Глава 11. Карго-поле
Далеко живут каргопольцы и от Москвы, и от Галича, и от повелителя своего – господина Новгорода Великого. Да и забыли они, как переселялись сюда с берегов Волхова и Ильмень-озера, – деды и те мало и смутно знают, когда это было. Живут же все ладно: рыбу ловят в реках и озерах; в лесах из сосны да ели смолу и вар вываривают, деготь выкуривают из бересты да коры березовой; охотой промышляют, белок бьют, рябчиков петлями давят, у рек бобров промышляют, в лесах ищут борти пчелиные, из них дикий мед собирают. У себя ж на дворах глиняную и деревянную посуду делают, корзины плетут, кожи выделывают, сани, телеги, колеса работают.
– На краю, почитай, света живем, – говорят каргопольцы. – Карго-поле, и всё тут, а слава богу, живем сыто, наиглавно – тихо да мирно.
В старые времена беспокойнее было: тогда порой карела да чудь белоглазая озорничали, разоряли поселки и погосты, да в те поры каргопольцы и отпор давали, да и сами грабить умели, – недаром старики говорят, из ушкуйников они тут осели. Умеют они и теперь метко стрелы пускать, и саблей изрядно рубить, копьем ловко колоть, да острой рогатиной пороть. Владеют они всяким ратным оружием, как настоящие воины.
Равнодушно, без всякого сочувствия встретили они беглых князей Шемяку и можайского с дворами и полками их, только как повинность случайную, и попрятали все, что можно было и где можно, чтобы ратники ничего у них не растащили. Поняли это сразу и Димитрий Юрьевич, и Иван Андреевич и хотя были тут душой покойнее, но в полную безопасность не верили.
– В случае чего, – говорил князь Иван Андреевич, – можно нам и к Новугороду податься. Не любят новгородцы-то Москву, а нас поддоржат.
– Да, – усмехнулся Шемяка, потирая с раздражением руки, – сие Карго-поле нам ничего не даст. Зато в Новгород отсель никто нам пути не закажет. Невидимо, неслышно пройти можно. Ведаю яз север-то. Вот нам немного по Онеге подняться до озера Лача, а там по озеру до устья Ягромы.
Потом по Ягроме и Березовке до Андомы, а по Андоме до Онего-озера, а по льду Онего-озера к устью Свири и на озеро Нево. Оттуда же по Волхову до Ильменя, к самому Новугороду…
Шемяка вдруг смолк и задумался, хмуря брови. Князь можайский молчал и сопел носом, словно собирался заснуть. Димитрий Юрьевич почти с ненавистью покосился на него и громко крякнул от досады.
– Что ты носом свистишь, как суслик! – крикнул он злобно.
– Засвистишь! – вскипел в свою очередь Иван Андреевич. – С тобой засвистишь сусликом, когда нас, как сусликов, из своих нор выкурили! И податься нам некуда!
Шемяка вскочил с места, засверкал глазами, но сдержался и молча зашагал вдоль покоя.
– Мыслю яз, – сказал он, остывши, – надобно распустить нам лишний народ да идти к Новугороду токмо со дворами своими, а старую княгиню тут, в Карго-поле, оставить. После, семью в Новомгороде устроив, пойду в Вятку и Устюг. Вятичи покрепче угличан будут!
– Василий-то здесь, – заметил вяло Иван Андреевич, – матерь свою найдет и в Москву увезет без окупа.
– А ляд с им! – изругался Шемяка, опять раздражаясь. – А может, без окупа-то отдать ее нам сподручнее будет. Кто ведает, что завтра господь сотворит…
В покой вошел Никита Константинович.
– От князь Василья, – начал он сразу, – пригнал со стражей боярин Кутузов Василь Федорыч. Слово тобе привез от Василья-то.
– Прими, – ответил Шемяка, – да созови всех бояр и воевод, и дьяк Федор пусть будет.
Когда собрались все, привели Кутузова. Поклонился тот низко Димитрию Юрьевичу и в пояс всем прочим.
– Слово тобе, государь, – сказал он, – от великого князя Василья Васильевича повестую.
Передав слова великого князя Василия Васильевича, помолчал немного Кутузов и добавил:
– От собя, государь, реку. Отступи великому князю, отпусти матерь его. Может, за то и князь великой отступит и многое простит. Близ тобя царевичи со всей силой своей…
Переглянулся Шемяка с Иваном Андреевичем и боярами, и безо всякой думы стало всем ясно, что придется бить челом Василию.
– Понадобится, государь, – тихо молвил Никита Константинович, – и по другим случаям ссылаться нам с великим князем. Сам, государь, сие разумеешь.
На эти слова и Дубенский кивнул головой, да и оба князя понимали положение дел не хуже бояр и воевод своих.
Шемяка резко обернулся к боярину Кутузову и, глядя в лицо ему, сказал ясно и твердо:
– Пошто мне томить не токмо тетку, но и госпожу свою, великую княгиню? Сам бегаю, да и люди, которые мне надобны, истомлены уж, а тут надо и ее стеречь. Лучше отпустить…
– Отпусти, отпусти, государь! – заговорили со всех сторон бояре Шемякины. – Право ты мыслишь, государь.
– Михаил Федорыч, – обратился Шемяка к боярину Сабурову, – сослужи мне. Возьми с собой боярских детей да приведи сюды с почетом великую княгиню Софью Витовтовну.
Обратясь к Кутузову, Димитрий Юрьевич добавил:
– Прошу тя, Василий Федорыч, к столу, пока придет государыня. Тут она, в хоромах, недалече.
Поклонился Василий Федорыч с благодарностью Шемяке.
– Храни тя господь, государь, – молвил он, – голоден с пути яз. Не откажи, государь, в сем же и страже моей.
– Будь покоен, боярин, – ласково молвил Шемяка. – Дворецкий мой трапезу вам изготовит и коней ваших накормит…
Все заволновались в трапезной и встали из-за столов, когда дворецкий сообщил, что идет старая государыня. Шемяка, княгиня его и Иван Андреевич пошли встречать ее к самым дверям, которые растворили настежь. Постукивая посошком своим, вошла Софья Витовтовна в трапезную. Оба князя поклонились ей в пояс, а Кутузов и прочие бояре и воеводы кланялись, рукой касаясь земли.
– Будь здрава, государыня, – сказал Шемяка, а князь можайский добавил:
– Живи много лет.
– Будьте здравы и вы, – ответила Софья Витовтовна и, поцеловав княгиню, добавила: – И ты будь здрава, Софьюшка.
– К столу прошу тобя, государыня, – заговорили вместе Шемяка и княгиня его, – милости просим…
Но Софья Витовтовна, поблагодарив их, отказалась и остановилась посредине трапезной против Шемяки. Тихо вдруг стало в горнице, и никто не знает, что произойдет сейчас. Каменеет лицо у Софьи Витовтовны, и только глаза одни скорбно, но смело глядят прямо в лицо Димитрию Юрьевичу.
Бледен князь, губы у него чуть дрожат, брови резко сдвинуты, но не от злобы это, как обычно, а от волнения.
Несколько мгновений малых молчат они, стоя друг против друга, а для всех нестерпимо долгим кажется это молчание. Но вот, наконец, выпрямившись, Димитрий Юрьевич заговорил громко:
– Отпускаю тя, государыня, к брату моему Василию по слову его. Прости меня, государыня…
Ни одна мышца не шевельнулась на лице старухи.
– Бог простит, – глухо, но четко произнесла она. – Много злодеяний творил ты и сыну и мне, старой тетке твоей. Горько сердцу, и душу мою истерзал ты муками сына моего.
Дрогнул голос старой княгини, покривились крепко сжатые губы, но, переборов себя, продолжала Софья Витовтовна:
– Ну да бог тя простит. И яз, старуха, зло творила. Силен враг рода человеческого. Вспомни, Димитрей Юрьич, как дед родной сыну моему и тобе, князь Димитрей Иваныч Донской, всю Русь поднял на Мамая, а ныне что? Сами мы Русь свою разоряем и губим. Татары же, то от Синей Орды, то от Золотой, то от Крымской, то от Казанской, грабят и полонят нас…
Смолкла она, слезы потекли по щекам ее. Помолчала она и добавила тихо:
– Мир и любовь меж князей христианских надобны. Все грешны мы, все!
Забудем же зло, станем токмо с татарами ратися, а не меж собой…
Голос ее прервался, и вдруг неожиданно изменилась она вся и, поклонившись Шемяке и коснувшись рукой земли, сказала горестно, со слезами:
– Прости и ты меня, старуху, тетку свою, ежели яз грешна против тя…
Шемяка весь передернулся, в сильном волнении бросился к Софье Витовтовне и, схватив ее руку и целуя, говорил торопливо:
– Прости меня, государыня! Прости, ежели сердце матери простит за сына твоего, за брата, мной ослепленного…
Софья Витовтовна обняла племянника и поцеловала в лоб.
– Бог простит, – сказала она, – моли бога о том, а наипаче о просветлении разума. О сем проси у господа, ибо в писании сказано: «Ежели бог наказать кого хочет, то первее всего разум отымает…»
Шемяка, отерев глаза и успокоившись, молвил тихо и мягко:
– Спаси бог тя, государыня. Боярин мой Сабуров сопроводит тобя вместе с Кутузовым до самой Москвы, к сыну твоему…
Снова мчится кибитка Софьи Витовтовны, но теперь уж из Карго-поля к Вологде, вдоль берегов рек и озер. Впереди скачет боярин Сабуров с детьми боярскими, а сзади – свой московский боярин Кутузов со стражей.
Ожила, помолодела словно старая государыня. Весело смеется на прибаутки Ульянушки.
– Как мы, государыня, до Москвы-то проедем? – спрашивает мамка.
– Да Кутузов сказывает, – отвечает, усмехаясь, Софья Витовтовна, – что из Вологды на Ярославль поедем, а оттоля в Ростов, в Переяславль потом, а там в Сергиев монастырь.
Софья Витовтовна задумывается. Резкие морщинки появляются на ее лице.
– Господи, вразуми их! – страстно шепчет она, – вразуми их! – Но, перекрестясь, поникает головой и долго молчит.
Ульянушка боится с ней заговорить, развеселить ее шуткой. Наконец осмеливается, но говорит сурово, будто другая стала, будто из веселой мамки в монашки ушла:
– Помолимся мы у святого Сергия, дабы заслонил он нас от злобы людской…
Она всхлипнула неожиданно, проговорив сквозь слезы:
– Дал бы господь хоть внукам твоим, деткам моим вынянченным, пожить на спокое.
Обняла ее государыня и молвила:
– О сем токмо и бога молю. Наипаче ж о том, да смирит бог злобу Димитрея Юрьича. Гордыней своей он мучится, от гордыни и нам ворог он лютый!
Она помолчала и резко добавила:
– А не вразумит господь, тогда токмо смерть смирит его, Ульянушка…
– Да сие как бог даст, – возразила Ульянушка. – Может, он еще десятка два, а то и три проживет…
Софья Витовтовна сухо усмехнулась, хотела сказать что-то, но вдруг словно окаменела и промолчала.
