Глава 12. Во граде Муромском
Февраля двадцатого прискакали князья Ряполовские с княжичами Иваном и Юрием в Борисоглебский монастырь, что на реке Ушне. Отсюда в Муром рукой подать – всего верст семь-восемь, не более. В монастыре, отслушав литургию, обедали у отца игумна вместе с воеводой князем Васильем Ивановичем Оболенским, который Бегича, посла улу-махметова, захватил, когда тот к царю казанскому назад от Шемяки ехал. Теперь же Василий Иванович в Москву собирался и весьма опечален был новой бедой великого князя.
Стучал он кулаком по столу и зычным, густым голосом проклятья Шемяке выкликал, как приказы на боевом поле перед воинами. Излив досаду свою, сказал он потом спокойнее, но с горечью великой, обращаясь ко княжичу Ивану:
– Запомни, Иване, плохо скороверным да ярным быть! Государю же на государстве, все едино как воеводе на рати, – что ни делай, а на свой хвост оглядывайся! Не зря бают: берегись бед, пока их нет…
Крякнул старик сердито, осушил стопку крепкого меда стоялого монастырского и добавил:
– Ну да что! Долги речи – лишняя скорбь. Вынять надо из заточенья князя великого. Да благословит бог почин наш!
– Аминь, – сказал игумен. – Почнем с упованием на господа…
– Обо всем, княже, мы, как подобает, помыслим во граде Муромском, – сурово и многозначительно молвил князь Иван Иванович Ряполовский, обращаясь к воеводе. – Дело-то ратно, а наипаче всего – тайное…
Все встали от трапезы и, благословясь после молитвы у отца игумна, пошли к коням своим, стоявшим уже у крыльца келарских хором.
Садясь верхом, княжич Иван посмотрел, как Юрий ловко в седло вскочил, и подивился меньшому брату. Быстрее его привык Юрий ездить и, хотя ростом еще невелик, а сидит на коне не хуже других. Васюк его хвалит, говорит, что добрый воин будет из Юрия. Доволен Иван, любит он брата, любуется им, а тот, круто повернувшись, подъехал к нему и стал конь о конь.
Переглянулись оба ласково, подружились они крепко за тяжелые дни.
Поехали рядом, невдалеке от Ряполовских, а сзади них – Васюк с Илейкой, дядьки их верные. Вместе с Ряполовскими и Оболенский едет, а конников стало теперь вдвое больше.
– Гляди-ка, Иванушка, – радостно сказал Юрий брату, – сколько воев у нас!
– Васюк богом клянется, – откликнулся Иван, – что со всей Руси народ к нам придет. Побьем мы Шемяку.
Дал знак князь Василий Оболенский, и поскакали все разом. Гулкий топот пошел по звонкому речному льду, но скоро стих: вынесли кони всадников на пологий берег и рысью пошли по талой дороге – оттепели начались, – Василий-капельник уж не за горами.
Не успели и пяти верст от монастыря отъехать, как стало видать слободы ремесленников. Илейка не выдержал и, подскакав ближе к княжичам, закричал им:
– В слободах-то мережники тут более живут! Ох, и добрые мережи плетут! Какие у их ставные сети, какие вятеры! А и рыбы в Оке, – что в самой Волге-матушке!..
Вот и Муром весь, как на ладони, на левом берегу стоит. Видно кремль, из дуба рубленный, с проезжими и глухими башнями, а рядом – посад с его концами и улицами.
Снял шапку князь Иван Иванович Ряполовский и перекрестился истово широким крестом, а за ним и все прочие. Воевода князь Оболенский оглядел знакомые места и сказал уверенно зычным, густым голосом:
– Тут отсидимся. Не токмо Шемяка, а и татары о сии стены зубы сломают.
Недели через две в кремле муромском вечером как-то, когда все уже при свечах и лучинах сидели, зашел в покои княжичей отец Иоиль.
Удивились ему княжичи. С любопытством смотрели они на маленького попика с седой пушистой головкой и с такими густыми бровями, словно усы у него на лбу. Смешной немного попик, чудной какой-то малышка. Но когда Илейка и Васюк с благоговением приняли от него благословение, Иван, толкнув слегка Юрия, тоже подошел к руке отца Иоиля. Попик ласково улыбнулся и, благословив обоих княжичей, сел на пристенную скамью. Усадил потом против себя княжичей, помолчал, и лицо его запечалилось на малое время, но скоро он снова заулыбался и сказал тихо и задушевно:
– Князи Ряполовские теперь вот о вас с воеводами совет держат, аз же вот с вами, дети мои, побеседую. Немало, чай, натерпелись. Все пройдет, не крушитесь, детки. Мы вот тут и князя великого, отца вашего, в плену у нечестивых видели, а когда господь дал, и из полона встречали. Много тогда святые обители и храмы божии на окуп за князя сребра и злата собрали да не менее того дал за него богатый гость Строгонов, а людие божие и того больше дали, особенно сироты и слуги княжии…
– Чем же слуги да сироты церквей богаче и гостей богатых? – спросил Иван в недоумении.
Отец Иоиль заморгал густыми бровями и радостно ответил:
– Разумно, Иване, вопрошаешь, ибо не прошло мимо ушей твоих мое нарочитое слово. Потому, княжич, сироты и слуги более дают, что они кровью своей и самим животом для князя жертвуют! Не забудь сего, Иванушка…
– Истинно, истинно! – разом воскликнули Илейка и Васюк. – Так оно, верно, отец наш! Кто именье и злато, а мы за государя своего живот отдаем…
– Благослови вас, господь, чада мои, – молвил отец Иоиль и, обращаясь к Ивану, продолжал: – Отцу своему ныне ты помочь, Иванушка, власти его государевой наследник. Мал еще ты, но вельми, не по летам своим, разумен, а посему, чаю, постигнешь мысли мои. Слушайте же оба, и ты, Юрий, – с великим прилежанием и вниманием слушайте, ибо в жребии вашем опять перемена по воле божией. Сюда вскорости за вами приедет владыка рязанский Иона от Шемяки…
Отец Иоиль оборвал свою речь и смолк, увидев, как побледнели оба княжича, а у Юрия задрожали губы. Хотел было попик что-то сказать успокоительное, но большие черные глаза Ивана не по-детски вдруг вспыхнули, стали страшными, и суровое лицо его застыло. Обнял он за плечо брата Юрия и молвил твердо:
– Не обманет нас владыка! Не отдадут нас Шемяке, Ряполовские и Оболенский заступятся…
Вскочил с лавки отец Иоиль, обнял княжича дрожащими руками.
– Что ты, Иванушка, окстись! – воскликнул он. – Владыко-то за вас, детки!
Переглянулись дядьки княжичей, и, нагнувшись, Илейка шепнул Васюку об Иване:
– В бабку пошел, ишь, как строг-то!
Молча стоял княжич Иван и, казалось, спокойно. Сердце же его билось тревожно и гневно: старался он уразуметь слова и поступки отца Иоиля. На целую голову выше был он обнимавшего его попика и, глядя на него сверху вниз, вспоминал слова: «Богу молись, а монахам не верь».
Успокоился отец Иоиль, опустился опять на лавку пристенную и, мрачно сдвинув густые брови, сказал:
– Верь, Иванушка, владыке во всем. Духом ты и разумом не отрок, а яко юноша зело мудрый. Ведай же истину: сел ныне Шемяка злодей на московский стол. Отца и матерь твоих в темницу заточил он в Угличе, а бабку в Чухлому заслал. Мыслит зло и на вас он, на княжичей, да боится отцов духовных, а наипаче владыки Ионы. Не таись от святителя.
– Не отдадут нас князья Ряполовские, – молвил, нахмурясь, Иван.
– Воевода говорит, – вмешался Юрий, – не достанет нас Шемяка в Муроме!..
Отстранив брата рукой, Иван продолжал сурово и твердо:
– Кому же нам верить? Богом клялся ты, Васюк, что со всей Руси помочь нам будет. Ты, отец Иоиль, тоже с нами. Владыка же с Шемякой, а отец, матунька и бабка…
Всхлипнул вдруг громко Иван и, зажав лицо руками, горестно простонал:
– Тата мой! Матунька милая…
Бросился к брату Юрий и, обнимая его, громко заплакал.
Прошло уже много дней. Давным-давно бежали снега с гор и пригорков, отыграли, отшумели по оврагам ручьями, и Ока уже вся от льда у Мурома очистилась.
Суетится Илейка и радуется рыбацкой радостью.
– Княжичи мои милые, – говорит он, сияя, – лед-то весь на Никиту прошел! Рыбаки тутошни бают, знатный лов рыбы весь апрель и май будет!.. А вот с Василья парийского совсем весна начнет землю парить, и медведь тогда встанет, и заяц лежать бросит, на слуху жить будет…
Закружил старик княжичей, и на реку водил, и в поле, и в лес, а Васюк обещал показать, как лисицы из старых нор в новые переселяются. Не раз ходил с ними и маленький попик, что немного повыше Юрия.
Апреля на девятнадцатый день ходили они все вместе по огородам.
Теплей стало, сильней пригревает уж солнышко, шумят воробьи, грачи каркают, а на дворах петухи поют. Береза уж вся опушилась, только дуб еще тепла ждет.
Женки цельны дни на огородах, одни морковь и свеклу сеют, другие холсты расстилают, приговаривая весело:
– Вот тобе, матушка весна, нова новина!
Забылись совсем сегодня княжичи, нежась в тепле солнечном, вдыхая прелый земляной дух от вскопанных гряд, но маленький попик почему-то все время в тревоге и все домой зовет их.
– Расскажу аз вам, дети мои, про Царьград, – говорит он ласково.
Не хотелось домой княжичам, но послушались попика. Полюбился им отец Иоиль. Много он занятного знает, и в Царьграде был, и храм святой Софии видел, и ристанья коней, в колесницы впряженных, дважды смотрел.
Когда же вернулись все в хоромы княжичей, запечалился попик и не сразу рассказывать стал.
– Все службы патриаршие, дети мои, удостоился аз зрети, – заговорил он, наконец, – а за обедней как диакон допущен был рипиду держать и вместе с грецким диаконом и рипидой своей помавал над святыми дарами.
Жадно слушают его княжичи. Обо всем ведать хотят подробно.
– Пошто же ты в Царьград ездил, – спросил Иван, – и где там коней видел?
– С боярами ездил туда, с вельможами грецкими и отцами духовными, а сам еще млад был, во диаконы токмо был рукоположен. Тетку твою родную, княжну Анну Васильевну, в Царьград мы провожали. Дед твой, покойный государь Василь Димитрич, и бабка, государыня Софья Витовтовна, выдали ее за царевича цареградского Ивана Мануилыча Палеолога. Оный царевич по отречении отца сам царем стал, а тетка твоя – царицей…
Опустил седую пушистую голову отец Иоиль и задумался. Молодость вспомнил и жену-молодку, ныне уж покойную старушку свою Сосипатру. Только женился тогда он, а владыка приказал с княжной Анной в Грецию ехать.
– Ох и плакала Сосипатрушка, – невольно вымолвил вслух он и, смутившись, пояснил торопливо: – Жена моя, мать диаконица. Деток вот господь нам не дал!
– А где они в Царьграде на конях скачут? – нетерпеливо перебил его Иван. – Какие у них колесницы?
Отец Иоиль вздохнул, медленно перекрестился и прошептал:
– Царство тобе небесное, раба божия Сосипатра…
Опять спокойно и ласково стало лицо его, и, обратясь ко княжичам, продолжал рассказ свой.
– Есть в Царьграде поприще великое, деревами обсажено, – говорил попик негромко, – как бы подковой в длину растянуто. Вокруг поприща изрыты ступени из земли и камнем выложены. Тут сиденья народу изготовлены, чтобы глядеть на ристания. У концов подковы – стойла для коней и колесниц, и протянута веревка. Народ-то как обсядет кругом поприще, шум и плеск пойдет, и крики, и ругани, и смех. Ристатели же на колесницах своих у веревки ждут. Одни все в белом, другие в красном, а более всего ристателей в зеленом и голубом. Сие и есть ристалище конское, а по-грецки – гипподромосом именуемо.
– А чего ждут-то ристатели, – спросил Иван, – и пошто веревка протянута?
– Знака ждут, – продолжал отец Иоиль, – а знак-то с еллинской хитростью содеют. Перед стойлами там каменной столб врыт, а на столбе орел медный. И как орел сей кверху подымется сам…
– Как сам? – с удивлением вскрикнул Иван.
– Сам, Иване, – строго повторил попик, – хитростью велией так в столбе все изделано, что на рожне тонком сам орел подымается. Когда же подымется орел, сразу все тьмы народа стихнут, а стражи враз веревку отдернут, и трубы затрубят, а кони с колесницами, пыль подняв, поскачут все враз. Стук от копыт, ржание, а от колес грохот великий. Ристатели же, стоя на колесницах, сами четверками правят. Тут кто за кого кричит: тот за белых, тот за алых, но боле всего за голубых и зеленых кричат…
Кони же с колесницами мимо сидящих скачут к полукружью подковы.
Обогнут другой столб там и сызнова мчат к стойлам, а от стойл паки к полукружью. Так двенадцать раз проскачут, всячески тщась одни других обогнать, и тот из них победит, кто первее всех в двенадцатый раз к столбу с орлом достигнет…
– Ишь ты! – воскликнул Илейка. – Все едино, как у татар в праздник байрам бывает!
– Токмо у татар, – поправил его Васюк, – верхами скачут. Далеко в степь гонят, из очей скроются, а потом назад! Они, татары-то…
Васюк смолк и почтительно поклонился князю Димитрию Ивановичу, младшему из Ряполовских. Князь был тревожен и молча принял поклоны и благословение отца Иоиля. Потом, оглядев всех, сказал угрюмо:
– Идите в трапезную, владыка Иона приехал.
Княжичи как будто не испугались, но побледнели оба и крепко взялись за руки. Дядьки их встревожились, а отец Иоиль быстро подошел к княжичам и, крестя их частым крестом, зашептал горячо:
– Благослови вас господь, укрепи своей крепостью, спаси и помилуй!
Иван взглянул на попика и, увидев мелкие слезинки на глазах его, смотревших с любовною жалостью из-под белых бровей, крепко поцеловал благословлявшую его руку.
В трапезной были все в сборе, и на почетном месте спокойно и величаво сидел владыка Иона в епископском облачении и в клобуке. Высокий посох его держал служка, стоявший позади владыки.
Ряполовские, Оболенский, не смея сесть, почтительно, в великом смятении и тревоге, окружили Иону. Старший из князей, горячо говоривший о чем-то владыке, быстро обернулся при входе княжичей и воскликнул:
– Вот они, дети государя нашего! Ты же – отец наш духовный! Рассуди и обмысли. Будь жив митрополит Фотий, не посмели бы злодеи с государем сие учинить. Где же ныне десница церкви святой?
Владыка Иона ничего не ответил. Большие светлые глаза его остановились на княжичах. Боязно стало Ивану от ясного лучистого взгляда.
Благословив отца Иоиля, сказал владыка тихо, все еще не отрывая глаз от княжичей:
– Подойдите ко мне, дети мои.
Юрий, заробев, спрятался за брата, но Иван медленно подошел к святителю, не опуская глаз перед ним, хотя и испытывал какой-то страх.
Хотел видеть он, нет ли зла и неправды в лице владыки. Иона улыбнулся и, благословив Ивана, сказал:
– Боле, чем отец твой, подобен ты, Иване, деду Василью Димитричу, и с бабкой схож ты. Ни в горе, ни в страхе разума не теряешь, а все уразуметь хочешь и сам испытать.
Иван смутился, вспомнив слова отца Иоиля, что владыка Иона в мыслях читает, и молчал. Благословив Юрия, потом Илейку и Васюка, владыка опять обратил на Ивана глаза, прозрачные, как у мамки Ульяны.
– Отче, – робко вполголоса сказал Иван, – боюсь Шемяки…
– Сам ли так мыслишь, или от старших слышал? – спросил владыка.
Вспомнил Иван Сергиев монастырь, когда прискакали туда Шемякины воины с князем можайским, вспомнил о бабке и матери. Захотелось ему снова кричать и плакать, но, овладев собой, молвил он с трудом:
– Видел, отче, сам, как тату из собора тащили… Ныне ж, мне сказывали, в темнице он с матунькой, а ты от Шемяки за нами приехал… Нет ниоткуда нам помочи, зло лишь одно…
– Сие так и есть, Иване, – перебил его владыка, – сие так, к прискорбию нашему, а может быти и горше, ежели господь не помилует. Но, опричь милости божией, надобно самим нам все с разумом деяти, ибо как душа бессмертная, так и разум от бога нам дадены…
Владыка помолчал и, обратясь к князю Ивану Ряполовскому, добавил с горечью:
– Прав ты. Нет у нас митрополита, и без главы церковь русская. Аз же есмь токмо нареченный, но не рукоположенный митрополит. Посему вот и дитя сердцем своим чует токмо зло на Руси. Вы же, мужи брадатые, того не разумеете, что когда одно злодеяние без препоны свершилось, то и новое паки может совершиться. Войска у вас мало, где же вы силы возьмете, ежели князь Димитрей полки свои пришлет к Мурому?
Переглянулись в смущенье князья Ряполовские и воеводы, понимали они, что за одними стенами без силы человеческой не спасешься. Известно им было, что приверженцы великого князя – шурин его, князь Василий Ярославич, и воевода московский, князь Семен Иванович Оболенский, – бежали в Литву, а к ним потом прибежал и другой воевода Василия Васильевича – Федор Басёнок, а царевичи татарские, Касим и Якуб, были неведомо где…
– Благослови нас, владыко, думу думать, – сказал главный воевода, Василий Оболенский, – а сего ради повтори нам еще раз, что Шемяка сулит и в чем крепость слов его?
Иона, помедлив немного, ответствовал:
– Вникните в речи мои, ибо добра и блага хочу великому князю Василь Василичу и семейству его. Митрополит Фотий за великого князя с отрочества его радел и в борьбе за московской стол был за Василья Василича и против его дяди, Юрья Димитрича Галицкого. Так и аз ныне со всей святой церковью выступлю против Шемяки, сына князя Юрья. Ведомо сие Шемяке, и, думая лихо на княжичей сих, страх он имеет пред народом и отцами духовными. Посему призвал меня он на Москву, обещал мне митрополию, дабы помочь ему противу гнева народного и дабы крепче ему на Москве сидеть. Призвав же мя, так начал глаголити мне: «Отче, плыви на ладьях, благо реки оттаяли, в епископию свою, до града Мурома, и возьми тамо детей великого князя на свою епитрахиль, привези их ко мне, а яз рад их жаловать. Отца же их, великого князя Василья, выпущу и вотчину дам ему достаточную, дабы можно ему с семейством жить, ни в чем нужды не ведая». В том пред богом мне клятвы дал.
Поклонились молча владыке Оболенский и все Ряполовские и молча же пошли к дверям. Грустно смотрел им во след владыка Иона. Видя и слыша все это, снова стали тревожны княжичи. Опустив головы, стояли они, не двигаясь, около дядек своих, позади маленького попика Иоиля…
Когда ушли все, владыка взглянул светлыми своими глазами на княжичей и на отца Иоиля, и ласков был взгляд его.
– Сядьте, – тихо молвил он и, закрыв глаза рукой, оперся на стол, будто в дреме от дорожной усталости.
Затаились все в трапезной, а пред очами владыки, словно сон и видения, понеслось все, что видел он на Руси и о чем думал со скорбью и мукой.
– Как святитель Фотий в зовещании пишет, – без слов шептали его губы, – так и мне от святительства непрестанно горечь едина от слез и рыданий, от трудов и тягостей…
Вспомнилось, сколько Фотий муки принял, утверждая на престоле московском малолетнего князя Василия. Побороли тогда дядю его, Юрия Димитриевича, а ныне вот Юрьичи растерзали всю Русь усобицами, а кругом татары еще крепки. У самого края земли русской засели ливонские рыцари, и далее враги есть – шведы, а тут литовцы и поляки, еретики-униаты, из-под руки папы все время православью грозят.
Вздохнув, владыка о великом князе вспомнил и опять зашептал безгласно, одними губами:
– Добр, ласков и чадолюбив, а в злобе яр непомерно. Очи Косому вынул, ныне вот самого господь наказал. Как дитя малое, токмо то ведает, что круг него, а вдаль и смотреть не хочет – и не от скудости разума, а из прихоти своей…
Губы владыки перестали шевелиться и дрогнули мимолетной улыбкой. – «В одном господь укрепил его разум, – подумал он с умилением. – Тверд в вере православной, не то что цари и патриархи цареградские. Не склонил его ни папа Евгений, ни папист богомерзкий Исидор…»
И вот опять словно сны и видения пошли пред очами владыки. Видит он себя после избрания в митрополиты всея Руси в самом Цареграде. Вот в роскошном дворце он каменном, где иконы и картины святые и красками по стенам и потолку писаны и из малых разноцветных камешков дивно составлены, а очи у всех святых, как живые, глядят и, когда идешь, вслед тебе смотрят неотрывно.
Царя грецкого видит в багрянице пышной, в короне и золоте, и царицу, княжну бывшую, сестру князя Василия, Анну Васильевну. Ласковы они, и патриарх цареградский тут во воем облачении, и тоже ласков, как греки умеют, когда им надобно это.
– Верил им, – шепчет Иона, – а не ведал тогда, что в латыньство поганое они уж склонялись и веру свою предать готовы уж были…
Помнит владыка всю горечь свою, когда царь и патриарх, отпуская его с честью, говорили с лицемерием великим:
– Жалеем, что, ускорив поставить митрополитом русским грека Исидора, тебя, русского, не утвердили. Но пред богом тебе обещаем митрополию русскую, как токмо она опразнится…
Знал теперь Иона, что царь и патриарх к восьмому еретическому собору тогда готовились, к папе Евгению склонялись, помощи его искали против турок…
«Но не помог им господь, – думает владыка, – не постигли они разумом своим человеческим разума божия; не постигли, что волею божию кругом их творится…»
Владыка отнял руку от глаз и оглядел трапезную.
– Подремли, владыко, – сказал ему отец Иоиль, – подремли еще, а то и очей сомкнуть не успел, как сызнова бодрствуешь. Устал ты от пути трудного…
Улыбнулся владыка и молвил приветливо попику:
– Не дремал аз, отец Иоиль, а Царьград нечаянно вспомнил. И ты бывал там, знаешь град сей. Не нужны нам неверные греки, яко папист Исидор.
Нужны нам свои епископы, русские, дабы отечество их тут, у нас на Руси было, а не в Царьграде, дабы русским, а не грецким государям помочь от них была.
Умилился попик и громко воскликнул:
– Истинно, владыко! Токмо не одни епископы русские надобны, но и патриарх московской и всея Руси!
Улыбнулся владыка радостно, когда братья Ряполовские с Оболенским Василием Ивановичем входили в трапезную. Поклонясь земно, стали они строго и чинно, важное дело творя и ответ свой перед отечеством помня. Встал и владыка, встали княжичи и все прочие.
Выступил вперед князь Иван Иванович, как старший брат, и, владыке опять поклонясь, сказал:
– Верим тобе, нареченному митрополиту нашему. Как попам и епископам глава ты единая, так и князь московской у нас на Руси единая глава над всеми князьями. Знай посему, хотим мы злодея Шемяку, вора пред государем своим, согнать со стола московского. Верим тобе, владыко. Завтра после заутрени возьми на епитрахиль княжичей. За них твой ответ пред нами и господом. Мы же поедем с тобой, одних княжичей не отпустим…
Помолчал князь Иван Иванович и продолжал с горечью:
– Сам ты ведаешь, смуты кругом, междоусобия великие, а в церкви православной – еретичество. Думу думая, мыслили мы, ежели тобя не послушаем, пойдет Шемяка на нас войной, град возьмет, а княжичей захватив, что хочет, то и сотворит с ними, как и с отцом их и всеми нами. Верим тобе мы, владыко, токмо не дерзнем без крепости отпустить детей князя великого.
– Завтра же, – сказал владыка Иона, – буду аз с вами в соборной церкви Рождества пресвятыя богородицы и с пелены богородичной на свою епитрахиль возьму их. Бог нам свидетель, все мы за правое дело. Да поможет нам господь!
Владыка, обернувшись к иконам, перекрестился широким крестом.
– Аминь, – ответили все, вслед за отцом Иоилем, и тоже закрестились на образа.
– Верите вы мне, – продолжал владыка, – верю и аз вам, благочестивые и верные чада мои! Первее всего надобно нам на Москве государя всея Руси, вольного, а не по ярлыку царя ордынского. Будет у нас свой царь; будет свой, ежели не патриарх, как отец Иоиль хощет, то митрополит свой, не от греков, а от собора своих святителей русских рукоположенный. Ныне же патриарх цареградский склонился к ереси латыньской, а митрополит наш, как ведаете, осьмой собор принял и веру отцов наших еретикам предал!
Обратясь к княжичам, он добавил:
– Для сего ради за отца вашего и церковь православная и все людие подымутся и глас свой возвысят. Чует сие Шемяка, оттого и слабость его.
Запомните все, что было с вами. Подрастете когда, уразумеете, чего теперь осмыслить не можете…
На другой день, еще до звона к заутрене, потянулся народ толпами из кремля и со всех концов посадских к соборному храму Рождества богородицы.
Никому ни о чем объявлено не было, а все знали, что происходить будет в соборе муромском.
День начался солнечный, и скворцы у всех скворечниц так из себя и выходили, и стоял над городом непрерывный птичий гам, пока колокола не загудели, заглушив благовестом и пение птиц, и говор людской, и топот конский, и даже грохот и скрип телег.
Битком набито было народа в соборе, когда княжичи Иван и Юрий, в сопровождении Ряполовских, Оболенского, бояр и детей боярских, вошли в храм. Илейка и Васюк неотлучно были при княжичах и шли позади них, впереди князей и бояр – боялись они даже на миг краткий отойти от питомцев своих, особенно на многолюдстве таком.
– Богу и государыне Софье Витовтовне клялся я за них, – сурово и твердо сказал Васюк Ряполовским, – а посему ни я, ни Илейка шагу от них не отступим…
Навстречу княжичам вышел отец Иоиль, подвел их к левому клиросу и поставил перед образом богородицы, у самой пелены подиконной, золотом шитой и жемчугом низанной. Тут же и сам стал он позади княжичей, рядом с Илейкой и Васюком.
– На колени станьте, – сказал отец Иоиль княжичам и, когда те стали, накрыл им головы пеленою подиконной от образа богородицы.
Опять беспокойство и тревога затомили княжичей. Горестно переглянулись они под пеленой, и Юрий, крепко схватив Ивана за руку, шепнул ему с трепетом:
– Страшно, Иване! Одни мы тут брошены…
Сжалось сердце у Ивана, и почуял он всю правду слов Юрия и в тоске своей еще больше пожалел и себя и брата. Понимал он теперь: что хотят с ними, то и сделают, но, брата жалея, сказал твердо:
– Ничего, Юрьюшка, не одни мы. Илейка да Васюк с нами, Ряполовские да и сам владыка…
– Боюсь яз владыки, – торопливо зашептал опять Юрий, – а вот отец Иоиль любит нас…
– Молись, Юрьюшка, бог нам поможет, – прервал его Иван, – а тамо и тату и матуньку увидим, а с ними и бабку найдем…
Он смолк сразу и закрестился порывисто и страстно.
– Господи, Исусе Христе, богородица пречистая, ангелы святые и угодники, – шептал он громко, не так, как учили его молиться, а как мамка Ульяна молится, – спасите тату и матуньку, бабку и нас с Юрьем! Господи, спаси и помилуй нас, грешных…
Он сам не сознавал, что говорит, но весь стремился к неведомому всемогущему богу, который может все чудеса творить, будь только воля его.
Юрий тоже крестился и шептал что-то, как и брат его.
Вдруг пелена, скользнув по головам княжичей, открылась, и попик Иоиль, взяв их за руки, повел к амвону, где в полном святительском облачении, в золотой митре с камнями самоцветными, с золотым наперсным крестом на груди стоял владыка Иона.
Лицо у него было просветленное, но все же строгое, как у святых на иконах. Вплотную подвел к нему княжичей попик Иоиль и шепнул:
– На колени, дети мои…
Княжичи враз опустились на колени, очутившись у самых ног Ионы. Он накрыл их обоих своей епитрахилью. Стихло все в церкви и замерло, и почувствовал Иван, что руки дрожат у него и холод бежит по спине.
– Господь и бог мой! – вдруг громко и четко прокатился под сводами церкви голос владыки.
Вздрогнул Иван, и почудилось ему, что вместе с ним вздрогнул и Юрий, вздрогнули, казалось, и все Ряполовские, и Оболенский, Васюк, Илейка, отец Иоиль, и воины, и сироты княжие, и все люди посадские. Волнение пошло незримое и неслышимое во всем храме, да и самый голос Ионы пресекся вдруг.
Но вот опять звучат слова его громко и страстно:
– Пред лицом твоим, господи, беру отроков сих на епитрахиль свою епископскую, под защиту церкви святой твоей! Иисусе Христе и пречистая мати, заступница наша, заступите и спасите невинных сих, дабы с отцом своим, князем великим Василием, и с великими княгинями во здравии и благополучии соединились. Изведите из темницы злой государя нашего…
Снова пресекся голос владыки, а в храме стоны пошли и рыдания женские, и с ними заплакали вдруг княжичи, колебля епитрахиль своими рыданьями.
Пришел в себя Иван, когда владыка, сняв епитрахиль, благословлял их.
Попик Иоиль отвел княжичей опять на клирос. Народ же стоял в храме и не расходился, и выступил вперед князь Иван Ряполовский и сказал, чтобы все слышали, обратясь к владыке Ионе:
– Отче святой! Отдали мы тобе детей великого князя, на патрахиль твою. Ты и церковь ныне за них пред богом в ответе. Мы же здесь, в храме, пред тобой и пред богом клянемся, живота не щадя, князю великому и детям его служить. Ежели ты не упасешь их, то мы и все люди ратью пойдем на Шемяку, за государя и княжичей сих свои головы сложим!..
– Будем биться со злодеем! – загудели голоса в церкви. – Со всей Руси пойдем на Шемяку!
– Вы, отцы духовные, – крикнул из толпы какой-то могучий старик в лаптях, – против злодеев с крестами, а мы, сироты, – со стрелами да кольями, – смуту бы они не сеяли! Христианскую бы кровь не лили, нас бы не зорили ни грабежом, ни полоном…
