Глава 8. В Чухломе
Замерзло давно уже озеро Чухломское, замерзли вокруг него топи и болота лесные, непроходимые. Летом к озеру можно попасть только по речке Вексе, что из него вытекает, а по суше никак не дойти. Глушь кругом, медведей тут уйма; много малины растет в лесных чащах, ежевика есть и черная смородина. Любят косолапые всякую лесную ягоду, а на полях тоже пошаливают – жуют по осени овсяные и ячменные колосья.
Карасей и ершей в озере многое множество. Рыбаки чухломские продавать в Кострому и Галич их возят, славятся караси и ерши здешние. Берегов у озера словно и нет – низины, болота, топи невесть куда от воды тянутся, а среди низин этих и топей, в глуши этой северной, городок Чухлома построен бревенчатый, кругом него вал земляной князья галицкие высоко насыпали, а на валу укрепили стены дубовые с шестью четырехугольными башнями: четыре по углам, а две над проездными воротами. Еще при покойном князе Юрии Димитриче, дяде Василия Васильевича, все было построено, как начались у него тяжбы в Орде с племянником из-за стола московского великокняжеского.
Димитрий же Шемяка, построив дозорную башню для наблюдения за неприятелем, еще более того укрепил этот градец, весьма старинный, неведомо кем здесь заложенный в стародавние времена. Сюда вот и заточил Димитрий Юрьевич тетку свою, великую княгиню Софью Витовтовну, вместе с мамкой Ульяной и прочей челядью в небольшом числе.
Студеная зима стоит, но стены в избе Софьи Витовтовны из толстенных бревен сложены, паклей проконопачены на совесть. Рамы тройные, и хоть не слюда в окна вставлена, а бычьи пузыри, но тепло в избе хорошо держится, – спать даже душно и жарко.
Сурово и гордо держит себя старая княгиня, словно не в заточении, а у себя добровольно в келье замкнулась ради поста и молитвы. Ходит к ней духовник, отец Ераст, настоятель местной церкви, и сообщает княгине всякие вести, что доходят иногда из Москвы. Сидит старая княгиня почти по целым дням возле изразцовой лежанки, где без просыпу спит, вывертываясь и перевертываясь с боку на бок, рыжий жирный котище. Старая княгиня больше все что-нибудь вяжет, думая о чем-то и беззвучно шевеля губами. Изредка, закутавшись в тулупчик и обув ноги в меховые сапоги, выходит она на небольшое резное крылечко и, тоже о чем-то думая и шевеля губами, подолгу глядит неведомо куда через застывшие топи и ледяную гладь озера, что тянется на тринадцать верст в длину и на шесть в ширину. Иногда от обеда до ранних северных сумерек простаивает тут на крылечке Софья Витовтовна и, проводив солнце в его багровом закате, еще долго смотрит на кровавые зори, пока не позовет ее к ужину Ульянушка.
В избе тогда горит уже в светце, слегка потрескивая, сухая лучина, а мелкие нагоревшие угольки падают время от времени в воду и тотчас же с шипеньем гаснут. Когда же, помолясь, княгиня садится за стол, кот соскакивает с лежанки и, задрав хвост и выгибая спину, начинает с мурлыканьем тереться мордой и боками о ножки стола и застольных скамей.
Ульянушка же, услуживая своей госпоже за трапезой, сообщает ей все вести, каких наслышалась за день. Но вести больше ничтожные или смешные, и ничего ведать и разуметь о том, что в Москве происходит, не дают, – пустые всё вести и слухи.
Сегодня же, когда государыня Софья Витовтовна особливо была печальна и даже на крыльцо не выходила, прибежала Ульянушка от отца Ераста задолго до ужина, взволнованная и встревоженная.
– Государыня Софья Витовтовна, – говорила она поспешно своим звонким голосом, – злодей наш сюды пригнал из Галича со всем семейством своим…
Софья Витовтовна сразу ожила, словно помолодела. Глаза ее блеснули, и тонкая усмешка заскользила на губах.
– Со всем, баишь, семейством? – перебила она мамку Ульяну. – И сын с ним?
– С ним, государыня, – затараторила радостно Ульянушка, не понимая, в чем дело, но радуясь радости госпожи своей. – И князь можайский с ним, тоже со всем двором своим. К Карго-полю, баит отец Ераст, все они едут…
Софья Витовтовна обернулась к образам и перекрестилась. В это время поспешно вошел в избу отец Ераст, человек средних лет, крепкий мужик, рябой, борода лопатой, а весь плешивый – на затылке лишь волосы в виде черной бахромы вокруг лысины. Наскоро перекрестившись и благословляя княгиню, он торопливо начал:
– Шемяка-то с князь Иваном в Карго-поле идут и тобя, баил мне дворецкой Шемякин, берут. Вот и прибег я, государыня, поведать сию горестную весть…
– Худо, знать, ворогам нашим, – нахмурив брови, сурово произнесла Софья Витовтовна, – не зря меня, старуху, они за собой тащат. Заслониться мной хочет Димитрий-то, через голову мою торговаться будет Шемяка с сыном моим…
Княгиня презрительно усмехнулась и добавила:
– Верно, опять Москва-то ворогов сама выгнала, не иначе. Ты токмо помысли, отец Ераст, пошто им было из Москвы-то в Галич идти, а ныне из Галича-то вон куды метнулись, в Карго-поле, на Онегу-реку!.. Покойна яз, пусть везут с собой. Сыночек меня отобьет али окуп даст. Садись, отче, с нами за трапезу. Принеси-ка, Ульянушка, меду нам покрепче, добрые вести запить…
В Чухломе постоянно была изрядная застава, и жил постоянно воевода из боярских детей Иван Иванович Соболев. Хоромы у Соболева поместительные, строены они были на тот случай, если князю галицкому одному, а то и со всем семейством жить в них при случае понадобится. Так на этот раз и пришлось. Димитрий Юрьич с чадами и домочадцами почти все хоромы занял, оставив Соболеву всего один покой да светлицу, куда жена воеводы с малыми детьми перешла. Не хватило места здесь князю Ивану, уместился он кое-как у отца Ераста, а двор его по разным избам распределился.
Спешно бежали из Галича – боялись князья, чтобы Василий Васильевич не отрезал им путь на север, где более всего надеялись они поддержку найти, где легче и отсидеться от беды, если счастье опять будет на стороне Василия. Но во всем этом было мало радости.
– Помнишь, Федор Лександрыч, – медленно шагая вдоль покоя своего, молвил с тоской князь Димитрий Юрьевич, – помнишь, как Старков про дела наши сказывал? Народ-де и бог, сиречь попы, против нас! Гневался яз в те поры, а ныне мыслю, может, и прав Старков-то?..
– Переменчиво счастье, государь, – тихо ответил Дубенский, – ныне у Василья, а завтра у нас. Что может ведать Старков про волю божью?..
– Все же, – продолжал Шемяка, – мыслю яз тетку свою Софью Витовтовну при собе еще доржать. Снарядил ее с почетом великим, повезем в Карго-поле.
Чую, придется, пожалуй, еще крест целовать Василью…
Шемяка замолчал и задумался.
– Надобно бы жене моей к старой княгине зайти. Мне-то сие невместно.
Может, по гордыне своей, она мне будет обидны речи сказывать, а сие дела наши токмо запутать может…
– Истинно, государь, – подтвердил Дубенский. – Ежели тобе угодно будет, то яз с княгиней твоей к Софье Витовтовне дойду…
– Добре, добре, – оживившись, подхватил князь Димитрий Юрьевич, – сходи, Федор Лександрыч, а то гусыня-то моя нагогочет там вздору всякого…
Шемяка оборвал речь, усмехнулся и, меняя ход мыслей, молвил:
– А впрочем, ты, Лександрыч, токмо побудь там. Пусть святоша моя заведет «Лазаря». Тетка тоже весьма богомольна. Авось споются, а ты одно-два словечка кинь да ответы и разговоры слушай. Может, что и ухватишь для дел наших. Старуха-то вельми умна, а что у нее на уме, нам знать надобно. Может, с Васильем потом сговориться поможет. Неведомо, Лександрыч, что от господа суждено…
Скрипнула дверь в покое князя Димитрия Юрьевича и, тихонько отворясь, пропустила боярина Никиту Константиновича.
– Будь здрав, государь, – сказал он, низко кланяясь. – Вести есть добрые!
Шемяка просветлел и быстро молвил:
– Сказывай!
– Вести из Бежецка через Ярославль и Кострому пришли. Бают вестники-то наши, что угличане бьются крепко и ворот не отворяют Василию.
Послал тот за помочью в Тверь к Борису Лександрычу.
– Вот оно, счастье-то и меняется! – радостно воскликнул дьяк Федор Александрович. – Может, они и еще седьмицу в осаде просидят, а мы успеем полки собрать да сами в Углич пойдем осаду сымать!
– Сымать – не сымать осаду, – усмехаясь в бороду, поправил дьяка Никита Константинович, – а польза от того нам превеликая. Воев набирать сможем в тишине и покое, ратну силу копить. Вторую ведь седьмицу Васильево войско под Угличем-то. Воеводы наши бают: за такой срок, ежели бы не Углич, то Василий-то уж к Галичу подходил бы.
Шемяка весело засмеялся и, обратясь к Дубенскому, сказал:
– Иди-кось, Федор Лександрыч, с княгиней моей Софьей Димитриевной, как яз приказывал, а к ужину возвращайся. Сей же часец мы с Никитой Костянтинычем о некоих делах подумаем.
Только что встала ото сна Софья Витовтовна. Час с лишним почивала она после обеда и о снах непонятных думала, что виделись ей во множестве.
– Ух, Ульянушка, – говорила она, позевывая и крестясь: – и сны у меня худые: все драки да бои разные и меж людей и меж зверей, и страхи, и чудища всякие.
– Что наяву, государыня, деется, то и во сне грезится, – отвечала мамка, оправляя пристенную лавку, где опочивала старая княгиня. – Не тужи токмо, свет-государыня. Бают: «Мана манит, да бог хранит». Знашь, еще бают: «Грозен сон, да милостив бог». Не кручинься.
– Так-то оно так, – молвила задумчиво Софья Витовтовна, – да не всяку кручину заспать можно. Токмо беспечальному сон сладок.
Застучал кто-то кольцом и щеколдой в дверях резного крылечка.
– Подь-ка, Ульянушка, – молвила княгиня, поспешно пряча под волосник пряди выбившихся волос. – Подь-ка да глянь, кто там.
Ульянушка выскочила в сенцы и, отодвинув засов, увидела княгиню Софью Димитриевну и дьяка с ней. Метнулась назад, как ошпаренная, и торопливо доложила на ухо своей госпоже:
– Княгиня Шемякина с дьяком…
Софья Витовтовна подняла удивленно брови, но тотчас же встала, сказав громко:
– Проси!
Сама же пошла к дверям, гостье навстречу, стараясь угадать, зачем это Шемяка жену свою к ней подослал, ибо знала, что Софья Димитриевна без воли мужа шагу шагнуть не смеет.
Распахнулась дверь, отворенная Ульянушкой, и Софья Димитриевна вразвалку вошла, улыбаясь и склоняя небольшую головку на длинной шее.
Дубенский вбок взглянул на нее и вспомнил, как Шемяка сегодня утром гусыней назвал ее.
«Истинно, гусыня! – подумал он с усмешкой. – Ишь, князь-то единым словом, как печатью, бабу припечатал».
– Челом бью, государыня Софья Витовтовна, – кланяясь, почтительно произнесла жена Шемяки. – Будь здрава на многие годы.
– И ты будь здрава, Софья Димитровна, – ответила сухо старая княгиня. – Прошу к столу откушать того, что бог послал мне, полонянке князя Димитрия Юрьича. А кто еще с тобой, как принимать мне его?
– Дьяк со мной, Федор Лександрыч, – ответила княгиня Софья, садясь за стол.
Софья Витовтовна острым, но неподвижным взглядом на несколько мгновений впилась в лицо Дубенского, и тот смущенно опустил глаза, низко поклонившись и пробормотав:
– Будь здрава, государыня Софья Витовтовна.
Старуха не ответила, а, молча указав на скамью на другом конце стола, добавила:
– Садись, гостем будешь. Слыхала яз о тобе, Федор Лександрыч. Садись.
Ты же, Ульянушка, сластей нам подай, какие есть.
Наступило молчание. Старуха переводила свои острые насмешливые глаза с княгини на дьяка. Княгиня краснела пятнами, а дьяк ерзал на месте, будто сидеть ему было неудобно.
– Когда яз еще в девках была, – молвила, наконец, старая княгиня, – слыхала у нас в Литве сказку. Пришли к козе гости – овечка, а за ней ползком в серой шубе еще кто-то.
– Не баран ли там твой? – коза спрашивает.
– Баран, тетушка, баран…
– А пошто у барана твоего пасть-то волчья? – говорит коза. – Пошто…
Старая княгиня взглянула на дьяка, вдруг громко рассмеялась и, махнув рукой, сказала:
– Забыла дальше-то. Памяти на старости у меня уж не стало. Да и сказку сию во сне вспомнила. Опочивала вот после обеда…
Старуха продолжала добродушно смеяться. Дубенский же совсем смутился, поняв, что разгадала Софья Витовтовна, зачем он пришел. Опять молчание настало: в это время Ульянушка поставила на стол сухое варенье из малины да из черной смородины и оладьи холодные с медом.
– Кушайте, – приглашала гостей Софья Витовтовна, – чем хата богата, тем и рада.
Когда гости, всё еще смущенные и растерянные, начали есть, старая княгиня спросила с ласковой усмешкой:
– Что ж, княгинюшка, не на богомолье ли вы едете всем семейством в Кирилло-Белозерский монастырь? Бают, и князь можайский с вами? Святое деете, святое, дай вам бог…
– Истинно так, государыня, – оживившись, ответил дьяк, смакуя варенье, – истинно!
– Дай-то бог, – молвила Софья Витовтовна. – Может, образумит господь племянника-то моего, а твоего мужа, Софьюшка. Пусть помолится. Зря идут у нас усобицы и кровь сирот льется. Миру надобно быть меж князьями. Вот и покойный князь Юрий Димитрич тоже против сына моего мыслил, из Москвы в Коломну заточил, а Москва-то вся и перейди в Коломну… Ну, да что о том баить. Все грешны мы, а яз хочу токмо мира для всех. Хочу, дабы сии качели диаволовы прекратить. Подумай и ты, дьяче, пошто же князи, яко малые дети, на доске качаются: то один вверх, а другой вниз, потом другой вверх, а первой-то вниз летит…
Старуха задумалась, прикрыв лицо рукой, а сама сквозь пальцы за княгиней и дьяком следит. Видит, глупа княгиня-то, ничего собрать в уме не может, а дьяк понял, что его умыслы все раскрыты, но что ему делать – не сообразит.
Встала вдруг Софья Витовтовна во весь рост, могучая, грозная старуха.
Встали и гости.
– Ты, Софьюшка, не гневись на меня, – начала властно старая княгиня. – Ништо не разумеешь ты в государствовании. Ты же, Федор Лександрыч, брось прятки да жмурки, не по зубам ни тобе, ни князю Димитрию укусить меня. Так и повестуй ему слово мое. Буду, когда понадобится, заступницей ему для-ради мира с сыном моим. Токмо мир-то тогда станет, – строго добавила она, – когда князь Димитрий отступит от великого княженья, а сам пойдет в вотчину в свою, в Галич. Вот ему слово мое. А вы будьте здравы…
Софья Витовтовна, слегка кивнув головой, отпустила смущенных и оробевших гостей.
Уж затемно пришел Дубенский к Димитрию Юрьевичу, когда тот и трапезу вечернюю кончил за столом у княгини в покоях. Уйдя от жены, сидел он один и медленно пил крепкий мед.
– Ну что вызнал? – встретил он дьяка вопросом. – Враз сказывай, Федор Лександрыч.
– За мир старая княгиня, – ответил, усмехаясь, Дубенский. – Токмо Москву за Васильем хочет, а тобе Галич жалует…
Шемяка вскочил с места и крикнул:
– Ишь, старая ведьма! Яз в дугу ее согну.
– Не согнешь ее, государь, – тихо возразил дьяк, – из крепкого дуба старуха. Страшно с ей спорить…
Федор Александрович живо и ярко рассказал все, как было, что говорила Софья Витовтовна, и намек ее на Коломну, и то, что сразу она единым взглядом своим все поняла и разгадала.
– Скрыть ништо нельзя от нее, – закончил дьяк. – Брось, говорит, жмурки и прятки…
– Сатана, а не баба! – крикнул Шемяка. – Сквозь землю видит, проклятая! Помню ее еще на свадьбе Василья! Страшная баба. Княжич Иван, бают, в нее пошел…
Димитрий Юрьевич задумался, отошел от гнева и успокоился.
– Думали мы тут с Никитой Костянтинычем, – начал он тихо, – и радости мало с ним надумали. Углич-то, мыслю, токмо отсрочка. Есть вести, что князь Борис обручил дочь с Иваном. Не оставит, значит, Василья без своей помочи. Из слов же твоих разумею, что тетка моя мира хочет и надеянье мне дает на Галич. Ежели она правду баила, то Василей-то из ее воли не выйдет, как она положит, так и будет…
– Истинно, – согласился дьяк, – такая государыня никаких препон не потерпит…
– Ну будя, – перебил его Шемяка, – будя о кознях сих. Утро вечера мудреней. Скажи, где и как Акулинушку ты приютил?
– Али забыл, государь, – повеселел и оживился Дубенский, – моя-то Грушенька – чухломская. Матерь ее здесь просвирней была, а ныне моим иждивением избу собе, как хоромы, построила. У просвирни той Акулинушка с Грушенькой. Дни и ночи ждет тамо твоя лебедушка князя своего…
Засмеялся князь Димитрий, будто моложе стал, нацедил по большой стопе водки себе и дьяку. Выпили разом и охмелели. Забыл все Димитрий Юрьевич, кроме Акулинушки, и чудится нежный голос ее, что звенит, грустит и смеется, и душу и сердце в полон берет.
– Федор Лександрыч, – говорит он тихо и нежно, будто малый ребенок ласковый, – вези меня к Акулинушке… Восемь ден не видал ее!..
