друга за одежки, пока я снова не обрел способность говорить.

— Во имя Иисуса Христа и Богоматери, Билл! Так же до смерти напугать можно! Я ж со страху чуть не обмочился!

Уильям крепко сжал мне плечо, потом отпустил. На его покрытой оспинами морде застыло озабоченное выражение, и теперь, когда страх прошел, я даже рад был его компании.

— Будешь приманкой, Пэтч. Хочу сам посмотреть на этого типа с мавританским ножом, — заявил он, обнимая меня. И мы пошли к мосту.

Как я уже упоминал, Билл — мой ближайший друг. Остальные из нашей компании — просто приятели, случайные товарищи. С ними хорошо проводить время (а у Мартина де Галлиса, бастарда одного из королевских придворных, можно иногда и деньжат подзанять), но Билл единственный чего-то стоит. Остальные, вечно по уши налитые пивом тугодумы, обижались на наши тесные отношения и иной раз даже посмеивались над нами, вероятно, потому что сами не были в большом восторге друг от друга. Дразнили нас «баранами», видать, в честь того, что мы оба из семей овцеводов, да еще и блеяли в виде приветствия, а мы не обращали внимания. Должен признаться, в сущности, они не были такими уж скверными или злыми, просто вели себя как дети, которые готовы замутить чистую лужу, просто чтобы полюбоваться на дело своих рук. Не сомневаюсь, что каждый из них добился успеха — получил хороший, жирный приход и теперь властвует в нем, задирая юбки перезрелым женушкам своих прихожан и пропивая и проедая плоды их честных трудов. Валяйте, ребята, продолжайте в том же духе. Желаю удачи.

А вот Билл искал удовольствий в одиночку и без оглядок на строгости канонического права. Мы с ним были вылеплены из разного теста: он всегда все знал, а я был полный невежда в своей невинности, хотя это не совсем верно. Билл тоже был невинным по-своему и бросался в пьяный разгул, по шлюхам и в драки со страстью ребенка, но не падшего, не заядлого грешника. Может, именно поэтому мы и стали друзьями. Потому что он никогда не пытался совратить меня, завлечь в свои грешные забавы, а я, в свою очередь, не находил в себе сил отругать его или хотя бы осудить от чистого сердца.

Тем не менее мы были очень разные. И эту разницу я остро ощущал каждый день. У меня была привычка заваливаться к Биллу в берлогу и выяснять, какие в этот вечер предполагаются развлечения, — еще одно явное указание на мою достаточно благочестивую натуру: я гораздо охотнее соглашался с планами других, нежели изобретал свои собственные, — так что примерно к заходу солнца уже стучался в дверь его гнусной ночлежки, которая располагалась слишком близко к кожевенным мастерским, чтобы считаться уютным жилищем. Он крикнул, чтобы я заходил, и я вошел. И обнаружил его сидящим на краю убогого ложа с соломенным тюфяком в обнимку с какой-то девицей.

Я знал, что Билл легко и свободно общается с городскими шлюхами — он предпочитал называть их «куртизанками», — но сейчас был в шоке, оказавшись лицом к лицу с одним из этих созданий настолько близко, что даже почувствовал, чем она пахнет — от нее несло горячей смесью вербены и пота. Совсем юная, не старше меня, с круглой розовой мордашкой деревенской девчонки и спутанной гривой соломенно-желтых волос, вздыбившихся в комической и безнадежной попытке сымитировать модную придворную прическу. Она была пухленькая, так что грудь туго натягивала застиранную и заношенную рубашку.

— Это Кларисса, — представил Билл. — А эта замечательная личность — Петрок, мой брат во Христе.

— Заходи, Петрок, — пригласила Кларисса и захихикала почти застенчиво. Ее произношение свидетельствовало, что она и впрямь местная, из какой-нибудь отдаленной деревушки. Я прошел в комнату и торопливо притворил за собой дверь.

— Ну и что, Билл? — заикаясь, спросил я, безуспешно стараясь выглядеть бывалым человеком.

— А сам-то как думаешь? — ответил он. — Идем в «Посох», что ли?

— Надеюсь, — сказал я.

— Ладно, — кивнул он девице. — Я ухожу, дражайшая подруга.

— Ты меня и так задержал. — Она надула губки и ущипнула его за мочку уха.

Я заметил, что Кларисса уже одевалась. Так что по крайней мере ворвался сюда к концу их развлечений, а не в самом начале. Она встала, взяла что-то с сундука, где Билл держал одежду, и я успел увидеть блеск металла, прежде чем девица засунула это в складки своей юбки. Потом остановилась передо мной и уставилась, склонив голову набок. Я понял вдруг, что разглядываю ее в поисках отметин греха, но увидел лишь усталое и симпатичное личико деревенской девчонки.

— А ты здоровый парень, брат Петрок, — сказала она и снова надула губки, тоже пристально изучая мое лицо. — Тебе что-нибудь нужно?

— Ничего! — выпалил я.

— Петрок на самом деле добрый малый, — заметил Билл со своего тюфяка. — Но не в плохом смысле, — добавил он тут же. — Ладно, Кларисса, пора идти. — В его словах прозвучало предостережение.

Но девица все стояла передо мной, словно пытаясь решить какую-то несложную, но надоедливую задачу. Потом криво улыбнулась и оттянула большими пальцами ворот своей рубашки. Шнурок на воротнике был развязан, и груди вывалились наружу. Они были большие, округлые и очень белые. Меня словно поглотило море унижения и стыда, это ощущение одновременно жгло и леденило. Я видел голубые вены и коричневые соски. Она чуть дернулась, и груди закачались. А потом я заметил белые пятнышки на ее сморщенных сосках. Кларисса кормила грудью! Я с трудом оторвал от нее взгляд и оглянулся на Билла. Тот сидел с довольно сконфуженным выражением на своем изрытом оспинами лице. Никогда прежде я не видел, чтобы мой приятель краснел.

— Кларисса… — еще раз повторил он.

Девица пожала плечами и стала натягивать свой смехотворно маленький корсаж. Потом сложила колечком большой и указательный пальцы. В тот вечер я еще увижу этот странный знак.

— За просмотр денег не берут, — шепнула она мне и, опустив руку, ткнула пальцем в промежность. И выскочила за дверь. Я только услышал скрип дверных петель и тупой стук, когда она хлопнулась.

Между ног было больно, там, куда она меня ткнула. Целилась девица точно — моя прискорбно греховная плоть сразу гордо вздыбилась ей навстречу. Я тупо оглянулся по сторонам. Что-то здесь изменилось, но вот что, этого я сказать не мог. Потом наконец до меня дошло. Это я изменился. Что-то во мне сломалось или повредилось. Я уподобился новому ножу, который в первый же раз неумело пустили в дело и лезвие зазубрилось на кончике или погнулось, а теперь не лезет обратно в ножны.

— Ох, не приведи Господь! — вздохнул я.

— Не такие уж они у нее плохие, — заметил Билл, подходя ко мне. — В любом случае ты ни к чему не прикасался, так что пребываешь в полной безопасности. В смысле души. — Тут он обхватил меня за плечи и потряс. — Очнись, парень! Ни за что не поверю, что это первая пара сисек, которые ты лицезрел в своей жизни.

Но это было именно так — если, конечно, не считать моей матери, когда она кормила младших брата и сестренку, и случайно увиденных на улице грудей какой-нибудь кормилицы, при виде которых я всегда торопливо отворачивался. Кларисса тоже была кормящая мать, и тем не менее Билл… Я потряс головой, пытаясь прочистить мозги. Как же легко поддаться соблазну! Как легко и как приятно! О Господи!.. Я врезал самому себе в промежность, и моя плоть протестующе взвыла.

— Эй, полегче, братец! — сказал Билл. — Эта штука тебе еще пригодится, хотя бы чтоб писать.

И потащил меня из комнаты, а потом на улицу, в мрачные сумерки, уже спустившиеся на Бейлстер, и мы направились к «Посоху епископа», и там я обнаружил, что груди Клариссы, особенно после пары пива, довольно легко забыть, если уж не простить.

А теперь Билл снова беспокоился за меня.

— Эти тупицы ни о чем, кроме пива и баб, и думать не умеют, а поскольку им никак не наложить свои грязные ручонки на первое, они всеми силами цепляются за второе, — говорил он. — И еще они жадные, как свиньи: не успел ты уйти, как Оуэн и Альфред тут же рванули за этим золотом, только его в коридоре уже не было. А теперь они опять занялись своей ленивой трепотней, а мне она уже обрыдла. Кроме того, ночь нынче такая, что одному ходить опасно.

— И что это за человек, который играет в игры с ножом и золотом? — задумчиво произнес я. — Как думаешь, Билл? Кто он такой, по-твоему?

— Если это тот, которого я видел у дворца, я бы счел его рыцарем, вернувшимся из Святой земли. Он явно побывал под жарким солнцем и смотрится как настоящий боец. Кроме того, у него заморские одежды.

Тут и я вспомнил зеленый наряд этого человека: кажется, дорогой узорчатый шелк.

— Француз, наверное, — сказал я.

— Или нормандец. Французы маленькие, а этот парень высокий, да и губа у него изогнута, как у нормандцев. — Он сплюнул.

Билл не любил нормандцев. Дедушка его отца или дедушка его дедушки был тэном и погиб, сражаясь за короля Харолда при Хастингсе. Семья после этого потеряла все свои земли и начала торговать шерстью, снова став богатой и построив отличный дом в Морпете, городе далеко на севере, который мой друг описывал как «бордель для шотландцев и скотогонов, только шлюх там не хватает». Билла, третьего умненького сына в семье, послали в Бейлстер «учиться на епископа», как уныло замечал он сам. «Жирной душонке бюргера позарез необходим епископ в семье, если он хочет пробраться в рай. Мой папаша так же благочестив, как его овцы. Но Господь — наш пастырь, а папаша торгует шерстью, вот этот старый мошенник и считает, что некоторым образом в родстве со Спасителем. — Тут он обычно подмигивал. — И еще он всегда помнит, что людей можно стричь так же, как овец. Вот он и хочет видеть меня с посохом епископа в одной руке, с овечьими ножницами в другой, и чтоб моя задница всегда сидела на золотом мешке с шерстью».

Когда мы свернули на Окс-лейн, улочку, где я проживал, вдалеке прозвучал колокол, давая сигнал тушить огни, и я, как всегда, напрягся, ожидая услышать сзади стремительные шаги преследователя, которые мне вечно чудились. Я знал по собственному опыту, что колокола звонят не просто так, а с какой-то целью: созывают народ, предупреждают об опасности и еще отгоняют бурю. Здесь, в городе, никто не обращал на это особого внимания — пока не появлялись люди шерифа и не разгоняли всех своими узловатыми дубинками.

Мы, студенты-богословы, были всегда готовы ввязаться в драку с этими болванами, чего от нас все и ожидали, а Билл даже похвалялся длинным шрамом, украшавшим его тонзуру и тянувшимся от уха до уха. Я же, как человек чувствительный, всегда стремился быть дома и в постели во время этих потасовок. Вот и теперь, увидев впереди дверь своей домохозяйки, я обернулся к приятелю и тут же заметил знакомый блеск в его глазах — это означало, что ночь еще впереди.

Мы приблизились к порогу моего жилища. Билл слегка шлепнул меня в грудь расслабленной ладонью, улыбаясь при этом, как голодный лис.

— Запри нынче дверь покрепче, братец, на тот случай, если твой крестоносец явится к тебе с визитом!

— Мой крестоносец? Какой крестоносец, Билл? Сам с ним возись, в полное свое удовольствие! — ответил я, чувствуя себя усталым, хотя было еще не поздно. Но сон казался мне сейчас самым желанным времяпровождением на свете. — Храни тебя Господь, брат, — добавил я. — Только не вздумай собирать разбросанные кем-то монеты.

— Мой взор всегда обращен к небесам, Пэтч, всегда только к небесам.

Он повернулся и вприпрыжку убрался во тьму. По узким, скрипучим ступенькам я поднялся наверх, в свое жилище под самой крышей. Щелкнул замок, и меня встретил обычный запах заплесневелого тростника. Я запалил огарок свечи, и теплый аромат горящего сала чуть разогнал застоялую вонь от старой крыши. Давно, когда только снял это жилище, я понял, что тростниковая крыша настолько промокла и прогнила, что мне вряд ли удастся устроить здесь пожар. Мой соломенный тюфяк тоже промок насквозь, так что я долго трясся от холода, поплотнее закутываясь в свою накидку из овечьей шкуры. Пламя свечи бросало желтые отсветы на потолочные балки и отвратительную гнилую солому. Сон был рядом, но голодные постельные клопы уже вышли на охоту. Я прямо-таки слышал, как бурчат их пустые кишки, когда гасил свечку.