5
Улицы Рима
Аттила в первым раз за этот год вдохнул свежего воздуха. Пусть воздух этого огромного и перенаселенного города совсем не похож на дикий воздух Скифии, все-таки он свеж. А между ним и горячо любимой родиной теперь нет никаких препятствий, кроме нескольких сотен миль.
Он повернул налево от дворца и поспешил вдоль по улице. По левую руку от него тянулся громадный Палатинский дворцовый комплекс, построенный Септимием Севером. Мальчик завернул за угол и направился к затененным аркам великого акведука Нерона и дальше, к темным улицам за ним. Все это он продумал давным-давно.
Вниз, к подножью Палатинского холма, еще раз налево, обойти Арку Константина, оставив справа огромную, нависающую массу Колизея. Скользнуть в аллею позади древнего храма Венеры и Рома, потом пройти мимо храма Мира — по римским стандартам очень маленького и незначительного. Мальчик спешил все вперед и вперед, в сторону безымянных и опасных улочек Субурры. Сзади него высились три холма — Квиринал, Виминал и Эсквилин.
После триумфа и игр полуночные улицы беднейшей части города были забиты пьяными, глумящимися над всем на свете людьми. Они, пошатываясь и спотыкаясь, выползали из pervigiles es popinae, многочисленных городских всегда открытых таверн, или исчезали в дверях одного из публичных домов, ремесло которых обозначалось статуей Гермеса с возбужденным, необычайно большим пенисом, раскрашенным в привлекающий внимание алый цвет.
Чернь распевала песни о величии Рима — и о своем императоре.
Император Гонорий сидел в купальне,
Выставив задницу в окно, а член засунув в воду!
Его волосы — о! просто прекрасны,
Убраны так старательно,
А яйца походят на цыплят,
И тут является его сестричка…
Время от времени, ради разнообразия, они разражались песнями о превосходстве своей любимой команды колесничих — Синих или Зеленых. Этот немузыкальный рев прерывался только для того, чтобы «певцы» извергли содержимое своих желудков — кислое вино — в уличные канавы.
Наконец сторонники Синих налетели на Зеленых, и началось столпотворение. Но, как значительно сообщают нам историки, люди любят драться, и чтобы драка завязалась, требуется совсем немного. И, разумеется, соперничающая команда колесниц — это вполне достаточный повод для кровопролития.
И в самом деле — разве в блистающей, помешанной на Боге столице на востоке, в Константинополе, не безумствуют ли толпы, не убивают ли друг друга, выбирая священников, как произошло совсем недавно при избрании епископа Евстахия? Или из-за изменений в литургии? Но они там — просто сумасшедший, легко возбудимый, азиатский народ. Уж в Риме-то людям хватает здравого смысла ограничивать свою жестокость спортивными интересами.
В основном Аттила ловко избегал сцен разврата и буйства. Он лишь изредка останавливался, чтобы с молчаливым презрением взглянуть на моральное убожество и безнравственность, составлявшие уязвимое место великого города. И, как всегда, он не мог не сравнивать поведение римских плебеев со своим собственным, спокойным народом там, на бескрайних равнинах — их торжественные пиры, их истинное достоинство, их уверенность в своих силах и исключительное самообладание. К пьянству они относились с отвращением: взрослый человек, который пытается снова превратиться в младенца — или вовсе безумца. А уж ежедневные римские бесплатные подачки этому проворовавшемуся, немытому сброду…
Потому что, впервые услышав, что каждый день римское государство бесплатно кормит любого, кто встанет за едой в очередь, мальчик отнесся к этому с недоверием. Поначалу это был великодушный дар — кусок хлеба, который выдавали только бедным или временно безработным. Но со временем бесплатный хлеб сделался в порядке вещей. А недавно, во времена правления императора Аврелия, ежедневная лепта превратилась в щедрую, соблазнительную раздачу не только хлеба, но и свинины, масла и вина сотням тысяч лишенного стыда сброда. Но всем известно, что в мире не бывает ничего бесплатного. Подачку бросали толпе в обмен на покой. В обмен на их сердца и умы.
Мальчик знал, что его народ, гуннов, никогда не смогли бы тихо совратить и романизировать, как других варваров. Для гуннов, как и для самого мальчика, гунна до глубины души, подобный отказ от самого себя — ежедневная подачка, постыдный отказ от собственной гордости и уверенности в своих силах — превратился бы в источник невыразимого бесчестья и позора. Среди гуннов, наиболее воинственного и гордого народа среди других, невозможность мужчине обеспечить семью мясом собственным трудом была бы невыносимым унижением.
Мальчик скользнул в еще более узкую и темную улочку, где вторые и третьи этажи зданий словно смыкались у него над головой, Он немного зачернил лицо грязью и взъерошил волосы, даже и в лучшие времена не особенно приглаженные. Теперь, став больше походить на тысячи других обычных мальчишек в трущобах Рима, он снова вышел на главную улицу. Мальчик посмотрел на небо и нашел большое созвездие, которое римляне называли Ursa Major — Большая медведица, а его народ — Крылья Астура, Владыки всего, что Летает. Дальше его взор передвинулся на Полярную звезду. Мальчик едва заметно улыбнулся, повернул направо и пошел туда, куда она указывала — на север.
Позади в сточной канаве развалился пьяный старик; он поднял вверх бутыль с дешевым вином и заорал:
— Vivit! ait Mors, Venio!. (Жизнь! — воскликнула Смерть. — Я иду!)
В пиршественном зале Галла почувствовала что-то неладное, потому что служитель не вернулся. Она щелкнула пальцами, не сходя с монаршего возвышения, и приказала рабам немедленно проверить комнатенку беспокойного заложника. Кроме того, она отправила двух придворных порасспрашивать часовых у восточных ворот. Когда они вернулись, она задала им единственный короткий вопрос, и, не дожидаясь, когда придворный закончит мямлить ответ, взмахнула рукой и сильно ударила его по щеке. Некоторые гости заметили происходящее и захихикали.
Потом она приказала центуриону тотчас же отправить поисковый отряд и в течение часа отыскать мальчика-гунна. Галла понимала, что как заложник, Аттила был одной из самых надежных гарантий Рима: гунны не нападут, пока он у них.
Побледневший юноша, возлежавший рядом с ней в расшитой золотом мантии из тирийского порфира и в серебряной диадеме, слегка покосившейся, замер между двумя глотками вина и заикаясь, спросил, глядя на нее возбужденными глазами:
— Ч-что случилось? Т-ты на меня рассердилась?
Галла выдавила ласковую улыбку.
— Не на тебя, дорогой мой. На кое-каких неумех, которым доверила важное дело.
— Ка-какое дело? Это опасно?
— Нет, что ты. Раб! — Галла прищелкнула пальцами, и подбежал еще один раб. — Его священному величеству нужно наполнить кубок!
— Я… я… — промямлил священное величество, протягивая кубок. Раб наполнил его до краев. Галла улыбнулась.
Гонорий икнул и неуверенно улыбнулся ей в ответ.
Мальчик услышал хриплый, безумный голос, а завернув за угол, увидел проповедника, стоявшего на ступенях церкви и ругавшего за грехи прохожих, которые издевательски смеялись над ним: мужчины с залитыми вином подолами под руку с легконогими, размалеванными проститутками.
Но не все прохожие смеялись. Не смеялись слепые, и немые, и хромые; не смеялись изгои прокаженные, которые ползли, опираясь на колени и шишковатые, без пальцев кисти рук; не смеялись дети-карманники и босые, оборванные сироты, занимавшиеся проституцией за корочку хлеба. Не смеялись одинокие, безымянные и нелюбимые, чьи презренные, жалкие вопли трогали сердце самого Господа, когда он еще человеком шел по этой земле.
Проповедник был личностью выдающейся, его обнаженные костлявые руки торчали из-под плаща, превратившегося в лохмотья, волосы спутались и были в колтунах, губы пересохли и потрескались, глаза налились кровью, а грязные ногти сильно отросли и походили на медвежьи когти. Он говорил хриплым голосом и судорожно жестикулировал, и некоторые прохожие, даже безнравственно пьяные, чувствовали потребность остановиться и прислушаться к ужасным, пророческим словам. Мальчик остановился и тоже прислушался.
— Горе тебе, о великий Вавилон! — выкрикивал проповедник. — Ибо ты, высокомернейший среди наций и могущественнейший среди империй, как ты пал теперь! Послушайте меня, вы, что идете мимо, погрузившиеся в грязь и зловоние своей порочности! Ибо сказал Господь наш пророку Иезекиилю: «Я приведу злейших из народов, и завладеют домами их, и будут осквернены святыни их. Идет пагуба; будут искать мира и не найдут. А уцелевшие из них убегут и будут на горах, как голуби долин. И дети их оденутся в скорбь, и принцы их будут голодать, как нищие на улицах».
Ибо ты спасся от армий нехристей-варваров, что окружили тебя, о надменный Рим, но не будет твоя безнаказанность длиться вечно! Нет, не вечно; и года не продлится, и одной луны не продлится безнаказанность твоя, ибо говорю я тебе: еще до того, как одна луна прибудет и убудет, налетят на тебя армии с севера, и младенцев твоих разорвут на куски, и десять тысяч ночей Рима станут ночами ужаса!
— Скажи нам что-нибудь, чего мы не знаем! — заорал фигляр из толпы и разразился хохотом.
Пылающие, невыносимые глаза пугала-проповедника уставились на остряка, и тихим голосом он произнес:
— О да, и Рим будет смеяться, пока не погибнет.
И таковы были властность и тайна в глазах и голосе проповедника, что остряк замолк, и смех застыл у него на губах.
А проповедник, похожий на огородное пугало, продолжал:
— И через время, и в последние годы Рима, и в последний час мира, когда Господь сотрет все с лица земли, и Христос снова придет к нам в славе Своей, в те последние дни, что наступят раньше, чем умрет хоть один из вас, вы увидите все своими глазами — придет с востока принц ужаса, и назовут его Бич Божий. И его армии сотрут с лица земли ваши храмы и ваши дворцы, и всадники его растопчут копытами детей ваших, и гордыня ваша падет в прах, а над высокомерием вашим они посмеются.
Ибо и до вас были на земле могущественные принцы, и гордо стояли Сидон и Вавилон, Ниневия и Тир. А теперь все они исчезли, и даже развалин от них не осталось. Гнев Господа нашего сдул их прочь, как сдувает песчинки ветер, и их заносчивые дворцы, их башни, кутавшиеся в облака, их дьявольские храмы с алтарями Молоха, залитыми кровью невинных — все, все повержено в прах.
Ибо не устоит то, что от человека, а лишь то, что от Господа нашего. И кровь невинного, и рыдания вдовы, и слезы сироты взывают к небесам о справедливости! И сейчас, когда говорю я с вами, святой Иеремия сидит в своей келье в Вифлееме и бьет себя камнем в грудь за грехи человечества! И сердце его рыдает, ибо стены наши сверкают золотом, и потолки, и резные капители надменных наших колонн, а Христос ежедневно умирает у наших порогов, нагой и голодный, приняв облик Своих бедняков. Ибо человек жесток в сердце своем с младенчества и насмехается над учением Иисуса Христа. Но Господу отвратительно видеть то зло, что произросло на земле. И Он соберет детей Своих рядом с Собой: кротких и мягких; тех, кто сеет мир, тех, кто любит согласие, тех, кто ненавидит несправедливость, тех, кто благочестив в сердце своем. А надменные империи будут сметены в геенну огненную, откуда и в вечности не слышно будет ни единого звука, кроме воплей грешников!
Проповедник продолжал вещать. Он будет проповедовать до зари и даже дольше, пока голос его не охрипнет окончательно и он не сможет больше произнести ни звука. Но мальчик, наклонив голову, повернулся и стал проталкиваться в темные улицы.
Там он пустился бежать. Он не мог объяснить, в чем дело, но его вдруг охватил то ли страх, то ли омерзение, и тогда он помчался, очертя голову, и ему казалось, что он должен бежать всю ночь напролет и весь следующий день, и лишь тогда будет в безопасности.
Он бежал сквозь тесную, пьяную толпу, и вдруг с размаху врезался в громадного, широкоплечего детину, похожего сложением на быка. От мужчины разило вином. Мальчик отшатнулся и собрался бежать дальше.
— Эй, смотри, куда идешь, маленький язычник! — взревел мужчина.
— Сам смотри.
Мужчина остановился, пошатнулся и затуманенным взглядом уставился на мальчика.
— Что ты сказал?
Аттила тоже остановился и, не мигая, уставился на мужчину.
— Я сказал: сам смотри. — Нащупав под туникой рукоятку украденного ножа, он добавил: — Ты пьян, а я — нет.
Мужчина повернулся и широко расставил ноги. Теперь он не казался таким пьяным, словно возможность стычки, пусть даже и с этим щенком, рожденным в сточной канаве, моментально протрезвила его.
В мерцающем свете факелов, под холщовым навесом, готовились зарезать, а потом насадить на вертел и зажарить козла. Вокруг столпились люди, нащупывая монеты и пошатываясь. Не каждый день Рим праздновал победу над варварами, и чернь весьма решительно собиралась продолжать пирушки и попойки, распевая и прелюбодействуя до зари.
Козел сопротивлялся, раздавалось жалобное меканье. Потом воцарилась тишина, и в темную пыль хлынула его кровь. А толпа уже приготовилась полюбоваться на драку.
— Сделай его, Борас! — подначивали зеваки.
Борас шагнул вперед, попал сандалией в лужу козлиной крови, посмотрел вниз и снова вскинул вверх взбешенный взгляд, словно и в этом был виноват маленький язычник.
— Посмотри, что из-за тебя случилось, — сказал он негромко, голосом, полным злобы.
Аттила равнодушно посмотрел.
— Ты бы все равно в это вляпался, — отозвался он, — ты здоровый, но неуклюжий.
— Ах вот как! — взревел мужчина, надвигаясь на мальчика. — Ну ты сейчас и получишь…
— Только посмей прикоснуться ко мне. Ты что, не знаешь, кто я такой?
Мужчина так удивился, а толпе так понравился наглый ответ этого тощего, нахмуренного оборванца с лицом, покрытым коркой грязи, что все они замерли, дожидаясь объяснений.
Мужчина скрестил на груди руки и качнулся на пятках.
— О, простите меня, простите. Да смилостивится Господь над моей грешной душой. А кто же вы такой, молю, ответьте?
Мальчик понимал, что должен молчать, что не должен ничего говорить, что должен оставаться никем; что должен как можно быстрее улизнуть в тень и снова стать уличным пострелом, таким же, как тысячи безымянных других, живших, как крысы, в городских переулках. Но гордость переполняла его.
— Я Аттила, сын Мундзука, — начал он, — сына Ульдина, сына Торда, сына Берена…
Толпа захохотала, и его тонкий, надменный, недрогнувший голосок утонул в этом хохоте. Мальчик продолжал перечислять свою генеалогию, но его никто не слышал. Толпа гикала и улюлюкала в пьяном восторге, хлопала в ладоши, к ней присоединялись все новые горожане. Противник Аттилы только поощрял их к этому, потому что он медленно обходил мальчика по кругу, словно разглядывал странное невысокое существо со всех возможных сторон. Он скрестил загорелые руки на груди, недоуменно наморщил лоб и, наконец, заухмылялся толпе заговорщической улыбкой.
— …сына Астура, Владыки Всего, что Летает, — закончил мальчик, ни разу не запнувшись, и голос его дрожал от гнева.
Толпа постепенно замолкала.
— И кто они все такие, Аттила, сын Муд-Сука? — спросил Борас, взмахнув рукой и очень низко наклонившись. Зеваки снова захохотали. — Что-то все это похоже на клички, которые и коню-то не дашь.
Новый взрыв хохота.
— Ты ведь произошел не от лошади, нет? — спросил Борас. — Ты не очень-то похож… хотя по правде сказать… если подумать хорошенько, так воняет от тебя, как от коня.
Дрожащая рука мальчика крепко сжала рукоятку ножа. Он не шевельнулся, хотя настоятельный голос в голове кричал: «Беги сейчас же! Протолкайся сквозь эту глумящуюся толпу и беги, как ветер, и никогда, ни за что не оборачивайся! Или тебя найдут. Тебя будут искать и обязательно найдут!»
Но он не шевельнулся, и в нем, как лава, кипели гордость и гнев. Толпа снова замолчала, предвкушая дальнейшее развлечение.
— Я королевской крови, — негромко произнес Аттила, — и направляюсь на свою родину, там, за горами. А теперь дай мне пройти.
— Мальчишка пьян! — заорал кто-то из зевак.
— Скорее, рехнулся, — отозвалась какая-то старуха. — Безумен, как барсук, получивший солнечный удар. Натравите-ка на него собак.
— В Цирк его! — пробормотал еще кто-то, повернулся, и его вырвало на ноги соседа. Началась потасовка, но в основном внимание людей было приковано к странному, безумному мальчишке, думавшему, что он король.
Быкоподобный противник сумел подойти так близко в Аттиле только потому, что кто-то из толпы запустил мальчику в лицо пригоршню грязи. Аттила в бешенстве повернул голову, чтобы посмотреть, кто это сделал, стирая грязь с лица и со все еще распухшего глаза, разбитого Галлой всего лишь вчера вечером.
И вот тут-то, с поразительной скоростью, на него упала тень громадного противника. Прежде, чем Аттила успел шевельнуться, Борас схватил его в медвежьи объятья и поднял высоко над головой. Толпа в восторге завопила, а Борас сильно тряхнул мальчика.
— Твое величество! — орал он. — Твое священное величество, о Аттила, сын Муд-Сука, сына Уддера, сына Турды, сына Жополиза, позволь мне поднять тебя над человечьим стадом, чтобы ты мог свысока обозреть свое великое королевство! И позволь мне… ах, увы мне, увы! Я уронил твое величество прямо в ужасную лужу крови! О горе мне, о, прости меня!
Аттила лежал в небольшом болотце из пыли и козлиной крови, а толпа, все увеличивающаяся в размерах, глумилась над ним и хохотала в пьяном заразительном восторге. Из близлежащих таверн высыпали зеваки, воздух, казалось, загустел от пыли, винных паров и издевательского смеха.
Мальчик с черной, мрачной ненавистью посмотрел вверх и вокруг, на их лоснящиеся, красные от хмеля лица. И в сердце своем он проклял весь Рим.
Борас разгуливал по кольцу, образованному зеваками, как кипрский борец, поигрывая бицепсами и широко ухмыляясь. Он не заметил, как мальчик поднялся на ноги: с волосами, вымазанными кровью, с перемазанным лицом; когда-то белая туника разорвалась на спине и была густо испачкана темнеющей кровью. Он не заметил, как мальчик сунул руку в заляпанную кровью тунику и вытащил острый нож с рукояткой, обмотанной веревкой. Он не заметил, что мальчик уже у него за спиной.
Но он почувствовал острую, мучительную боль в спине, и резко повернулся — мальчик стоял прямо перед ним, держа нож в правой руке и откинув для равновесия левую.
Смех замер. Улыбки на всех лицах застыли. Неожиданно все переменилось. Подобного не должно было случиться.
Мужчина уставился на мальчика, скорее удивленно, чем гневно. Ему было больно. Сама ночь замолчала и наполнилась страхом.
— Эй, ты… — слабо произнес он и прижал руку к ране — это же почки. — Борас повернулся. — Ты…
Он, шатнувшись, шагнул к мальчику, но безуспешно. Тот с легкостью отскочил. Борас протянул к нему окровавленную руку, скорее умоляя, чем угрожая.
Аттила остановился и посмотрел на него. Потом обернулся и сказал толпе, негромко, не повышая голоса, пристально всматриваясь в каждое перепуганное лицо:
— Если вы сейчас же не дадите мне пройти, я убью вас всех.
На этот раз его слова услышали.
Толпа — человек пятьдесят, а то и все сто — казалось, испытывала общее потрясение. Как ни нелепо прозвучала угроза мальчика, что-то в блеске его чужих, раскосых глаз на варварском, изуродованном шрамами лице, что-то в его твердой, недрогнувшей руке, в которой он держал фруктовый нож с коротким лезвием, медленно поворачиваясь и указывая острием на каждого по очереди, заставило их замолкнуть. В нем было что-то такое, говорили они позже…
Проникшись спокойной, безжалостной угрозой, толпа действительно начала расступаться, как расступилось море по команде Моисея. И нет никаких сомнений в том, хоть это и кажется невероятным, что в тот миг мальчик действительно ушел бы от них, оставив своего громадного противника на коленях в пыли, словно поверженного ангелом: как Иаков у ручья Иавок, вслепую сражавшийся с невидимым противником, не зная, что это сам Господь.
Но к этому времени шум привлек внимание городских стражей, и когда сердитая, ошеломленная толпа начала расступаться перед мальчиком, в полуночном воздухе раздался совсем другой голос:
— Прочь с дороги, эй, там, прочь с дороги! Пошевеливайтесь, пьяное отродье, прочь с моей дороги!
Ощутив новую опасность, мальчик резко повернулся и снова вытащил нож.
Толпа расступилась, и перед ним возник вовсе не пьяный уличный задира. Перед ним стоял высокий сероглазый офицер в кольчуге, какие носили пограничные легионы, с рваным шрамом на подбородке и насмешливой улыбкой на губах. За его спиной стояла еще дюжина солдат.
Офицер с удивлением обнаружил, что причиной гвалта был всего лишь маленький, грязный, заляпанный кровью мальчишка.
На мгновенье мальчик вытянул руку с ножом в сторону солдат — всех двенадцати сразу.
Офицер взглянул на крепкого, коротко подстриженного мужчину рядом с собой.
— Что ты об этом думаешь, центурион?
Центурион ухмыльнулся.
— Надо признать, что у мальчишки мужества хватает.
Офицер снова посмотрел на мальчика, спокойно положив руку на рукоятку меча. Он не вытащил его, а глаза его, несмотря на улыбку, оставались холодны, как лед.
— Брось это, сынок, — негромко произнес он.
Аттила несколько мгновений мерялся с ним взглядами, потом вздохнул и бросил нож.
Офицер повернулся к своим людям.
— Опс, Крейтс, свяжите ему руки за спиной.
Все еще стоя на коленях в пыли, Борас увидел, что мальчика связали, и расслабился. Ноги у него задрожали, он протянул вперед руки и упал, и остался лежать в грязи. Голова его подергивалась. Он перекатился набок. Он ощущал во рту горький, металлический привкус, а спина неожиданно похолодела. Он ничего не понимал. Веки почему-то опускались, руки и ноги болели и дрожали. Борас начал молиться. Сердце его колотилось о ребра — нет, трепетало, как пойманная в клетку птичка. Он уставился на звезды над головой и стал молиться всем богам, которых мог припомнить. Перед глазами все расплывалось, и ему казалось, что вокруг каждой звезды появился сияющий нимб. Он молился Митрасу, и Юпитеру, и Изиде, и Христу, и даже самим звездам.
Звезды безмолвно смотрели на него.
— А ты, — приказал трибун Борасу, — отправляйся домой, к жене. Эту рану нужно зашить.
Борас не шевельнулся. Один из солдат опустился перед упавшим на колени и прижал пальцы к его шее. Потом поднялся на ноги.
— Он мертв.
— Ах ты маленький… — заревел кто-то в толпе. — Да я тебя…
Два солдата перекрыли ему путь скрещенными копьями, а третий сильно ткнул под ребра, и он отступил назад. Но настроение толпы уже резко изменилось, став агрессивным.
— Ты, свинья, убийца! — завизжала старуха.
— Перерезать его грязную шею!
— Вздернуть его! Посмотрите на него — это же дьяволенок, посмотрите ему в глаза! Он убьет нас всех, только позвольте ему!
Женщины в толпе начали креститься. Мужчина сжал в руке голубоватый камень, висевший у него на шее от дурного глаза.
Офицер посмотрел на пленника.
— Да ты знаменитость, — пробормотал он.
Мальчик взглянул на него так свирепо, что даже офицер на мгновенье пришел в замешательство. Потом пришел в себя и потребовал назвать свое имя.
Мальчик не обратил на него никакого внимания.
— Я спросил тебя, — повторил офицер, наклоняясь ниже, — как тебя зовут?
Но мальчик по-прежнему не обращал на него внимания.
Из разгневанной толпы чей-то голос прокричал;
— Он говорил, что его зовут Атталус или что-то в этом роде!
Только сейчас офицер заметил синие шрамы на щеках мальчика; в свете факелов они выглядели жутковато.
— Не может… — тихо начал он и повернулся к своим людям. — Парни, мне кажется, мы кое-что сможем заработать. — И снова обернулся к мальчику. — Раздевайся.
Мальчик не шевельнулся.
Офицер кивнул, один из солдат шагнул вперед, схватился за то, что осталось от изорванной туники мальчика, и сорвал ее.
Толпа ахнула. Они в жизни не видели ничего подобного.
Вся спина мальчика была разрисована фантастическими узорами и завитушками, рубцами и шрамами; некоторые из них были сделаны иголкой и синими чернилами, другие — жестоко вырезаны ножом, а потом сшиты конским волосом, чтобы рубцы остались рельефными и четкими. Так делали гунны. И он не Атталус. Аттила.
Беглец…
Принцесса Галла Плацидия будет неимоверно рада его поимке. Похоже, она странным образом одержима мальчиком.
— Отлично, парни, — заключил офицер. — А вы все, — сказал он, повысив голос, — разойдитесь. Или мы вас заставим — а это больно.
Толпа угрюмо и неохотно стала расходиться. Кто-то подошел к Борасу и закрыл его лицо куском ткани. Офицер спросил, знает ли он этого человека. Мужчина кивнул.
— Значит, ты и позаботишься о трупе, — сказал офицер и повернулся к солдатам. — Так, — рявкнул он. — Назад к Палатину. И быстро!
— Маленький совет, — приветливо сказал офицер мальчику с крепко связанными за спиной руками, пока они поднимались на холм. — В следующий раз, когда будешь в бегах, постарайся не привлекать к себе столько внимания, убивая кого-нибудь.
Мальчик ничего не ответил.
— Тебе повезло, что мы оказались рядом. Они бы разорвали тебя пополам.
Тут мальчик заговорил.
— Они бы даже не подошли ко мне.
Офицер ухмыльнулся. Помолчав немного, он поинтересовался:
— А этот мужчина, которого ты уложил?
— Самооборона.
Офицер кивнул. Это и так было достаточно ясно.
— Я не собирался его убивать, — выпалил мальчик.
Офицер с некоторым удивлением заметил, что в глазах мальчика блестят слезы — не такой уж он крепкий орешек, каким пытается казаться.
Офицер еще раз кивнул.
— Все в порядке, сынок. Такое случается. Ты отлично оборонялся.
Мальчик попытался вытереть нос связанной рукой, но у него ничего не получилось. Если он начнет шмыгать носом, офицер услышит, а этого ему не хотелось.
Они повернули налево, на Vicus Longus, и вышли на долгий подъем к Палатину. Им пришлось снова проходить мимо похожего на огородное пугало проповедника, и мальчик взглянул на него с испугом, даже с ужасом.
— Псих, — бросил трибун.
— Ты христианин? — спросил мальчик.
Трибун ухмыльнулся.
— Мы теперь все христиане, сынок. Много это нам помогло.
Наконец пьяные толпы на улицах начали рассеиваться. Они все шли, и тут увидели центурию пограничных войск. Те с любопытством смотрели на странного, маленького, с торчащими волосами, полуголого связанного пленника.
— Я бы тебя развязал, если б знал, что ты не попытаешься снова сбежать, — значительно мягче сказал офицер.
— Обязательно попытаюсь.
— В этом я не сомневаюсь.
— И у меня получится.
— Тоже возможно.
Мальчик посмотрел на офицера, и они, кажется, едва заметно улыбнулись друг другу.
— Так ты что… хотел добраться до дома?
Мальчик не ответил. Вместо этого он неожиданно задал вопрос:
— А сам ты откуда?
— Ну, — сказал офицер, — отец мой тоже был солдатом, а он родом из Галлии. А я служил в Legio II Augusta, в Британии, в Карлеоне. Вряд ли ты о нем слышал.
— Слышал, — отозвался мальчик. — Это на западе провинции, пограничная крепость для защиты от силурийских племен.
Офицер удивленно рассмеялся.
— Откуда, во имя света, тебе это известно?
Мальчик не ответил на вопрос.
— А что ты делал в Британии?
Офицер вдруг засомневался — а стоит ли столько болтать? Что-то в этом мальчишке есть такое… необычное.
— Ну, моя мать из кельтов. Отец женился на ней там, так что я, надо полагать, полукровка. Но мы все кельты под римскими шкурами — во всяком случае, нам нравится так думать. Мы — я и мои парни — до недавнего времени там и служили. А потом…
— А потом император отозвал британские легионы домой? Потому что Рим попал в беду?
— Придержи коней, — небрежно бросил офицер. — Рим не мой дом. Мой дом — Британия. Да и все равно, с Римом еще не покончено. Нам уже приходилось иметь дело с племенами похуже готов. Помнишь Брения и его галлов? Они разграбили сам Рим. А Ганнибал? А кимвры?
— Так почему же Палатинские гвардейцы не защитили Рим? Их там, в лагере, тридцать тысяч!
— Клянусь яйцами Юпитера, ты и вправду все знаешь! Тогда тебе известно, что мы, пограничные войска, думаем о Палатинских гвардейцах здесь, в Риме. Немного… размякли, скажем так. Слишком много теплых купален и слишком мало настоящих сражений.
— А в Британии все еще сражаются?
— Теперь все больше и больше, — уныло признался офицер. — Пикты все время устраивают вылазки на севере, а еще есть пираты-саксы по всему восточному и южному побережьям. А от нашего наместника на Саксонском берегу толку не больше, чем от дырявого ведерка. Так что да, в Британии тоже забот хватает. Но теперь, — тут он заговорил с нетипичной для него нерешительностью, — им… им просто придется позаботиться о себе самим.
Мальчик обдумал, услышанное, а потом спросил:
— А какая она, Британия? Твоя страна?
— Моя страна? — Голос офицера потеплел. — Моя страна прекрасна.
— Моя тоже, — сказал мальчик.
— Расскажи мне о ней.
И весь оставшийся путь они с любовью, в подробностях, описывали друг другу свои страны.
Мальчику понравилось то, что он узнал о Британии: много места, хорошая охота и никакой замысловатой кулинарии.
— Ну что ж, — сказал офицер, глядя, как его люди развязывают мальчика и передают его дворцовой страже. — В следующий раз не забудь: придержи свои гордость и гнев. Терпение — это великая военная добродетель.
Мальчик слабо улыбнулся.
— Пожмем руки, — предложил офицер.
Они пожали друг другу руки. Потом офицер рявкнул приказ, и его люди выстроились в шеренгу.
— Так, парни, наша ночная стража почти завершилась. Через два дня мы отправляемся в Павию, под начало полководца Стилихона. Так что, пока есть время, попробуйте самых знаменитых римских шлюх!
Услышав такую замечательную новость, все солдаты вскинули кулаки вверх и заорали «ура!». Потом повернулись и ушли в ночь. Мальчик долго смотрел им вслед.
Его отмыли и сопроводили назад в комнатенку, а за дверью поставили постоянного часового. Мальчик лег и провалился в неглубокий, прерывистый сон.
