Когда конечности мальчиков вновь обрели некоторую подвижность, они неуклюже сползли с повозки, и Люций протянул обоим по тунике.

— Я знаю, что некоторые из вас, варваров, предпочитают сражаться обнаженными, — сказал он, — но…

— Я не варвар, — заносчиво заявил Аэций на совершенной латыни, куда более правильной, чем латынь Люция с мягким кельтским грассированием.

Аттила ухмыльнулся и натянул тунику.

— И ты..? — начал Люций.

— Аэций, сын покойного Гауденция, военачальника кавалерии на границе Паннонии.

Люций растерялся.

— Я немного знал твоего отца. Он считался хорошим командиром.

— Таким он и был, — скованно ответил Аэций.

— Что ж, — сказал Люций. — Значит, ты заложник мира здесь, у гуннов? Заметно, что они относятся к тебе исключительно хорошо.

Аттила возмутился.

— Уж во всяком случае лучше, чем римляне относятся к своим заложникам!

Люций промолчал.

— А это кто? — мотнул Аттила головой в сторону молчаливого спутника Люция.

— Цивелл Лугана, — отозвался старик с длинной седой бородой и по-доброму подмигнул мальчику. — Во всяком случае, сейчас меня зовут именно так.

Аттила с любопытством посмотрел на него, потом пожал плечами и обернулся в сторону лагеря.

— Твой сын, — вздохнул он. — И есть еще один раб. Они находятся в большом шатре короля. Но спят за ним. Забери обоих. Забери и Ореста, моего раба.

Аэций остро взглянул на Аттилу, но тот спокойно встретил его взгляд.

— Так для него будет лучше, — сказал он. — Теперь моя жизнь станет непростой.

Люций немного подумал и ответил:

— Посмотрим.

Они привязали коней к повозке и пошли сквозь тишину и темноту к лагерю гуннов.

Кадок спал позади королевского шатра, закутавшись в потертую попону.

Старик, называвший себя Гамалиэлем, или Цивеллом Луганой, и множеством других имен, улыбнулся и пробормотал:

— Время просыпаться, сочинитель песен, птицелов, Сочинитель Снов из рода Брана со словами о мире на устах…

Люций опустился на колени и потряс Кадока.

Мальчик широко открыл глаза и крепко обхватил отца за шею. И оба разрыдались, хотя отец прикрывал сыну рот рукой.

Когда маленький отряд из шестерых человек появился перед королевским шатром, там пылали факелы, потому что свет зари был еще холодным, серым и тусклым. Их окружила сотня, а то и больше, воинов с натянутыми тетивами. Наконечники стрел холодно блестели в свете факелов. Ибо пусть лагерь гуннов и не был обнесен стенами, никакие чужаки не могли пробраться в него в темноте и остаться незамеченными зоркими копейщиками.

И во второй раз за сутки Аттила противостоял дяде в открытом неповиновении, только на этот раз их было шестеро, и он отстаивал не только собственную гордость. Люций проделал такой невообразимый путь, чтобы найти похищенного сына, и Аттила не мог допустить, чтобы тот вернулся домой ни с чем.

Над лагерем гуннов повисла затаившая дыхание тишина. Потрясенные разворачивающейся на их глазах страшной драмой люди образовали естественную арену. Взгляды метались между маленькой фигуркой мальчика Аттилы и громадной, укутанной в медвежью шкуру фигурой его дяди, вождя Руги. Между ними происходила борьба воль, и даже воздух, казалось, потрескивал от напряжения.

— Дядя… — начал, наконец, мальчик.

— Ты привел в мои владения вооруженных людей, — сказал Руга — Ты показал им дорогу в мой лагерь. Ты привел их с обнаженными мечами под войлочные стены моего шатра. Ты хотел, чтобы меня зарезали во сне, как скотину, Аттила?

Аттила попытался возразить, но Руга перебил его.

— Ты предал свой Народ, о племянник мой, кровь моя. Ты пошёл против моего слова, ты опозорил и унизил меня перед всеми воинами племени.

Мальчик не дрогнул, хотя по закону племени теперь любой мужчина мог вытащить нож и убить его на месте, ибо его заклеймили предателем. Но он не шелохнулся.

И тогда Руга сделал очень странную вещь. Медленно и (как могли сказать видевшие это) с глубокой печалью он подошел к мальчику, стоявшему, не двигаясь, и, похоже, не испугавшемуся. Крепкий бородатый воин положил руки на плечи мальчику и посмотрел на него со смешанным выражением гнева, гордости, скорби и глубочайшей любви. И сказал голосом низким, рокочущим и тихим — его услышали лишь те немногие, кто напряг слух:

— Твой брат Бледа дурак, Аттила.

Мальчик поднял на него глаза.

Руга сильнее сжал его плечи.

— Я бы сделал тебя своим наследником, — прошептал он. Поморгал затуманившимися глазами и продолжил еще тише: — Я бы дал тебе все. Я бы отдал тебе мое королевство, и мой народ, и власть над всеми землями от Святых Гор до берегов Римской Реки. Ибо никогда не будет у меня собственных сыновей, и не будет никого, равного тебе по духу. А теперь я вынужден приказать казнить тебя.

Руга отвернулся, и его широкие, обтянутые мехом плечи поникли, как слабые плечи старика.

— Пусть уходят, — сказал он. — Пусть все уходят — кроме принца Аттилы.

И только тогда — когда всем показалось, что суровое испытание закончилось и мрачный приговор вынесен — в пыли перед королем бешено закувыркалась чья-то фигура, а потом вскочила на ноги в центре круга. Это был шаман Маленькая Птичка, обративший все свое внимание на Гамалиэля.

— Как, отец мой! Не отпускай этого старого глупца с длинной седой бородой! — завопил он. — Ведь он знает слишком много, слишком много! Он явился, чтобы пытать меня — пытать всех нас — своими мудрыми и серьезными древними речениями, чтобы рассказывать, как справедливы боги! Его слова подобны мухам, досаждающим моим усталым ушам!

Руга обернулся и со смутным недоумением уставился на странную стычку между своим дурачком и тем из чужаков, кого он едва заметил.

— Если боги справедливы, старый ты дурак, — продолжал вопить Маленькая Птичка, скачущий вокруг неподвижного и безмолвного Гамалиэля, — то они и несправедливы тоже! Ты забыл, ты забыл, ты состарился и стал бестолковым в своей мудрости и дряхлости! Разве боги плачут, когда видят человека на кресте и христиан, с обожанием упавших перед ним на колени? Они плачут, они скорбят, они поворачиваются, и обнажают свои задницы, и пердят прямо в его окровавленное лицо!

Гамалиэль мрачно, не мигая, смотрел на пляшущего, глумящегося шамана, и молчал.

— Если Господь — Создатель, он также и Разрушитель! Если Господь — Бог любви, он также и Бог ненависти! Ты знаешь, что это правда, ты, старый бородатый дурень, поэтому ты ничего не говоришь, но цепляешься за подмоченные слова утешения и лжи! Утешение и ложь, вот все, что ты можешь предложить, как шарлатан на рынке, продающий кобылью мочу и говорящий, что это снадобье от всех болезней! — Маленькая Птичка закружился на месте и ткнул пальцем в Аттилу. — Спустятся ли твои боги на землю и спасут ли этого изгнанника с разбитым сердцем, с которым поступили так несправедливо под ухмыляющимися небесами?

— Думай, что говоришь, дурак! — зарычал Рута, но шаман и глазом не повел.

— Не спасут, и ты это знаешь! Изгнанник с разбитым сердцем уедет прочь, а боги не спустятся и не спасут его; не раньше, чем моя мамаша разродится поросятами, а луна упадет с небес на землю. Ты знаешь, что это правда, старый бородатый дурень, и я говорю, как говорят боги.

Пора тебе снова сходить к Старику в Горах, старый бродяга, старый дурень. Твои мозги испортились и заплесневели, как мул, сдохший месяц назад!

Неожиданно Маленькая Птичка ткнул пальцем в Кадока, робко жавшегося к отцу.

— Ты мудр, темноглазый мальчик. Ибо вот этот любит свой маленький меч, а вот этот любит свой город, а вот этот носит в сумке судьбу всего мира — а вот ты хранишь судьбу мира у себя на устах. Слова создают мир; да-да, потому что слова движут и сотрясают мир во веки веков.

При этих словах Аттила и Орест содрогнулись, но тут

Руга шагнул вперед и прогремел:

— Достаточно!

Этот неприкосновенный шаман и дурак, Маленькая Птичка, иногда доводит себя до головокружительного возбуждения.

— Недостаточно, отец мой! — вскричал Маленькая Птичка, подскочив к Руге и упав перед ним на колени в преувеличенной покорности. — Этого никогда недостаточно! — С этими словами он свернулся в клубочек в пыли у ног Руги и моментально уснул.

Руга повторил свой приказ, и даже Люций с Гамалиэлем не осмелились возразить ему. Жестокий и неоднозначный характер короля был очевиден даже самым преданным и несчастным.

Пятерых — Люция, Гамалиэля, Аэция, Кадока и Ореста — копейщики выпроводили из лагеря. Они остановились и оглянулись, всего один раз, встретились взглядами с Аттилой, и все было сказано без слов. И они ушли.

Принца должны были предать смерти. Это знало все племя и все плелся знало, почему он казнен не будет. Все видели, как король смотрел на него. Видели в глазах короля горькую, полную раскаяния привязанность, даже любовь, которой раньше никогда не видели. И знали, что Руга никогда не отдаст приказ убить принца.

Позже в этот же день Аттила получил лошадь и еды на семь дней. Двое сильных мужчин держали его, а один из жрецов склонился над ним и бронзовым ножом трижды глубоко рассек ему лоб. Мальчик стиснул зубы и дернулся, но не издал ни звука.

Потом ему, дрожащему, помогли сесть на лошадь. Жрец смыл кровавую вину с рук в миске с водой, брызнул водой на мальчика и и объявил приговор перед всем собравшимся племенем:

— Тридцать лет и тридцать зим ты будешь ездить в одиночестве там, где захочешь. Но ты не смеешь взъезжать ни в страну Черных Гуннов, ни в страну Белых Гуннов. Ибо они — твой Народ, который ты предал. Ты будешь ездить в одиночестве, и никто не признает тебя своим. Если ты попытаешься вернуться в страну своего Народа, который ты предал, каждый мужчина поднимется против тебя, и каждый меч поднимется против тебя, и каждая женщина, и каждый ребенок криком сообщит о твоем присутствии. Чтобы отметить твое изгнание, тебе на лоб нанесли тройной знак предателя. А теперь уезжай, и с тобой не будет никого, кроме твоей запятнанной грехом души.

И мальчик отправился в изгнание.

Никому не позволили проводить его или хотя бы попрощаться. Для Народа принц больше не существовал.

Но о нем говорили. Позже в этот же день у поилки для скота женщины беседовали между собой:

— Он вернется.

Одна старуха посмотрела в степь, на восток, зажмурилась и мысленным взором увидела этого странного, бесстрашного мальчика, ехавшего по бескрайним равнинам, а копыта его лошадки выбивали из земли облачка пыли.

Она кивнула и повторила:

— Он вернется.

Изгнанник с разбитым сердцем целое утро ехал на восток и добрался до могильного кургана отца. И там, на кургане, сидел, скрестив ноги, Маленькая Птичка. Он раскачивался взад и вперед, и узел его на макушке смешно болтался, словно беседуя со своим единственным другом, ветром.

Мальчик молча остановил лошадь.

Для любого из племени даже взгляд на проклятого изгнанника означал смертный приговор, поэтому о беседах и речи быть не могло. Но Маленькая Птичка был Другим, его оберегали боги. И он обратился к Безымянному-и-Проклятому так же жизнерадостно, как заговорил бы с любым другим.

— Приказывать Маленькой Птичке, — пропел он. — Приказывайте ковылю на ветру, получится то же самое.

Шаман всегда говорил, будто о себе, но на самом деле он говорил о Народе. Он, смеясь, говорил о трагедиях и скорбно говорил о самых простых и нелепых вещах. Он въезжал в лагерь, сидя на коне задом наперед, одевался, как женщина, плясал и хлопал в ладоши на детских похоронах. Он говорил, что все это одно: что боги истекают кровью, когда человечество истекает кровью, но они же смеются, когда человечество истекает кровью.

А теперь, похоже, он считал, что изгнание Аттилы было особенно забавным, и весело пел одну из своих песенок:

Мальчик ударил лошадь пятками и устало двинулся дальше.

— Однажды, когда ты был младенцем, младенцем-поросенком… — крикнул ему вслед Маленькая Птичка.

Аттила помедлил, вздохнул и повернул лошадь.

— И что?

Шаман раздражающе улыбнулся.

— Однажды, когда ты был мальчишкой — ты не помнишь? Ты и твой брат, Бледа Тупой-Голова с Трухой, пошли поиграть в лес. Мы тогда разбили лагерь на болотах у Днепра. Не припоминаешь, маленький отец?

Аттила покачал головой.

— И там, в лесу, ты встретил старуху, — весело продолжал Маленькая Птичка, — ты встретил старуху с бородавкой на кончике носа, бородавкой величиной с кротовью горку. Но это, признаюсь, так, кстати. А может быть, я просто сочиняю. Может быть, я вообще все сочиняю.

Мальчик терпеливо ждал. Лошадь трясла головой, отгоняя мух, и тоже ждала.

— Так вот. Старуха улыбнулась отвратительной улыбкой — и изо рта у нее вылетела летучая мышь! И старая ведьма скрипела, и квакала, и тыкала своим старым пальцем, и сказала тебе и твоему братцу с задницей вместо мозгов, что тот из вас, кто первым прибежит обратно и обнимет мать — ваша мать в те далекие дни была еще жива, маленький отец, и была она такой красивой и очаровательной…

Мальчик не шелохнулся.

— … что тот из вас, кто первым добежит и обнимет мамочку, станет королем мира. Ну, если бы какая-нибудь дряхлая, носатая старая карга — и боюсь, что с обвисшими сиськами — если бы такая тошнотворная старая дама, как я уже сказал, однажды пристала бы ко мне в облюбованном летучими мышами лесу и велела бы мне побежать и обнять мою мамочку, я бы дважды подумал, прежде чем выполнить ее странный приказ. Но не ты, о невинный мальчишечка, каким ты был в те далекие дни, и не твой поскакун-братец с задницей вместо мозгов. И вы оба кинулись бежать, мечтая стать королями мира. И твой поскакун-братишка с задницей вместо мозгов добежал первым до вашей мамочки, такой красивой, сидевшей на коврике под солнышком и чесавшей овечью шерсть — или чем там занимались женщины в те дни. И она сильно удивилась, когда Бледа, ее сынок с задницей вместо мозгов, вдруг начал обнимать ее ни с того ни с сего. А ты, о благородный князек, здорово отстал, потому что упал носом в грязь. А может, твой не-такой-уж-тупоголовый-как-кажется старший братишка подставил тебе подножку? Ибо нигде не сказано, что мир — справедливое и радостное место, маленький отец. Как бы там ни было, но падая — падая! — ты набрал две полные пригоршни грязи. И встал и заорал своему братцу, что ты обнял мать-землю. Он оглянулся, да-да, Принц Тупоголовый Бледа, и увидел твою шутку, и — о! — как он сердито нахмурился!

Маленькая Птичка замолчал и посмотрел на мальчика в седле глазами, лучившимися странным, загадочным весельем.

— Ну, — сказал он, — и что ты извлек из моей сказки, маленький отец?

Аттила слушал сумасшедшего, медленно опуская взгляд к земле. Потом дернул поводья и поехал прочь.

— О, Владыка Мира! — закричал Маленькая Птичка, бросая ему вслед, как копье, травинку ковыля. — О, Вождь! О Маленький Отец Пустоты!

Что касается той пятерки, то они пошли каждый своим путем.

Орест исчез ночью, вскоре после того, как покинули лагерь гуннов, задолго до того, как перешли через горы Харвад, и они его больше никогда не видели и ничего о нем не слышали.

После дружеского прощания Гамалиэль направился на юг, в Византию, где, по его словам, у него были срочные дела.

Аэций попрощался у ворот форта на Дунае, а оттуда его переправили в Рим.

Люций и Кадок, отец и сын, долго-долго добирались домой, в Британию.

Что касается их возвращения домой, и радости, плескавшейся в глазах Сейриан, матери и жены, и счастья на запрокинутом личике кудрявой Эйлсы — потребуется перо получше моего, чтобы верно описать все это. Но я не думаю, что в истории человечества еще встречалось такое незамутненное счастье.

Перед тем, как изгнанный принц покинул земли гуннов навеки, произошла еще одна встреча.

Через два дня пути на восток Аттила увидел на горизонте фигуру верхом на лошади. Фигура не двигалась. Еще через час он поравнялся с ней.

— Краденая? — спросил мальчик-гунн, показывая на лошадь.

Второй мальчик кивнул.

Аттила внимательно осмотрел лошадь.

— Паршивый выбор. Она уже хромает.

Второй мальчик ухмыльнулся.

Аттила ухмыльнулся в ответ.

Господин и раб направились в восточные степи вместе.

Вернувшегося в Рим Аэция усыновила высокопоставленная, с преувеличенным чувством собственного достоинства, но довольно добрая семья сенатора. Осенью ему наняли личного педагога, потому что чувствовалось, что за время, проведенное среди немытых гуннов, мальчик ужасно отстал в манерах и образовании.

Он отнесся к педагогу с надменным презрением.

— Грек?

Педагог кивнул.

— Бывал когда-нибудь за Альпами? Участвовал в сражениях? Когда-нибудь…

— Аэций, — вмешался приемный отец, — довольно.

— Нет, господин, — кротко ответил педагог. — Правда, что я не путешественник и не солдат. Но не все люди рождаются для одинаковых деяний.

Аэций немного подумал и решил, что ответ неплохой.

— Как тебя зовут?

— Приск, — ответил педагог. — Приск Паниций.