Изгой Демарат сидел в передней великолепного зала, мрачно наблюдая за дверями, украшенными эмалевым узором, охраняемыми с двух сторон двумя рослыми воинами Бессмертной Стражи. За дверями находился трон царя Ксеркса, сына Дария Великого, который вскоре должен был принять его.

Он видел, как зал покинул карфагенский посол в прекрасной пурпурной мантии, отороченной золотом, сопровождаемый двумя жрецами в головных уборах, усыпанных драгоценными камнями.

Они возбужденно разговаривали друг с другом на своем непостижимом языке, и вид у них был явно удовлетворенный.

Демарат с горькой усмешкой посмотрел на свои поношенные сапоги, схватил меч и поправил на плечах серый шерстяной плащ, приводя его по возможности в наиболее благопристойный вид. Он взял подмышку шлем с гребнем, единственный оставшийся свидетель его былой принадлежности к царскому трону, и встал: наступил долгожданный момент. Он подошел к дверям, его встретили управляющий и переводчик, грек из Галикарнаса.

— О, Демарат, Великий царь ждет тебя, — провозгласил он.

Спартанец последовал за ними через дверь, которую в этот момент услужливо открывали два стража. Войдя в зал, он был потрясен великолепным мрамором, красочными эмалевыми узорами, золотом и драгоценными камнями, коврами. Он даже и представить себе не мог, что такие несметные сокровища могут находиться в одном месте. Балдахин в конце зала увенчивал трон Ксеркса. У правителя была длинная вьющаяся борода, на голове — убор из золота, в правой руке — скипетр слоновой кости, инкрустированный россыпью драгоценных камней. Два слуги, стоящие позади царского трона, медленного обмахивали царя огромными опахалами из страусовых перьев. У подножия трона гепард лениво вылизывал свою шкуру, но внезапно поднял маленькую голову и неподвижным взглядом уставился на небольшую приближающуюся группу.

Они остановились у подножия трона; грек-переводчик и управляющий распростерлись ниц на полу. Демарат продолжал стоять и приветствовал царя кивком. Царь бросил раздраженный взгляд на управляющего, который все еще лежал лицом вниз на полу, и что-то резко и отрывисто выкрикнул переводчику-греку. Переводчик, повернув голову в сторону, отчаянно зашептал:

— Ты должен пасть ниц, сейчас же! Встань на колени и коснись пола лбом.

Демарат, с безмятежным видом, неотрывно смотрел на царя.

— Не будь глупцом, — прошипел переводчик, а управляющий продолжал резко выкрикивать настоятельные требования на своем непостижимом языке.

Демарат смотрел на него с презрением, и затем повернулся к явно разъяренному монарху, который застыл в неподвижной позе, как статуя, в торжественности своих тяжелых царственно-великолепных одеяний.

— Я Демарат, сын Аристона, царь спартанцев, — сказал он. — Я прибыл с благодарностью за твою благосклонность и гонимый необходимостью и невзгодами, но не для того, чтобы кланяться тебе в ноги, владыка. У спартанцев, свободных людей, не принято падать ниц ни перед кем, ни при каких обстоятельствах и никогда.

Он молча посмотрел на царя царей.

Грек-переводчик, по знаку церемониймейстера, который стоял на ступенях трона, поднялся на ноги вместе с управляющим и торопливо, не без дрожи в голосе перевел слова Демарата. Впервые за долгие годы покорного и безупречного рабского служения, он вынужден был переводить слова отказа своему хозяину.

Последовало долгое замешательство. Даже медленные, равномерные движения опахал прекратились на какое-то мгновенье. Бесконечно долго Ксеркс и Демарат смотрели в лицо друг другу, а управляющий, бледный как полотно, почувствовал, как его внутренности тают в жирном, отвислом животе.

Царь царей заговорил:

— О Демарат, ни одному смертному никогда, ни при каких обстоятельствах не дозволялось бросить вызов нашему величию, как сделал это ты! Но наша воля, как тебе известно, такова, что мы считаем тебя царем спартанцев, и царем, близким нам. И, следовательно, мы понимаем, что ты, как истинный царь, даже в невзгодах, не склоняешь своей головы.

Переводчик и управляющий вздохнули с облегчением, едва веря своим собственным ушам. Демарат слегка поклонился в знак благодарности. Великий царь продолжал:

— Скажи нам, о Демарат, кто они, эти спартанцы, ибо такое имя нам неизвестно.

Демарат пришел в замешательство; казалось невероятным, что персидский владыка может не знать о существовании самого сильного и могущественного народа Эллады!

Он отвечал:

— О, мой господин, спартанцы — самые сильные и самые доблестные из греков. Никто не может сравниться с ними в войне, никто не может покорить их. Над ними нет другого господина, кроме закона, перед которым все равны, даже цари.

Ксеркс поднял брови. Управляющий понял, еще даже не услышав перевода, что все сказанное чужеземцем, сильно удивило владыку, который хорошо понимал греческий язык, и пользовался услугами переводчика, в основном, только ради соответствия правилам этикета, а также, чтобы добиться полного понимания всех тонкостей сказанного.

Ксеркс жестом отдал приказ церемониймейстеру, и в зал внесли скамью с пурпурной подушкой,

Демарат сел. Затем царь снова заговорил:

— Мы ничего не знаем про спартанцев, о которых ты рассказывал. Нам бы хотелось поверить твоим словам, даже если это и нелегко. Мы, однако, знаем афинян. Они самые нечестивые из людей, они осмелились оказать помощь нашим ионийским подданным, когда те восстали. Мы решили наказать их так, чтобы гибель этого народа послужила примером всем прочим, так, чтобы никогда более никто даже не осмелился бы поставить под сомнение наше могущество. Все греки, живущие на континенте и на островах, должны признать нашу власть, никогда более и не помышляя о сопротивлении. Ты знаешь этих людей лучше, чем кто-либо, ты можешь оказать нам большую помощь. Такова наша вера и желание.

Царь замолчал. Церемониймейстер подождал, пока закончит переводчик, и затем кивнул управляющему, который пригласил Демарата покинуть зал вместе с ним. Аудиенция окончилась, спартанец еще раз кивнул владыке головой на прощание, повернулся и направился к дверям в сопровождении двоих сановников.

Коридоры звенели под подбитыми гвоздями сапогами спартанского царя.

В следующие годы, посыльные Великого царя, разъезжали по всем провинциям невообразимо огромной империи, призывая народ к оружию. Раджи из далекой Индии, сатрапы Бактрии, Согдианы, Аракосии, Мидии, Аравии, Лидии, Каппадокии и Египта начали вербовать воинов. В портах Ионии и Финикии сотни судов были поставлены на верфи, в то время как целые леса вырубались в Ливии и горах Таврии, чтобы обеспечить необходимый материал для судостроения. Стратеги Ксеркса разрабатывали великий план вторжения в Европу.

Направление марша войск проходило непосредственно через Фракию и Македонию; эти царства должны были быстро покориться и прийти в полное повиновение.

Инженеры Ионии разработали проект моста, размещающегося на лодках, который должен был обеспечить проход великой армии через залив Геллеспонт и срезать путь через перешеек полуострова Халкидика. Это позволило бы флоту не огибать мыс горы Афон по морю, полному опасных рифов.

Вся Азия готовилась навалиться на Грецию, потоки пехотинцев и всадников должны были создать новую провинцию, покорную и подчиненную царю. Или оставить за собой пустыню, усеянную дымящимися развалинами.

Той весной новости об этих приготовлениях достигли Греции, с первыми судами, прибывшими в порты Афин, Эгины и Гифеума. Но эти новости сначала не были приняты во внимание: внутренние дела Спарты приковали к себе все внимание ее правителей.

Ходили слухи о том, что царь Клеомен, разъяренный тем, что его признали виновным и изгнали из города, собирает союзников в Аркадии и Мессении, что он даже рассматривает возможность военного похода на свою собственную страну.

Встревоженная Коллегия Пяти решила призвать его обратно, пытаясь наладить управление, предлагая восстановить его в правах и возвести в царское достоинство.

Однажды летним днем Аристарх и его сын Бритос отправились вместе с пятью друзьями, чтобы принять возвращающегося царя. Годы изгнания и ярость, вынашиваемая в течение долгих лет, изменили Клеомена. Он спустился с лошади, снял свой шлем с гребнем, осматриваясь вокруг.

Ему удалось насчитать немого друзей, которые сохранили ему преданность. Вот именно так и должно быть, подумал он. Старый лев вернулся только затем, чтобы закончить свои дни в клетке. Но, возможно, на этот раз он слишком устал, чтобы достойно сражаться. Он схватил руку, протянутую Аристархом, который поцеловал его в щетинистую щеку.

— Мы все рады твоему возвращению, владыка, и предлагаем тебе силу наших рук и верность наших сердец.

Царь опустил глаза в землю и прошептал:

— Велика твоя доблесть и благородство, Аристарх. Ты не боишься показать себя другом того, кто оказался неудачником, но подумай и позаботься о себе и о своей семье. Эти времена — суть времена лжи и злодеяний. Кажется, что доблесть и благородство навсегда покинули город.

Он повернул на улицу, ведущую к его дому, покинутому на долгие годы. Когда он шел, двери захлопывались перед ним, потому что люди поспешно прятались в своих домах. Когда он подошел к своему жилищу, то увидел, что его ожидают пятеро эфоров. Самый старший, слегка кланяясь, подал ему скипетр со словами:

— Приветствуем тебя, о, Клеомен, сын Анаксандрида. Вручаем тебе скипетр твоего отца.

Царь лишь сухо поблагодарил их. Он прошел через двери в свой дом, сбросил на скамейку пыльный королевский плащ и сел, склонив седую голову. Он услышал шаги позади себя, но даже не повернулся, приготавливаясь к удару кинжала в спину. Вместо этого он услышал голос, который был ему хорошо знаком:

— Выражаю почтение моему царю и приветствую брата.

— Леонид, ты?

— Да, я. Ты удивлен, увидев меня?

— Нет, не удивлен. Но я бы предпочитал увидеть тебя несколько раньше, вместе с друзьями, которые встречали меня во время приезда. И скипетр наших дедов я хотел бы получить из твоих рук, а не из рук того ядовитого змея…

— Клеомен, ты не должен был возвращаться. Всем известно, что ты убедил дельфийскую пифию пророчествовать против Демарата. Эфоры призвали тебя обратно, руководствуясь одним только страхом. Если это, вообще, не…

— Я знаю. Если это не ловушка, чтобы избавиться от меня раз и навсегда; я понимал и это, когда решил вернуться. Почти никто не вышел встретить меня, кроме Аристарха, Бритоса и всего лишь нескольких друзей. Даже тебя не было. Но я это понимаю. Город почти уже поздравил тебя с возведением в царское достоинство, а мое возвращение означает…

— Это совсем не означает то, что ты думаешь, — прервал его Леонид. — Я никогда не стремился к престолонаследию; мне предшествовал мой несчастный брат Дорей, который теперь покоится в далекой земле Сицилии, похороненный среди варварского народа. Когда ты уехал, душу мою охватила печаль. У меня не хватало храбрости поговорить с тобой. Я боялся, что ты можешь подумать именно то, что, как я вижу, ты думаешь и сейчас.

Клеомен слушал, сосредоточенно наблюдая за странными знаками, возникающими в золе очага.

Он поднял голову, разглядывая в тусклом свете лицо Леонида с коротко подстриженной бородкой цвета меди.

— Я признателен тебе за твои слова, Леонид. Это момент самой страшной горечи для меня. Судьба заявляет о себе слишком мрачно… В такие минуты, как эта, слово друга — единственное лекарство. Слушай меня, и слушай внимательно: для Клеомена все кончено. Сейчас я это уже знаю, хотя перед тем, как прибыть сюда, я еще питал некоторые иллюзии и надежды. Недобрая участь ожидает меня, и, возможно, только это и правильно; разве не я, в конце концов, тот человек, кто осмелился осквернить святость храма и нанести оскорбление божеству города Дельфы? Если на мне лежит проклятие, я не буду даже стараться избежать своей судьбы. Но ты не должен более встречаться со мной. Скипетр Анаксандридов скоро вернется к тебе. И ты не должен более пожимать мою руку, нечестивую руку того, кому боги отказали в своей благосклонности.

Леонид пытался прервать его.

— Нет, послушай, — продолжал Клеомен. — Ты должен поступать так, как я сказал, и Аристарх должен сделать то же самое. Передай ему, что я высоко ценю его дружбу и храбрость, но у него есть сын, доблестный воин, достойный славы своего отца. Я не хочу, чтобы его будущее было запятнано тем, что он оказывал мне помощь и был моим другом. Клеомен должен оставаться один, отныне и всегда, чтобы встретиться лицом к лицу со своей судьбой. Не осталось таких дорог, по которым я мог бы пройти.

Он поднялся на ноги.

— Прощай, Леонид. И помни тот день, в который я, без малейших колебаний, продал собственную душу, ради блага моего города и всех греков. Я не испытывал никаких колебаний, одобряя ложь и призывая ее, только ради того, чтобы она послужила возможности избавиться от Демарата, устранить его. Он защищал друзей-персов, варваров, а сейчас, мне это точно известно, он обратился с призывом к самому Великому царю! Но ничто из этого не имеет никакого значения. Уже решено и подписано, что Клеомен должен умереть, обесчещенным, в своем собственном городе.

Леонид внимательно смотрел в усталые глаза старого воина. Что осталось от былого беспощадного воителя? От холодного, ясного ума, способного разрабатывать смелые планы сражений и точно исполнять их, шаг за шагом? Он почувствовал глубокую жалость к этому человеку, которого произвел на свет его отец с другой женщиной, и которым он всегда восхищался, можно даже сказать, любил как настоящего брата.

— Возможно, ты и прав, — сказал он. — Немногим людям хватает храбрости бросить вызов богам, и ты — один из них, Клеомен. Я выполню все, что ты сказал, чтобы другие раны не терзали тело Спарты. Город ожидают тяжелые времена. Прощай, о наш царь. Я знаю, что ты не сделаешь ничего такого, что бы могло запятнать бы твою репутацию воина. В твоих жилах течет кровь Геркулеса.

Он вышел из комнаты, останавливаясь на мгновенье в дверях, спиной к слепящему свету улицы. Затем он исчез в опустевшем городе.

Конец Клеомена был ужасающим. Говорили, что он начал пить, как варвары с севера: неразбавленное вино в огромных количествах, не смешивая его с водой, как это принято у греков. Ходили слухи, что он потерял рассудок, что стал ненавидеть всех вокруг, тыкал своим скипетром в лицо первому встречному, с кем сталкивался на улице.

Эфоры объявили, что город не может терпеть этот позор. Его схватили и привязали к столбу на одной из площадей города. Здесь царь оказался беспомощной мишенью для насмешек и презрения своих врагов. Стоя на коленях в ножных колодках, с запястьями, скованными цепями, в разорванной одежде, он молил прохожих о смерти.

Однажды утром, незадолго до рассвета ему удалось расправиться с илотом, которому было приказано охранять Клеомена, ударив его цепями во время сна. Он завладел кинжалом илота и начал увечить свое тело, разрезая его на полосы: от голеней до ляжек и от ляжек до бедра и паха.

Некоторые говорили, что слышали его крики в утренней тишине; другие утверждали, что их дома звенели от долгого, безумного, леденящего душу хохота.

Илот, придя в сознание, увидел, что царь корчится в луже крови, не опуская своего яростного взора ни на мгновенье, скрежеща зубами со зверской гримасой. Наконец, царь вонзил кинжал себе в живот, разрезая и его на полосы, и таким образом скончался.

Так погиб Клеомен, сын Анаксандрида, пороча лицо своего города, пятная его кровью и своей собственной истерзанной плотью.

Талос, услышав о возвращении Клеомена, надеялся снова увидеть Антинею, но ему пришлось вскоре разочароваться. Он узнал, что Крафиппос, не осмеливавшийся так быстро вернуться в Спарту, решил остаться в поместье в Мессении, а Пелиас вместе с дочерью тоже находятся с ним.

Как Талос ни старался, он долго не мог больше ничего разузнать о них до того дня, когда какие-то мессенские пастуха не рассказали ему, что старик Пелиас живет почти как нищий, возделывая каменистое поле, а девушка выполняет всю черную работу, трудясь в поте лица с утра до поздней ночи, чтобы как-то облегчить жизнь старика.

Она просила сообщить Талосу, что помнит его, и что она никогда не отдаст свое сердце другому мужчине. Ему передал все новости Карас, который сам слышал это от пастухов. Карас просил его не отчаиваться: возможно, однажды эти двое вернутся в долину. Но в сердце Талоса, вместо надежды, была только одна боль.

В отсутствии Крафиппоса, Талос продолжал каждый год передавать собранный урожай надсмотрщику. Казалось, что беспокойные события его ранней юности ушли далеко-далеко, постепенно забываясь, и каждый проходящий день делал его все более и более похожим на других горных пастухов. Тайна, единственным хранилищем которой была его душа, почти канула в забвение, как бесполезный предмет, забытый на дне пересохшего заброшенного колодца.

Слухи о том, что Великий царь собирает армию в Азии, стали просачиваться и в горы, внося волнение в монотонное существование илотов, возбуждая сначала только любопытство, а потом уже и беспокойство. Они задавали себе вопрос: не сможет ли война когда-нибудь действительно задеть и их самих, сумеет ли царь Персии перебросить войска через море.

Эти слухи особенно волновали женщин, с ужасом ожидающих того возможного дня, когда их мужчины будут вынуждены сопровождать спартанских воинов, покинув свои дома, поля и свои отары. Им придется испытать изнуряющую усталость, голод и жажду, страшные трудности без какой-либо пользы для себя, даже безо всякой надежды. Для этих людей, раздавленных бременем повседневной жизни, одна лишь вероятность скорой войны уже была подлинным кошмаром.

В прошлой войне, которую вел царь Клеомен против аргивов, илоты подвергались ужасным мучениям, но, по крайней мере, они оставались вблизи от своих домов.

Если Великий царь действительно придет в Элладу, никто не сможет сказать, где произойдет столкновение армий, как долго будут продолжаться военные действия.

Илотов, на самом деле, даже мало заботило, кто победит. В любом случае, ничто не может измениться для несчастных рабов: новые победители, безусловно, не будут беспокоиться о том, чтобы сбросить тяжелое ярмо, которое они вынуждены носить.

Прошло три года, затем стали поступать известия о том, что невероятно многочисленные военные силы Великого царя начинают собираться около Сард в Лидии, готовясь к броску на Элладу.

Слухи со всех уголков Греции достигли и Спарты, и, в свою очередь, распространялись по всем направлениям. Военные сборы и призыв к оружию: предвестники войны…

Однажды осенним утром царь Леонид и царь Леотихид распрощались со своим окружением и направились в Коринф.

Там, на перешейке, около величественного храма Посейдона, они должны встретиться с представителями многочисленных городов-государств, полисов, для разработки совместного плана обороны.

Оба властелина знали ход мыслей эфоров, старейшин и народного собрания: они готовы были настаивать, чтобы линии обороны проходили непосредственно на самом перешейке, с тем, чтобы обеспечить защиту Пелопоннеса от вторгающейся армии.

Однако они были полностью осведомлены и о том, что афиняне и представители Фокеи потребуют, чтобы объединенная армия также сомкнула ряды в горном проходе в Фермопилах, чтобы обеспечить оборону центральной Эллады.

В зале Коринфского совета сидели представители тридцати одного государства, которые решили объединить военные силы против Великого царя. Стража застыла, приветствуя двух царей Спарты, салютуя, когда они вошли в зал. Царь Леонид и царь Леотихид заняли места, предусмотренные для них.

Зал оказался почти полон, представителю Коринфа была предоставлена честь открыть собрание. Он зачитал договор, который они должны подписать; там заявлялось, что они все должны действовать в полном согласии, забыв о своих противоречиях и спорах, в течение всего периода ведения войны с варварами. Он объявил о приказе вернуть всех политических изгнанников и зачитал положение о составе союзной армии.

Высшее командование возлагалось на Спарту. Царь Леонид и царь Леотихид возглавят наземные войска. Флотоводец Еврибиад назначен верховным командующим морской армады, хотя большинство судов и предоставлено афинянами. Корсиканцы присоединились к союзу, и тоже вышлют свой флот.

Сиракузы, могущественный город Сицилии, отказались принять участие в военном походе. Их тиран Гелон потребовал, чтобы высшее командование армией или, по меньшей мере, флотом, было возложено на него, но никто не допустил этого.

В Азию, в Сарды, уже были отправлены осведомители, чтобы разведать точные сведения о вражеской армии, ее реальных размерах, что часто вызывало вопросы и споры. Некоторые даже утверждали, что рассказы, которые достигали их ушей, просто нелепы.

До некоторого времени все шло хорошо. Безусловно, напряжение сохранялось, но было совершенно ясно, что всеми посланцами руководит одна общая идея: желание дать отпор вражескому нашествию.

Трудности возникли тогда, когда нужно было принимать тактические решения. Царь Леотихид был непреклонен по одному пункту: главная линия обороны должна проходить по перешейку, где уже в течение некоторого времени возводились тройные заграждения.

Даже в том случае, если остальная часть Эллады будет вынуждена капитулировать, контратака будет подготовлена на Пелопоннесе. Его доводы были основаны, по большей части, на утверждении, что на севере перешейка — самая выгодная позиция для обороны.

Но это было совсем не так. Афинский представитель, флотоводец, государственный деятель, Фемистокл, сын Неокла, сразу же поднялся для выражения протеста.

Безусловно, этот человек отличался от всех остальных. Его заявление было категоричным, сухим, иногда резким. Его доводы были неоспоримы. Царь Леонид выслушал его речь с большим вниманием, не пропустив ни единого слова из всего сказанного. Он видел, что грекам настолько же необходим блеск ума афинян, насколько они нуждались в силе спартанцев. Фемистокл произносил заключительную часть своего заявления:

— По всем этим причинам, почтенные представители, абсолютно необходимо, чтобы линия обороны проходила в Фермопилах. Этот проход представляет собой не только врата в Аттику, как я слышал сегодня здесь, в этом зале, но и врата, ведущие ко всей Элладе; защищая Фермопилы, мы защищаем также и Пелопоннес. Мы должны принять во внимание, что если Афины будут захвачены варварами или если мы будем вынуждены сдаться…

Леонид поудобнее устроился на своем сиденье и бросил понимающий взгляд на второго царя.

— Итак, — продолжил Фемистокл, — если Афины исчезнут со сцены военных действий, кто будет защищать ваше побережье от высадки персов? Какая польза от укреплений, лихорадочно возводимых на перешейке, если поблизости нет флота, который мог бы защищать его? Браг может совершить высадку армии в любой части Лаконии, Арголиды, Мессении; враг может высадиться даже в нескольких пунктах побережья одновременно, вынуждая вас раздробить свою армию, тогда как заключительную атаку он будет проводить основной частью своих войск. Но даже при всей их невероятной доблести, спартанцы, — горячо продолжал оратор, поворачиваясь к двум спартанским царям, которые сидели перед ним, — не могут питать надежды на то, чтобы отразить атаку всей Азии без поддержки флота.

Это лишило царей Спарты возможности какого-либо выбора, они твердо обещали послать свои подразделения в Фермопилы. Однако нечего было и надеяться выслать туда всю пелопонесскую армию целиком.

Им было доподлинно известно, что эфоры и старейшины, ни при каких обстоятельствах, никогда не дадут согласия на то, чтобы все воины-спартиаты были отосланы за пределы Пелопоннеса.

Когда последний оратор закончил свою речь, двери великолепного зала распахнулись и вошли жрецы для проведения церемонии клятвенного обещания. Союзники поклялись, дельфийским богом, не выходить из состава военного союза до тех пор, пока хоть один варвар топчет землю Греции; они поклялись сурово наказывать тех греков, которые могут предать свой народ, помогая персам.

Представители освободились только в сумерках, каждый из них вернулся в собственный дом. Царь Леонид и царь Леотихид провели ночь в Коринфе для обсуждения с городским правлением деталей относительно координации военных операций, зачисления военных подразделений и подготовки военных судов, которые пойдут вместе с союзным флотом.

После скромного обеда Леонид удалился в дом, который городские власти предоставили в его распоряжение. Тем временем охранник на входе сообщил, что прибыл человек, который желает переговорить с ним: это был Фемистокл, афинский флотоводец.

— Входи, — сказал спартанец, приглашая его. — Добро пожаловать в этот дом.

Афинян сел, расправляя белый паллий.

— Что привело тебя в мой дом?

— Владыка, я здесь для того, чтобы известить тебя, что происходят очень важные события, которые могут нанести серьезный ущерб нашему делу.

Царь тревожно посмотрел на него.

— Скажи яснее, о чем ты говоришь?

— Я узнал, вне всяких возможных сомнений, что народы центральной и южной части полуострова подготавливаются к тому, чтобы сдаться Великому царю или, в любом случае, к переговорам с ним. Это еще не все: на их стороне и дельфийский оракул. Тебе известен ответ, полученный моими представителями, которые ходили вопрошать совета оракула?

— Я слышал, что предсказание было неблагоприятное, но точное содержание мне не известно.

— По меньшей мере, неблагоприятное, — продолжал афинянин, дотрагиваясь до бороды. — Оракул предсказывает городу пугающие несчастья, разрушение и бесконечное горе и страдания, если афиняне осмелятся бросить вызов мидянину. Представители настолько утратили мужество и впали в уныние, что не могут вернуться в город. Они вернулись и вопросили другой оракул, чтобы получить еще одно предсказание. И тогда оракул предложил мне способ, который поможет спасти город от отчаяния и паники. События, предсказываемые пифией на этот раз, были не менее ужасающие, но в самом конце она добавила, что город может защитить себя, возведя непреступную преграду из дерева. Чушь, ерунда, не имеющая абсолютно никакого значения, но жителям Афин я разъяснил это следующим образом: что нашим единственным спасением может быть только огромный флот боевых судов.

Леонид удивленно посмотрел на него.

— Ты умнее самого Одиссея, — сказал он. И добавил: — Но то, что ты мне говоришь, и впрямь, очень тревожно; ты действительно веришь, что оракул не был с вами честен?

Фемистокл беспокойно молчал; было слишком очевидно, что Леониду стоит напомнить о том, как царь Клеомен убедил пифию Периаллу отрицать законность рождения Демарата. Когда царь Леонид опустил голову, явно смущенный, он понял, что в этом нет никакой необходимости.

— Я совершенно убежден в этом, — ответил афинский флотоводец.

— Как тебе известно, народы севера контролируют Совет дельфийского святилища абсолютным большинством голосов. Существует всего лишь один способ для того, чтобы мы могли противостоять этому или нейтрализовать их политику. Неприятности будут возникать бесконечно, если на нас ляжет клеймо врагов божества или людей, не учитывающих мудрость оракулов. Мы должны абсолютно ясно дать понять нашим союзникам, что не имеем ничего против святилища, но подчеркнуть ту часть нашей клятвы, в которой говорится о том, что предатели будут наказаны и вынуждены платить десятину храму Аполлона.

— Мы должны договориться с фессалийцами, беотийцами, перребийцами и энийцами, не говоря уж о македонцах. Царь Македонии Аминтас на нашей стороне, но его позиция не слишком твердая. Он не может ни единого дня находиться в одиночестве. Великий царь может разбить лагерь для своего войска в центральной Греции, и оттуда атаковать нас беспрепятственно, уверенный в покорности и содействии со стороны предателей. Даже только по одной этой причине совершенно необходимо полностью убедить ваше правительство направить все имеющиеся военные подразделения в Фермопилы.

Царь Спарты, выслушав все самым внимательным образом, ответил:

— Я согласен с тем, что ты сказал, Фемистокл, ты можешь быть уверен, что я сделаю все, что в моей власти, чтобы убедить эфоров и старейшин, но ты ведь хорошо знаешь, что мои полномочия ограничены. Будь уверен, в любом случае в Фермопилах я буду присутствовать самолично.

— Уже только одно это — великое утешение, владыка, — сказал Фемистокл. — И я возвращаюсь в свой город, зная, что царь Леонид не только доблестный воин, но и мудрый, щедрый человек. Твое слово представляет особую ценность для меня, настолько, что я хочу обменяться с тобой обещаниями, как два человека обмениваются дарами гостеприимства. Ты должен твердо помнить, что как только царь Леонид подойдет к Фермопилам, Фемистокл будет рядом с тобой, защищая тебя с моря, и что я скорее распрощаюсь со своей жизнью, чем нарушу эту клятву. А сейчас, — сказал он, поднимаясь, — нам всем нужно отдохнуть. Да будет ночь к тебе благосклонна, царь Леонид.

— И для тебя тоже пусть она будет благоприятна, афинский гость, — ответил царь, поднимаясь, чтобы проводить Фемистокла до дверей.

В этот момент раздался стук копыт коня, мчащегося галопом по булыжной мостовой. Почти сразу же они услышали ржание лошади и тихие голоса за дверью. Постучавшись, вошел страж.

— Владыка, посланец просит, чтобы ты принял его немедленно.

— Пусть войдет, — сказал царь.

В комнату вошел совершенно измотанный человек, покрытый пылью, подал Леониду кожаный свиток, поприветствовал его на военный манер и ушел. Царь развернул свиток, быстро пробежал глазами его содержание. Фемистокл увидел, что Леонид побледнел, как полотно.

— Это серьезно?

— Старейшины вопрошали оракул по поводу войны, которую мы собираемся вести. Только что прибыл ответ.

Фемистокл подошел ближе, взял царя за руку и произнес:

— Не обращай ни малейшего внимания на это, Леонид, оракул откровенно направлен в пользу персов. Не придавай никакого значения этим словам.

Леонид посмотрел на него, поглощенный своими мыслями.

— Возможно, то, что ты сказал, правда, мой афинский друг, но иногда боги заставляют выслушивать правду из уст грешников и злодеев.

Он открыл дверь, ведущую на улицу.

— В начале весны я буду в Фермопилах, — сказал он твердым голосом.

Афинянин кивнул, пожав ему руку, надел свой белый плащ и ушел. На улице порывы холодного ветра кружили сухие листья платанов.