Алес вернулся, совершенно опустошенный, чтобы предупредить своего хозяина о массовой резне, преступлении, совершенном спартанцами в Тенаре, но не мог его найти: Клейдемос уехал рано, еще до рассвета, направляясь в Мессению. Гнедой конь, тот, которого он привез с собой из Азии, исчез из конюшни.

К этому времени Клейдемос уже проехал через Селласию, пересек северные отроги горного кряжа Тайгет и спускался по западному склону горы, чтобы выехать на дорогу, ведущую в поселок Фурия.

Он ехал верхом целый день, то и дело спешиваясь, чтобы вытянуть ноги и немного согреться, пройдя пешком небольшое расстояние. Небо было хмурое. Ветер уносил огромные серые тучи к заливу Мессения.

Клейдемос проезжал по местности, разделенной холмистыми гребнями, иногда покрытых лесом, иногда просто в виде бесплодных скальных пород, на небольшие долины.

То и дело ему встречались пастухи, которых он расспрашивал о дороге, обмениваясь несколькими словами. Диалект, на котором они говорили, был очень похож на диалект илотов горы Тайгет.

Он присел в тень скалы, чтобы проглотить кусок хлеба и несколько сушеных фиг, пока его лошадь паслась на слегка пожелтевшей траве, затем снова отправился в путь в западном направлении.

Ближе к вечеру небо потемнело, угрожая дождем, он начал искать убежище на ночь.

В центре поляны, около небольшого ручья, он видел скромную, деревянную хижину с забором, явно жилище пастуха-илота. Он повернул лошадь в этом направлении.

При его приближении залаяла собака. Он спешился и ждал у края двора, уверенный в том, что кто-нибудь выйдет к нему. Дым колечками шел из трубы, — знак того, что хозяева вернулись после своей дневной работы.

Дверь открылась, появился пожилой, но крепкий, одетый в длинный серый шерстяной хитон мужчина, напряженно вглядывающийся в ночь.

Клейдемос вышел вперед со словами:

— Приветствую тебя, мой друг. Меня зовут Клейдемос. Я странник, ночь застала меня в пути в ваших краях. Боюсь, что может пойти дождь. Мне нужен ночлег для меня и укрытие и немного сена для моей лошади.

— Ты прав, — сказал мужчина. — Конечно, пойдет дождь, а может даже снег сегодня вечером. Входи, путник.

Клейдемос протянул руку и заметил, что глаза мужчины остановились на его копье.

— Откуда ты приехал? — спросил мужчина, провожая его в дом.

— Из Мегары. Я направляюсь в сторону Фурии, нужно купить немного шерсти.

Мужчина предложил ему сесть.

— Не могу предложить тебе многое, — сказал он, — но если ты согласишься отведать мой обед, мне будет приятно.

— Я с удовольствием пообедаю с тобой, — ответил Клейдемос. — Но в моем заплечном мешке тоже кое-что припасено, — сказал он, вынимая хлеб, оливки и сыр и выкладывая все на стол.

— Прекрасно, — сказал хозяин. — Устраивайся поудобнее и согрейся около огня. Пойду похлопочу о твоем коне, он, наверное, тоже устал и проголодался.

Клейдемос осмотрелся вокруг: убранство лачуги было убогое; из мебели — лишь стол, да пара скамеек. В углу разместились мотыга, грабли и мешок с ячменем. На деревянной тарелке на столе лежали какие-то корешки, заправленные уксусом и солью, пара яиц и глиняный кувшин воды. Хозяин дома, наверняка, был очень беден.

Было слышно, как он пошумел и посуетился немного на сеновале, затем дверь открылась, и он вошел, потирая руки.

— Я был прав, — сказал он. — Пошел снег. Лучше подброшу-ка я дровишек в огонь.

Он взял охапку веток и бросил их в очаг. Вспыхнувшее потрескивающее пламя стало немного согревать помещение. Лампы не было, очевидно, пастух не мог позволить себе жечь масло, если им не была даже приправлена еда.

Они приступили к трапезе; Клейдемос взял несколько корешков, чтобы отдать должное гостеприимству, и предложил свою еду, которую хозяин съел с большим удовольствием.

— Можно ли узнать, как тебя зовут? — спросил Клейдемос.

— Меня зовут Басиас, — ответил пастух. — Пожалуйста, прости меня за то, что я сразу ничего не сказал о себе. Понимаешь, по этой дороге вообще никто не ходит, поэтому я не привык принимать гостей.

— Ты не боишься жить здесь один? — спросил Клейдемос.

— Из-за чего? Грабителям нечего взять. Стадо принадлежит моему хозяину, он спартанец, а никто не решится воровать у спартанца. Расскажи мне о себе. У тебя конь и копье; ты должен быть богатым человеком.

— Разве тебе кажется странным, что торговец путешествует с копьем? Хорошо, позволь мне сказать тебе, что мое копье и конь давали мне возможность заработать на хлеб насущный в течение долгого времени. Очень долго я сражался в Азии, как наемник, пока однажды не ранил ногу, упал с седла. Я решил бросить службу и зарабатывать на жизнь, ведя небольшое дело.

— Не слишком ли неподходящее время года, — спросил Басиас — чтобы покупать шерсть? Овец не будут стричь еще пару месяцев, а может быть и три месяца, если сохранится такая же плохая погода.

— Это правда, — ответил Клейдемос, — но я думал, что, прибыв так рано, смогу договориться о лучшей цене. Есть и человек, с которым мне нужно увидеться… крестьянин, которого зовут Пелиас. Ты вообще-то его не знаешь?

Мужчина оторвал лицо от тарелки, глядя на гостя с явным удивлением.

— Пелиас? Я знаю крестьянина-илота, который живет на расстоянии приблизительно одного дня пути отсюда.

— Одного дня пути? — Повторил Клейдемос. — Это должен быть он. Если сохранится плохая погода, возможно, я смогу договориться с ним о ночлеге на завтра… Я могу заплатить.

— Да, — кивнув, одобрил Басиас, запуская пальцы в бороду и собирая крошки со стола, — я думаю, все будет в порядке. Ты увидишь его дом на этой же дороге завтра… я бы сказал после того, как наступят сумерки. По снегу лошадь не сможет идти быстрее. Если не заблудишься, то доберешься часа через два после заката. Передай ему, что тебя послал Басиас, пастух, что ты был моим гостем: он с радостью устроит тебя. Но дай ему что-нибудь, если можешь, он очень беден.

— Он живет один, как и ты?

— Нет, с ним живет дочь, если я хорошо помню. Но у него наступили слишком тяжелые времена… помоги ему, если можешь. — Пастух подбросил в огонь еще дров, затем ушел за соломой, чтобы устроить гостя на ночь.

— Больше у меня нет ничего, — сказал Басиас, расстилая солому на полу. — Тебе придется смириться с этой бедной постелью.

— Не беспокойся обо мне, — сказал Клейдемос. — Я был солдатом, мне приходилось часто спать на голой земле. А эта солома сухая и приятная. Я очень хорошо высплюсь здесь. Но куда ты пойдешь?

— В загон к овцам.

— О, нет. Я не хочу занимать твое место. Я буду спать в загоне.

— Нет, дело не в этом; здесь достаточно места для нас двоих. Мне лучше спать в загоне, я боюсь, что ночью появятся волки.

— Ну, если это так, то ладно, — согласился Клейдемос. — Но разбуди меня, если услышишь вой волков; я помогу тебе своим копьем.

— Благодарю тебя, мой гость, — сказал Басиас. — Конечно, я так и сделаю. Да будет спокойной твоя ночь.

— И тебе доброй ночи, также, — ответил Клейдемос.

Он проводил Басиаса до дверей и увидел, что все вокруг покрыто снегом, который продолжал валить крупными хлопьями. В его слабом свечений были хорошо видны двор и деревянный загон с соломенной крышей, в котором укрылись овцы.

Басиас пошел к загону, оставляя глубокие следы в снежном покрове. Он открыл дверь, его приветствовали мычанием и блеянием, сразу же он захлопнул за собой дверь.

Клейдемос остался во дворе, наблюдая, как падает снег. Снегопад напомнил ему те долгие зимы во Фракии, бесконечную тоску одиночества, долгие марши по снегу в ледяных оковах доспехов. Набеги на спящие поселки, женские крики, пожары, грязь, кровь….

Сейчас снег закружил мягко, накидывая на землю белую вуаль, словно предвещая мир; казалось, что он также мягко кружит и у него внутри, успокаивая глубокие раны, панику, страх, заглушая крики… все белым-бело…

Только тихое блеяние доносилось из загона: наверное, крошечные ягнята, прижимаясь к шерсти своей матери, мечтают о цветущих полях. В стойле огромный баран с загнутыми рогами поднял ноздри, из которых шел пар, стараясь унюхать раздражающий запах хищника: волка.

Клейдемос плотнее закутался в плащ, собираясь вернуться в дом, когда мягкий хруст ломающихся веточек заставил его обернуться на пороге. Он посмотрел перед собой в темноту: ничего, должно быть ему померещилось…

Но, совершенно неожиданно, блеснули два желтых глаза, и огромный волк ринулся вперед, — самец с серебристой шкурой.

Клейдемос хотел положить руку на копье, но ничего не сделал, когда заглянул в глубину этих сверкающих глаз. Зверь подошел ближе, останавливаясь буквально в нескольких шагах от него. Он поднял морду, словно обнюхивая человека, и опустил хвост, который доходил почти до земли, затем развернулся и исчез в вихре белых хлопьев падающего снега.

Но ни собака не залаяла, ни одно животное в загоне не проявило никаких признаков испуга…

Клейдемос закрыл за собой дверь. Он лег рядом с очагом, наблюдая, как пламя мерцает голубыми огоньками среди догоравших красных угольков, слегка покрытых золой. Он подкинул еще дров, вытянулся, накрываясь плащом. Тепло стало согревать его усталое тело, и он закрыл глаза.

Перед тем, как он почти уснул, он услышал протяжный вой и затем еще один, еще более протяжный и более далекий. Но собака так и спала на улице, свернувшись клубком под навесом крыши, спали и ягнята, уткнувшись в шерсть матери, и огромный баран с загнутыми рогами… тоже спал.

В середине ночи его разбудил холод: огонь погас, ветер свистел через бесчисленные трещины и щели в стенах.

Клейдемос подул на оставшиеся тлеющие красные угольки и подкинул дров; пламя разгорелось вновь.

Он уже почти снова уснул, когда услышал, как скрипнула дверь загона и собака тихо и дружелюбно заскулила, словно встречая знакомого человека.

Клейдемос мгновенно открыл дверь и увидел, как два человека в темных плащах вошли в загон. Крадучись, почти бесшумно он вышел из хижины и подошел к стене, обращенной к дому. Через щели между деревянными досками он увидел внутреннюю часть загона, слабо освещенную дымящим факелом.

Заговорил один из двух прибывших людей:

— Басиас, мы принесли тебе дурные вести: вожди нашего народа, собравшиеся на старой мельнице на мысе Тенар, прошлой ночью были окружены солдатами криптии и жестоко убиты. Они искали убежища во внутреннем помещении храма Посейдона, но спартанцы, судя по тому, что нам рассказали, не проявили никакого уважения к этому священному месту и убили старейшин прямо на самом алтаре, где они собрались все вместе. Теперь восстание стало невозможно; мы решили, что нам надо обязательно предупредить тебя, с тем, чтобы ты передал эту весть остальным. Мы больше не можем рисковать; мы должны ждать наступления такого времени, когда все изменится, и ситуация станет более благоприятной.

Басиас опустил голову, словно получил тяжелый удар.

— Никому не удалось спастись? — спросил он после продолжительного молчания.

— Никому, — ответил другой. — Наши люди получили разрешение похоронить тела.

— Даже… Хранителю?

— Нет, его тела не нашли среди всех остальных. Возможно, ему удалось спастись, или, возможно, он прибыл к тому времени, когда все остальные уже были мертвы.

— Может быть, спартанцы спрятали его тело? Кто-нибудь видел его после этого?

— Нет, насколько нам известно. Но зачем они могли забрать его труп? У них не было никаких причин. Нет, он должен быть жив. Прячется где-нибудь… Кто-то предал нас, и, вероятно, он больше никому не доверяет. Но можешь быть уверен, он вернется и, наконец, расскажет нам, когда наступит день нашего отмщения… день нашей свободы.

Все трое замолчали, а Клейдемос, ошеломленный тем, что он услышал, содрогаясь от злости и ненависти, даже не чувствовал холода.

Теперь не было ни облачка, на ясном ночном небосводе мерцали звезды.

— У тебя в доме кто-то есть, — вдруг сказал один из прибывших. — Мы видели дым из трубы и очаг, в котором горели дрова.

— Я знаю, — ответил Басиас. — Это путник, попросивший ночлега. Он сказал, что он купец из Мегары, когда-то был наемником в Азии, но на меня он произвел странное впечатление; он кажется скорее лаконианином, чем мегарцем.

— Будь осторожен, шпионы криптии повсюду. Спартанцы стали очень подозрительны. Они решили освободиться от тех из нас, у кого, по их мнению, на уме восстание.

— Во имя богов! — воскликнул Басиас. — Если это так, то я задушу его своими собственными руками! Конечно, меня не остановит закон гостеприимства, точно так же, как спартанцев не остановила святость храма Посейдона.

— Нет, Басиас, кем бы ни был этот человек, ты не должен поднимать на него руку. Пусть спартанцы запятнают себя святотатством, и вызовут гнев богов. Если он шпион криптии, то убить его будет не так-то легко. Но если ты все же сделаешь это, месть Спарты только посеет еще больше горя на нашей земле. Прощай, Басиас, и да защитят тебя боги.

Человек встал и надел плащ. Клейдемос поспешил обратно в дом, заметая следы концом своей хламиды и как раз во время закрывая за собой дверь.

Два человека молча прошли по снегу двора и повернули к дороге, идущей на восток. Свет погас в загоне, Клейдемос лег, совершенно опустошенный, и долго не мог уснуть. Он все еще слышал слова, произнесенные этими людьми; в его воображение возникли кровавая бойня, вопли, окровавленный алтарь.

И другая мысль не давала ему покоя: кто был тот, кого Басиас назвал «Хранитель»? Даже Критолаос никогда не произносил это слово, не говорил он также никогда о таком человеке.

Но Клейдемос понимал, что это может быть ключом к разгадке тайны.

Он ворочался на соломе с боку на бок, не находя покоя, пока его не захватила мысль об Антинее, и перед его глазами совершенно явственно появилось ее лицо.

Наконец, сон одолел его, растворяя боль в сердце и снимая усталость с тела.

Ветер унес прочь все облака. Над холмами Мессении сверкали семь звезд Большой Медведицы.

Клейдемосу совсем легко оказалось не сбиться с пути, потому что, хотя тропа и была покрыта снегом, она проходила по центру долины, и заблудиться можно было только в том случае, если подниматься вверх по склонам скалистых холмов.

Он провел время значительно лучше, чем ожидал. В каком-то месте долина сворачивала в сторону моря, а там, на тропе было значительно меньше снега, чем раньше. Итак, в ту местность, где надеялся найти Пелиаса, он прибыл сразу после заката солнца, проголодавшийся и усталый.

Клейдемос съехал с тропы и направил лошадь вверх на гребень холма и ехал до тех пор, пока не смог посмотреть вниз и увидеть маленькую хижину, окруженную загонами для животных.

На востоке была оливковая роща и виноградник, возможно, с сотней или около того деревьев, хотя он и не был уверен, потому что темнело, и было трудно что-либо разглядеть подробно. Он посмотрел в сторону дома и увидел, что из трубы идет дым…

Наконец, он добрался! Совсем скоро он спуститься вниз и постучит в дверь, его сердце подскажет все слова, которые нужно сказать. Его сердце, которое уже начинало громко стучать в груди…

Он войдет вместе с вечерним ветром. Со всеми прошедшими годами, тяжелым бременем висящими за его плечами, с душой, измученной сомнением. Он войдет как волк, гонимый холодом и голодом.

Он ударил лошадь по шее, из ее заиндевелых ноздрей валил белый пар. С наступлением ночи земля снова промерзла и стала твердой, холод вызывал онемение.

Он пришпорил пятками гнедого в бока, и животное пошло вниз к поляне. Собака, привязанная на веревке, громко залаяла. Когда Клейдемос доехал до середины двора, дверь распахнулась, и в дверном проеме показалась фигура…

Антинея!

Черная, против красного света очага, фигура, у которой не было ни лица, ни глаз. Она прижимала к груди шаль и подняла голову, словно стараясь рассмотреть что-нибудь в темноте.

И она увидела лошадь и всадника, все еще на спине гнедого, покрытого инеем.

Собака перестала лаять, и все погрузилось в глубокое молчание. Женщина вздрогнула при виде темного всадника, сжимающего копье, она не осмеливалась произнести ни слова.

Клейдемос услышал низкий, довольно резкий голос, который позвал:

— Антинея?

Слово, которое немедленно было поглощено, как молния в черной туче. Он сделал шаг вперед, когда услышал дрожащий голос, доносившийся из дома:

— Там есть кто-нибудь?

Она напряженно вглядывалась, стараясь увидеть черты лица незнакомца.

— Антинея, — произнес его голос, пронзая ее сердце и подгибая колени.

Сейчас же он спешился и направился к ней, попадая в слабый луч света, выходящего через открытую дверь.

— Я замерз! — пожаловался голос, раздававшийся из дома.

Она пристально смотрела на него, дрожа как лист: щетинистое лицо, обрамленное черной бородой, глаза, сияющие из-подо лба, изрезанного глубокими морщинами. Вокруг глаз была сеть морщин, горькая складка, как шрам, в уголках рта, но его глаза… они сияли за покровом слез точно так же, как в тот день, давным-давно, на равнине, когда он любовался, как она идет, и размахивал руками, высоко поднятыми против заходящего солнца.

Она не могла ни говорить, ни двинуться, пока он подходил ближе. Но вот, наконец, он произнес низким, звучным голосом:

— Антинея!

А когда пламя очага осветило его, она оторвала руки от своей груди и подняла их к его лицу. И только тогда, когда она прикоснулась к нему, слезы хлынули у нее из глаз.

— Это ты, — сказала она, лаская его, дотрагиваясь до его глаз, его лба, его шеи.

— Ты вернулся… Ты вернулся ко мне. — Ее голос задрожал еще сильнее, когда она заговорила шепотом:

— Ты вернулся! — И девушка залилась слезами, помимо своей воли.

Он видел, что она может упасть, и обнял ее, накрывая своим просторным плащом. Они стояли в снегу, рыдая в полном молчании.

Ночные ветры трепали ее волосы, слезы замерзали на щеках, а он не чувствовал ничего, кроме биения сердца Антинеи, пробудившего в нем жизнь, которую он считал потерянной навсегда.

Когда, наконец, он отпустил ее и приподнял ее лицо, то увидел, что годы не оставили следов в этих страстных глазах… время остановилось. Это был тот же самый взгляд, который он никогда не забывал. Взгляд, который похитила богиня, чтобы соблазнить его той жаркой ночью на далеком Кипре, взгляд, который он вечно искал в глазах женщин Азии и Фракии. Светлый как родниковая вода, как свет той памятной весны, теплый как само солнце…

Он обнял ее за талию, и они пошли в дом через дверь, которая все еще была открыта.

Рядом с очагом сидел старик, завернувшись в одеяло. Он поднял седую голову и превратился в камень, увидев их перед собой. Он подумал, что его слабое зрение обманывает его, и только после того, как он услышал голос своей дочери, который произнес: «Он вернулся!» — он поднял свои узловатые руки и пробормотал:

— Бессмертные боги! О бессмертные боги! Благодарю вас за то, что вы утешили вашего старого слугу.

Дверь захлопнулась за ними, Клейдемос забыл привязать своего коня, но тот нашел убежище под навесом загона для овец. Робкое блеяние ягнят не беспокоило гордое животное, которое привыкло к свисту стрел и трубному звуку военного горна. Он знал, что на следующий день появится его хозяин со сверкающим копьем в руке и потреплет его за гриву.

Часами рассказывал Клейдемос Антинее и Пелиасу о событиях, которые пришлось ему пережить за годы столь длительного отсутствия. Когда он увидел, что старик начинает клевать носом, он взял его на руки и уложил в постель в его комнате. Старик был настолько слаб, что нести его было почти так же легко, как ребенка, и когда он накрывал его, то думал о том, как тяжело пришлось Антинее, в заботах о больном старике и работах в поле.

Осторожно закрывая за собой дверь небольшой комнаты, Клейдемос вернулся к очагу. Антинея подбрасывала дрова и уже задула лампу.

— Ты верила, что я когда-нибудь вернусь обратно? — спросил он ее.

— Нет. Я хотела увидеть тебя, ужасно, но не позволяла себе думать об этом. Моя жизнь была достаточно тяжелая и без этого. Каждый год нас навещал Карас, обычно во время уборки урожая, он помогал мне в самой тяжелой работе. Мы разговаривали о тебе, о том времени, когда мы жили в горах…

— Ты знала, что я вернулся в Спарту?

— Нет. Я не видела Караса почти год.

— Я вернулся в конце лета, я живу в доме Клеоменидов.

— Ты теперь… спартанец.

— Да, спартанец, Антинея, и я вернулся за тобой.

Антинея встала, и, не отрывая от него взгляда, расстегнула застежки своего платья. Затем оно соскользнуло на пол, и она сняла пояс, который был плотно обернут вокруг ее бедер.

— Говорят, что у женщин Азии тела такие гладкие, как мрамор, надушенные духами с ароматом цветов, — сказала она, опуская голову, но он уже обнимал ее…

Клейдемос уложил ее на бычью шкуру перед очагом и целовал ее с бесконечной нежностью, с трепетом, как в первый раз, когда он любил ее. И только после того, как его душа насытилась, а поясница устала, он, наконец, погрузился в сон, положив голову ей на грудь.

Антинея долго не спала, смотрела на него и трогала его волосы. Она не могла насмотреться на него, его лицо, обожженное солнцем продолжительного лета и морозом холодных зим. Страдание и горе избороздили его лицо глубокими морщинами. Его лицо было не таким, каким она представляла его себе так долго, и в то же время это было лицо того прежнего мальчика, ее первой любви.

Неужели пришло время для нее снова почувствовать себя живой, или это просто луч света, который может осветить ее беспросветную жизнь лишь на какое-то мгновенье, перед тем, как исчезнуть, погружая ее снова в печаль и скорбь?

Конечно, он уйдет снова… Но вернется ли он опять? Не могла она знать волю богов, которые управляли судьбами людей, но Антинея знала, что ждала этого момента больше всего на свете. И она без устали продолжала смотреть на своего возлюбленного.

Часто за эти годы ночь казалась ей мучительной и бесконечной, она с нетерпение ждала первого света дня, чтобы освободиться от темных призраков. А сейчас она мечтала, чтобы ночь стала бесконечной, потому что солнце уже было у нее в руках. Она могла почувствовать его согревающее тепло и свет.

Она думала о том, как он владел ею, внося свое семя в ее чрево, и сердце ее переполнилось страхами: разве он не задумался о том, что, если у него будет сын, то на нем может лежать то же самое проклятье: сын Спарты и сын рабов? Или он забыл обо всем, переполненный той же самой неукротимой силой, которая охватила и ее?

Скоро придет весна с ее тепловатыми ветрами, и снова вырастет горькая полынь; съев ее горькие листья, можно вызвать острые спазмы в чреве и избавиться от жизни, которая пустила там корни… нет, она не сделает этого!

Ее отец, старик Пелиас, не проживет очень долго; она не имела ни малейшего представления о том, что приготовила ей судьба в будущем, но она не станет жевать горькую полынь…

Она снова посмотрела на его лицо, лоб, руки. Она всей душой надеялась, что никогда снова не лишится его. Она вспоминала о полях на горе Тайгет, которые с приходом весны снова покроются цветами. Ягнята вернутся на высокогорные пастбища, созреет пшеница, которая, склоняясь от ветра, будет светлеть на полях…

Она не знала, что сон уже охватил ее, и что она видит сны, растянувшись на бычьей шкуре.