16
Последняя граница
В самую лютую зиму пробивались Аттила и Орест через высокие белые горы Норика Губы их обветрели и кровоточили, ресницы слипались от снега, руки и ноги были замотаны тряпками. Найдя диких ягод или попавшего в ловушку зверька, они честно делили между собой каждый глоток, чтобы, раз уж им приходилось медленно умирать от голода, это происходило в равной степени.
Каждую ночь, забравшись в укрытие, которое они сумели отыскать или сделать на скорую руку — обычно всего лишь простенький шалаш из серебристых еловых ветвей — они разматывали на ногах друг у Друга промокшие тряпки и растирали друг другу ноги, чтобы вернуть в них жизнь. Потом ложились спать, прижавшись друг к другу, и дрожали всю ночь. Наступал ледяной рассвет, и тела их были окоченевшими и неподатливыми. Они молчали об этом, но каждый боялся проснуться утром и увидеть, что второй — мертв. Оба молились, чтобы, если умрет один, боги забрали в тот же миг и второго в залитые солнцем земли там, за темной рекой.
Как-то утром, когда они пробирались под низкими ветвями елового леса, сверху раздалось негромкое шуршанье, и на голову и плечи Ореста упал целый пласт снега. Он скинул капюшон и начал протирать глаза, и тут увидел, что Аттила ухмыляется.
— Чего радуешься, тупица? — выдохнул Орест.
— Он тает, — все еще улыбаясь, сказал Аттила. — Это оттепель.
Когда Орест понял, о чем речь — они смогли! — мальчики обнялись и ликующе закричали в пустое синее небо, а с ветвей серебристых елей падали на них все новые и новые снежные пласты. Плащ из мягкого белого снега окутывал их плечи и головы, одинаково и без всяких различий.
Вскоре они спустились на нижние склоны, где снежный покров был значительно тоньше — летом здесь будут высокогорные пастбища для откормленных коричневых коров этой страны. Они даже нашли первые зеленые побеги — тысячелистника и салата-черноголовника, выглядывавших из-под снега, и пожевали их. Но хотя им больше не приходилось страдать от страшного холода при каждом шаге, теперь им попадалось больше деревень, больше людей, которых следовало избегать, больше собак, лаявших на них, когда они шли мимо в темноте и тишине.
Еще несколько дней они шли на север вдоль горного хребта к большому озеру Балатон, и наконец вечером спустились к его безмятежным берегам. Аттила наладил деревянную пику, оснастив ее вырезанными из кости крючками, и пошел багрить на мелководье форель.
Они запекли ее на горячих камнях и ели до тех пор, пока не наелись до отвала.
Позже, как делал это каждый вечер, Орест отошел к деревьям, опустился на колени, прижался лбом к холодному мшистому стволу и помолился за душу своей ушедшей сестры. Потом вернулся в лагерь с сияющим, сразу и лучистым, и спокойным лицом, словно обрел утешение и облегчение в холодном, сверкающем безмолвии небес.
Они подошли к воротам города Аквинка, и скучающие vigiles, ночные стражники, впустили их без единого слова. Два деревенских оборвыша пришли продавать какую-нибудь украденную ерунду, а может, и самих себя — кому какое дело?
Мальчики, конечно же, пришли в Аквинк не торговать, а воровать. Они уже почти вырвались на свободу, но все-таки перед ними оставалась большая преграда — Дунай, и они надеялись украсть лодку или плот, а может, пробраться на борт торгового судна, направлявшегося в факторию на другой стороне. Для этого им требовалось попасть к пристани.
Аквинк был маленьким приграничным городком, построенным из бревен и ила, с каменным пограничным фортом легиона у реки.
На узких улицах стояла вонь от бойни, куда приводили и где забивали скот, от открытых сточных канав, от свиней, толкавшихся в грязных задних двориках, и от угольных горнов в закопченных кузницах с уставшего вида кузнецами, открытых допоздна.
По булыжной мостовой к ним приближалась группа пьянчуг. Оказавшись так близко к долгожданной цели, мальчики сделались беспечными. Особенно Аттила: по мере приближения к родине его королевская кровь начинала кипеть в жилах, а когда он думал об изумленном восторге, с которым встретят его у родных палаток, он становился гордым и безрассудным. Поэтому когда один из пьяниц наткнулся на него, он повел себя не так, как следует беглецу и тайному путешественнику. А ведь он уже попадал в подобное положение!
— Эй, жирный дурень, — заорал он, — смотри, куда идешь!
И тут пьянчуги перестали казаться такими уж пьяными. Хотя от них по-прежнему разило винными парами, вся пятерка остановилась очень ровно.
— Что ты сказал? — возмутился один.
Орест, стоявший чуть в стороне, увидел, как что-то мелькнуло под шерстяным плащом мужчины. Что-то похожее на сталь, что-то похожее на пластины доспехов…
И не успев ничего сообразить, Орест закричал:
— Аттила!
Мужчина молниеносно повернулся к Оресту.
— Как ты его назвал?
Орест попятился с лицом, искаженным страхом и чувством вины.
— Господин, о, мой господин, — стонал он, — уходи. Беги…
Но рука старшего мальчика уже нырнула под изодранный плащ. Он понял, что все, ради чего он мучился и страдал долгие недели и месяцы, кончится прямо сейчас, на мокрой и мрачной улочке Аквинка.
Пьянчуги, несомненно, были вовсе не пьянчугами, а отрядом крепких пограничников, опрокинувших пару кубков вина, чтобы запить ужин. Более того, командовал ими толковый optio, читавший донесения из штаб-квартиры легионеров в Сирмие и знавший, что на всем протяжении реки приказано быть начеку и искать беглеца-гунна с синими татуировками и шрамами на щеках. Наследник рода вождя Ульдина, самого ценного заложника. Мальчика по имени…
Аттила лишь наполовину вытащил меч из ножен, когда optio положил обе мясистые руки ему на плечи и прижал его к стене на этой мрачной улочке.
— Ты, мальчик, — проскрипел он, — как тебя зовут?
Аттила молча поблескивал желтыми раскосыми глазами.
Optio собрался сорвать войлочную шапочку с головы мальчика, но внезапно отшатнулся назад.
— Командир? — окликнул его один из солдат, шагнувший вперед.
Optio упал спиной на руки солдату, диким взором глядя в небо, из его открытого рта хлынула на небритый подбородок черная кровь.
И тогда Аттила, не выпуская из рук окровавленный меч, кинулся бежать по улице, волоча за собой Ореста. Отчаянные вопли помчавшихся следом солдат эхом отражались от высоких стен мокрой улочки, подбитые гвоздями сандалии грохотали по булыжникам.
Мальчики метались по узким переулкам и тенистым дворам городка, пытаясь отыскать путь к свободе, казавшейся такой близкой.
— Если нас поймают, — пыхтел Орест, — ты… — И провел рукой по горлу. — Я не…
— Береги дыхание, — жестко оборвал его Аттила.
Они прижались к стене в тени какой-то колонны, дожидаясь, пока солдаты прогрохочут мимо, и сдерживали дыхание до тех пор, пока им не показалось, что легкие сейчас разорвутся. Солдаты ушли, мальчики выпустили воздух, и Орест рухнул на колени.
— На ноги! — прошипел Аттила.
— Не могу, — с присвистом ответил Орест. — Я только…
— Что случается с бежавшими рабами? — жестоко спросил его Аттила. — Им отрубают руки? Выкалывают глаза?
Орест замотал головой.
— Пожалуйста, — шепнул он.
Аттила схватил его за руку и потянул.
— Встань на ноги, солдат! Мы уже почти пришли.
— Куда?
— На пристань.
— Откуда ты знаешь, куда идти?
Аттила в темноте уставился на него.
— Потому что к реке дорога идет под уклон, бараньи твои мозги. Пошли скорей.
И они побежали дальше, вниз с холма, пока не услышали, наконец, как вода плещется о деревянные барки и причалы, и учуяли сырой всепроникающий запах широкой, в милю, реки. В темноте сновали крысы. Мальчики проскользнули между двумя огромными деревянными причалами и увидели блеск Дуная. На их стороне кое-где в церквях и богатых домах городка горели факелы, но восточный берег и дальше… ничего. Ни единого проблеска света не было на тех черных равнинах. Над головой серебристо мерцал Млечный Путь, сверкали зимние звезды пояса Ориона и яркий Сириус, штормовая звезда, горящий ярче и выше, чем любой земной свет.
— Туда, — выдохнул Аттила. — Туда.
Они скользнули дальше, к пристани, и не встретили ни единой живой души. С одной из привязанных барж с зерном на них мяукнула кошка, охотившаяся на крыс, жалостливо посмотрела на них и ушла. Они подошли к барже. Похоже, она была достаточно большой, чтобы спрятаться на ней где-нибудь под грязным и никому не нужным брезентом, или даже в вонючем кольце мокрого каната.
Тут в ночи раздался грохот конских копыт, и мальчики похолодели. Из-за угла разливался свет факелов, и вот с дальнего конца гавани показался отряд пограничной кавалерии, человек сорок-пятьдесят. Аттила, все еще сжимая руку Ореста, кинулся бежать к деревянному причалу, чтобы прыгнуть в воду. Но двое кавалеристов мгновенно пустили коней в галоп, и один из них набросил на мальчиков батавскую сеть. Они споткнулись и упали, барахтаясь беспомощно, как мухи в паутине.
Их рывком подняли на ноги и для надежности влепили каждому по пощечине.
Командир с коротко постриженными белыми волосами и жестоким немигающим взглядом сорвал с головы Аттилы шапочку и провел короткими пальцами по шрамам татуировки.
— Так, — сказал он. — Аттила. Ты прошел долгий путь.
Мальчик плюнул ему в лицо. Командир немедленно ударил его, так сильно, что голова у мальчика пошла кругом и он отшатнулся. Но не упал. Командир очень удивился. Такой удар сбивает с ног и взрослого мужчину. Когда в голове и перед глазами у Аттилы прояснилось, он отступил назад и впился взглядом в глаза офицера.
Вытирая плевок с лица, командир кивнул на Ореста:
— А это кто?
Аттила пожал плечами:
— Понятия не имею. Просто привязался ко мне, как шило в заднице.
Орест промолчал. Двое солдат потащили его прочь, но он не отрывал взгляда от угрюмого, неулыбающегося Аттилы.
— Дайте ему хорошего пинка и вышвырните за городские ворота, — бросил командир, не замечая больше Ореста.
Все внимание он обратил на Аттилу, а все его мысли были теперь об императорской благодарности, о быстром продвижении по службе, о подарках в виде серебра, золота и наилучших самийских товаров…
— Заковать по рукам и ногам, — сказал он наконец, — и доставить в форт. Больше не бить — мне нужно его порасспрашивать. Этот малый знает больше, чем говорит.
Орест некоторое время, задыхаясь, лежал в грязи; как долго, он не знал. Попытался пошевелиться, но все тело болело. Руки и плечи покрылись синяками, как ему казалось, до самых костей, один бок очень болел при каждом вдохе. Ягодицы свело от боли судорогой. Ноги… Да что ноги, пекло даже у корней волос, за которые дергали его гогочущие солдаты.
Но сильнее всего болело сердце — от потери. Аттила был для него всем. Он еще никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким.
С трудом поднявшись на ноги, Орест медленно побрел прочь от города, в поля у реки. Река такая широкая, такая темная. Он никогда ее не переплывет. Мальчик ковылял в ночи до тех пор, пока не набрел на ручей. И там, среди тростников и шелестящих камышей, случилось чудо — к полусгнившему причалу была привязана старая деревянная лодка, в которой лежало единственное весло; она легко покачивалась на речных волнах. Им не нужно было ходить в Аквинк!
Орест спустился к ручью. Из тростников взметнулась испуганная куропатка и полетела через реку. У Ореста от страха снова заколотилось сердце. Он с трудом взобрался в лодку.
Она немного протекала — на дне плескалась илистая вода — и сильно воняла рыбой. Не так просто будет грести одним веслом, да еще и вычерпывать пригоршней воду, целую милю по этой большой реке. Но это лодка, а лодка означает свободу.
Он присел на корточки на дне лодки — илистая вода омывала ноги — сжал плоское весло и задумался. Орест понимал: жестокое отречение от Аттилы — его спасение. Вот почему он сидел сейчас здесь, готовый обрести свободу на неуправляемых землях на том берегу. А мальчик с татуировками, называвший себя принцем, был заключен, заперт на ключ и на засов в вонючих и грязных подвалах где-то там, в городе, и его «расспрашивал» неулыбающийся тюремщик.
Орест посмотрел вверх, на ясные зимние звезды. Волнует ли их, что случится с ним или с другим мальчиком? Волнует ли их, что он сделает сейчас? Имеет ли какое-то значение, волнует их это или нет? Он опустил взгляд. Звезды все так же неотвратимо мерцали на поверхности черной воды. Они не оставят его одного.
Наконец он вздохнул, положил весло и с трудом выбрался из лодки на скользкий берег ручья. Пробрался сквозь заросли тростника и сыти и медленно заковылял в сторону города.
Аттилу, как приказал крепкий беловолосый командир, сковали по рукам и ногам, и то волоком, то на руках, втащили вверх по узкой винтовой каменной лестнице в маленькую комнатенку с единственным зарешеченным окном. Там его усадили на табурет, и двое часовых с копьями в руках встали перед ним, не обращая внимания на его гневные взгляды.
Через несколько минут, пообедав, пришел беловолосый офицер и приказал закрыть за ним дверь. Он вытирал рот льняной салфеткой и, набив желудок вкусной едой и вином, заметно расслабился.
— Погоди только, услышит мой народ, как со мной здесь обращаются, — прошипел Аттила раньше, чем тот успел вымолвить хоть слово. — Погоди только, услышит мой дед Ульдин! Он не будет терпеть подобного оскорбления своей крови.
Офицер поднял бровь.
— Кто сказал, что он об этом услышит? Ты больше не убежишь. Твоя следующая остановка — и место твоего обитания очень, очень надолго — императорский двор в Равенне.
— Ни за что, — отрезал Аттила. — Я лучше умру.
— Мужской ответ, — признал офицер. Против своей воли он начал восхищаться откровенной, неприкрытой свирепостью мальчика, или по крайней мере получать от нее удовольствие. Так можно наслаждаться волчьими боями на арене.
— И все-таки, — продолжал офицер, — именно туда ты и отправишься, причем, не забывай, по соглашению с твоим народом. Ты заложник. Это совершенно цивилизованный договор.
— Цивилизация, — сплюнул мальчик. — Был я уже там. Дайте мне все, что угодно, кроме вашей цивилизации.
Мужчина и мальчик молча мерились взглядами. Потом мальчик отвернулся.
Офицер сказал:
— Я никогда не бывал далеко за рекой. Только редкие карательные экспедиции, когда аламанны или маркоманны чересчур наглеют. Расскажи о своей стране.
«Моя страна? — подумал Аттила. — Да что ты поймешь? Ты римлянин, и сознание у тебя прямое и ровное, как дорога. Как описать тебе, дубина, мою горячо любимую страну?»
Он втянул в себя побольше воздуха, подергал наручники, пристроил руки на коленях и сказал:
— Моя страна — это земля без границ и армий. Каждый мужчина в ней — воин. Каждая женщина — мать воина. Пересеки серый Дунай — и ты в моей стране, и можешь скакать верхом недели и месяцы, но не проедешь ее всю. Там нет ничего, кроме зеленых, зеленых равнин в степи, ковыля и заячьей травы, куда не кинешь взгляд. И на расстояние полета орла, хоть сотню дней скачи на восток, к восходящему солнцу, все еще будут зеленые равнины моей родины.
— У тебя буйное воображение, мальчик.
Аттила перестал обращать на него внимание. Он не мог больше видеть ни его, ни сырые стены подвала. Он видел только то, что описывал.
— В марте, — говорил он, — равнины становятся юными и зелеными, как грудка зимородка на Днепре. В апреле они бывают пурпурными от камнеломки и вики, а в мае желтыми, как крылья бабочки-крушинницы. Там, где можно много дней скакать по степи, в тысячу раз больше всей вашей империи, где нет ни заборов, ни преград, где нет ни кусочка огороженной земли, которой владеет кто-то, ничто не прервет твоего галопа весь день и всю ночь, так далеко, как захочется, словно твой конь и ты летите… Там, там свобода, какой никогда не знал ни один римлянин.
Офицер молчал. Часовые не шевелились. Все слушали.
— А за степями вздымаются белые горы, где кормятся души святых, когда они грезят и общаются со своими предками. А за черными водами озера Байкал, и за Снежными Горами, и за Синими Горами стоят Алтайские горы, душа и средоточие мира, куда должен сходить каждый, кто хочет стать мудрым или могущественным. Высокий Алтай виден за много дней пути, высоко над равнинами и восточными пустынями. Это дом всех волшебников, всех шаманов, всех праведников, всех, кто связан с Вечным Синим Небом с начала времен. Говорят, даже ваш Бог, Христос, ходил туда перед своим жертвоприношением.
Аттила замолчал.
Сказанное им было богохульством. Он не скажет больше ни слова, потому что даже рассказ об Алтае становился предательством всех, кого он знал.
После долгого молчания офицер сказал:
— А мне всегда говорили, что у гуннов нет поэзии.
— У гуннов есть поэзия! — негодующе воскликнул Аттила. — Просто они не доверяют ее бумаге, а только памяти. Все, что истинно священно или опасно, можно доверять только памяти.
Офицер опять надолго замолчал. Потом кивнул часовым, и они открыли дверь. Офицер хмуро вышел из комнаты, оставив мальчика мечтать о неизвестной стране.
Аттила лежал на боку на комковатом соломенном тюфяке. Устроиться удобно мешали скованные за спиной руки. Ему сказали, что завтра наручники снимут. Но завтра будет завтра.
Он видел сквозь зарешеченное окошко яркие зимние звезды: зеленую подмигивающую Вегу низко над горизонтом, и Арктур, и сияющую Капеллу. И слышал далекий, высокий крик ястреба-перепелятника. Он исходил снизу, от земли, что было неправильным, и раздавался посреди ночи, что было вдвойне неправильным. Крик перепелятника, как и любой другой хищной птицы, был криком силы и торжества, когда ястреб парил высоко в небе ясным днем, оглядывая всю землю, как собственное королевство. Аттила напряг слух, и скоро крик послышался снова. Не настоящий перепелятник: это просто невозможно. Это мальчик растянул большими пальцами травинку, и она дрожит…
У Аттилы не было травинки, чтобы ответить, и руки у него не свободны. Не в силах сдержать сильно бьющееся сердце и жаркий прилив крови, Аттила закричал в полный голос, крик отразился эхом от стен маленькой камеры, и тут же прибежали часовые. Они откинули засов, распахнули дверь и грубо спросили, что он замышляет. Мальчик ответил, что ему, должно быть, приснился кошмар. Они подозрительно осмотрели его и ушли, закрыв дверь на два засова.
Он терпеливо ждал следующего крика, лежа на тюфяке. Терпение — это кочевник. Но ничего не услышал. Вместо этого на звезды за окном упала тень. Сначала Аттила решил, что это ночная птица, решившая устроиться на узком каменном карнизе за решеткой, но тень мгновенно исчезла. Потом снова появилась, и что-то едва слышно стукнулось о карниз. Аттила поднялся и с трудом дохромал до крохотного оконца. С карниза свешивался конец завязанной узлами веревки. Он, ни на миг не задумавшись, подскочил к решетке и вытянул шею, пытаясь ухватить веревку зубами. Ничего не получалось. Он попытался снова, оскалившись и кидаясь на решетку, но безуспешно. Узел задрожал на самом краю и исчез. Аттила в отчаянии сел на пол.
Снова и снова летел сквозь ночь к маленькому зарешеченному окну конец веревки, и снова и снова падал и исчезал. Аттила перестал его дожидаться. И наконец, брошенная по более широкой дуге, веревка чудесным образом пролетела сквозь решетку и ударилась о стену изнутри. Аттила тотчас же вскочил на ноги, схватился за узел и вцепился в него изо всей силы.
За веревку дернули, он дернул в ответ. Потом дернули сильнее, и он ахнул от боли — скованные руки вывернулись вверх. Он опустился на землю и, продолжая держаться за веревку, улегся на нее всем своим весом и уперся ногами в стену. Он надеялся и молился, чтобы этого хватило.
Дважды веревка начинала выскальзывать, и мышцы на руках вопили от боли, но Аттила держался. Веревка дрожала, как рыболовная леска. И, наконец, чья-то тень — перекрыла звезды за оконцем, и писклявый мальчишеский голос окликнул его по имени.
Он с трудом поднялся на ноги.
— Орест?
Тень кивнула.
— Ты вернулся.
— Да.
Тень ненадежно умостилась на узкий карниз, припав к нему. Одна рука держится за решетку, в другой толстый кусок дерева.
— Тут нужен лом, баранья твоя голова, — шепнул Аттила. — Как ты выдернешь железо деревяшкой?
— Знаешь ли, ломы под ногами не валяются, — с негодованием прошипел Орест. — Это все, что я смог найти.
Он просунул палку между двумя прутьями и надавил на нее всем своим весом, откинувшись почти горизонтально от стены форта в тридцати футах от земли. Ничего. Он рухнул на решетку.
— Эй, — шепнул Аттила. — Попробуй вот с этой стороны.
Орест передвинул палку и попытался снова, и на этот раз прут слегка подался. От цементного основания полетели облачка пыли, и прут вывалился.
— Теперь этим прутом давай остальные, — шептал Аттила.
— Знаю я, знаю, — огрызнулся Орест.
Он сумел выломать еще два прута, и тут они услышали, что солдаты отпирают засовы.
— Скорее, тот прут! — шепотом закричал Орест.
Аттила с трудом изогнулся и передал прут. Открылся первый засов. Орест приставил прут на место в тот момент, когда открылся второй засов.
— Спускайся! — зашипел Аттила, бухнулся на тюфяк и закрыл глаза.
Дверь распахнулась, и солдаты заглянули внутрь. Они увидели, что маленький беглец спит, как младенец. На окошке две мальчишеские руки вцепились в решетку и веревку, но солдаты этого не заметили. Дверь снова закрыли и заперли на засовы.
Вывернули еще один прут, и Орест смог проскользнуть в камеру. Он взял у Аттилы веревку и привязал ее к оставшемуся пруту.
— А он выдержит? — спросил Аттила.
— Придется. Ну-ка, встань на колени.
— Сначала ноги, дурак. Никто не убегает на руках.
Сильный рывок прута в оковах — и ноги Аттилы оказались свободны. Потом Орест проделал то же самое с руками.
Аттила поморщился и потер распухшие запястья.
— Отлично. Пора бежать.
Во всем был виноват прут, беспечно оставленный на карнизе. Аттила спустился хорошо, а Орест, спускаясь, сильно крутнулся. Веревка скользнула по карнизу, задела прут, он покатился и упал, громко загремев о камень — в камеру.
В мгновенье ока солдаты были у двери, отпирая засовы. Дверь распахнулась, и они остановились, распахнув рты, увидев пустой тюфяк и окно без четырех прутьев. Действовали они быстро: подскочили к окну и перерезали веревку.
Орест пролетел пятнадцать футов. Аттила слышал, как затрещали его кости. Этот треск был ясно слышен в тихом ночном воздухе, и тут же его друг закричал.
— Беги! — кричал Орест. — К реке — беги!
Но Аттила схватил его и рывком поднял на ноги. Он перекинул левую руку Ореста себе за шею и вдвоем, шатаясь, а не бегом, они похромали к безмолвной реке, чтобы спрятаться в тростниках.
За спиной скрипели открывающиеся деревянные ворота форта. Солдаты гнались за ними.
— Оставь меня, — с трудом выдохнул Орест, спотыкаясь. — Беги!
Старший мальчик не слушал. И не оглядывался — он мог споткнуться и упасть.
Он волок на себе Ореста через луг, к затянутому туманом берегу. Он слышал, как недовольно фыркают кони, которых выводили из конюшни, слышал топот копыт, особенно громкий в этот ночной час.
Они добрались до фруктового сада и, задыхаясь, вбежали в тень деревьев.
Ветки были голыми, прошлогодняя листва устилала землю; трава была высокой и мокрой. Они упали в траву рядом со стволом дерева, стараясь вдыхать ночной холодный воздух как можно тише. Среди деревьев слышались крики солдат.
В искалеченной ноге Ореста пульсировала боль, но пока еще не очень сильная. Хотя сломанная кость торчала под кожей, как злокачественная опухоль, ужас и возбуждение побега каким-то образом заглушали боль. Пока.
— Нужно идти, — сказал Аттила.
Сразу за садом тянулась каменная гужевая дорога, а за ней густые тростники вдоль берега. Всадники растянулись вдоль всей дороги, перекрыв все подходы к реке.
Мальчики скорчились на краю сада, выглядывая из высокой травы.
Луны не было, но зимние звезды казались беспощадно яркими.
— Мы в ловушке, — простонал Орест. — А лодка прямо здесь, рядом с тем сломанным старым причалом.
Аттила уставился на него.
— Вон там, — повторил Орест, мотнув головой. — Я ее нашел.
— Ты нашел лодку? — спросил Аттила. — И все-таки вернулся за мной?
Орест смущенно пожал плечами.
Аттила посмотрел на затянутую туманом реку. Когда они окажутся на ветреных равнинах, там не будет никаких оков, ни для одного из них. И он не допустит, чтобы его друг охромел, как поступали обычно с рабами гуннов: им перерезали сухожилия на ногах, чтобы они не сбежали. Но этот мальчик-грек… нет, к нему будут относиться по-другому.
Он скользнул в сторону, но через несколько мгновений вернулся, протянув Оресту толстую и надежную на вид палку.
— Когда сможешь, — шепнул он, — беги к лодке.
— Бежать?
— Ну, хромай или как сможешь.
— Но они меня увидят. Где будешь ты?
— В реке.
— Разве они не полезут туда за тобой? Разве они не умеют плавать?
— Ты что, шутишь? — спросил Аттила. — Некоторые из этих батавских конников могут переплыть реку в доспехах, держась за коня. Но… — Он безнадежно огляделся. — Ладно, как-нибудь. — И исчез.
Аттила крался по краю сада до зловонной дренажной канавы, ведущей к реке. Солдаты в зимних плащах по-прежнему стояли вдоль замерзшей дороги с неуверенным видом, получив довольно расплывчатый приказ. Где-то в бешенстве скакал беловолосый офицер, но цепь солдат выглядела хаотично.
Аттила втянул в себя побольше воздуха, выскочил из канавы и побежал.
Он пробежал прямо между двумя вздрогнувшими всадниками и влетел в тростники, сильно замедлив ход, потому что илом засасывало ноги. Пробираясь дальше, он громко вопил.
Всадники закричали и помчались за ним, но их продвижение тоже замедлялось густыми тростниками и липким, вязким илом. Мальчик услышал, как мимо уха просвистела веревка и упала в тростники. Он ухмыльнулся и стал продираться дальше по колено в иле. Никто не кидает веревку так, как гунны.
Аттила ощутил под ногами гальку, тростники поредели, и мальчик кинулся в ледяную реку.
Орест смотрел, как все всадники потянулись к тому месту, где нырнул Аттила. Они собрались там бесполезной толпой, оставив дорогу без охраны. Он подтянулся на ноги и стиснул обеими руками палку. Сломанная нога волочилась.
Орест сжал зубы, чтобы не прорвался крик боли, и, похожий на самого жалкого калеку во всей империи, потащился на дорогу, а оттуда в тростники. Его никто не заметил.
Тащить себя через ил было еще труднее. Весь его вес приходился только на одну ногу, и от этого он увязал с каждым шагом все глубже, и палка тоже. Орест проклинал свою злодейку-судьбу за то, что свалился со стены. Но он тащился вперед, и легкие горели, будто он пробежал миль пять. Болел каждый мускул. Даже шея ужасно болела (он не мог понять, почему), но он все равно двигался вперед.
На реке не было никаких следов мальчика-гунна, только дорожка пузырьков на поверхности воды. Но они могли подниматься и от выдры, нырнувшей в черную, освещенную лишь звездами, воду.
Наконец Орест добрался до лодки и потащил ее к воде. Он толкал ее, совершенно измученный, потом буквально рухнул на носу лодки, опасно погрузившейся в воду, и начал грести единственным веслом, по очереди с каждой стороны, как варвар в долбленке на Рейне.
Орест не знал, что делать теперь. Голова у него кружилась, ноги и руки горели, залитые потом глаза почти ничего не видели. Он услышал крики с берега, услышал сильный плеск воды и понял, что его заметили. Кавалеристы спешивались и ныряли, или звали свои лодки с реки, или плыли верхом на лошадях, как истинные батавцы — как рассказывал мальчик-гунн.
Потом раздался другой звук, он опустил затуманенный взгляд вниз и увидел две руки на борту лодки, потом появился промокший насквозь узел волос, а потом — круглая голова с желтыми сверкающими глазами. Тяжело дыша, Аттила подтянулся, словно в нем оставалось все столько же энергии и силы, как всегда, перевалился через борт раскачивающейся лодки и перешел на корму.
— Давай весло! — крикнул он, вырвал его из рук вздрогнувшего мальчика и начал бешено грести по обеим сторонам лодки.
Выше по течению показались темные тени: головы людей и лошадей. Ниже по течению, возле форта, виднелись черные корпуса речного флота легиона. Но они плыли слишком медленно. Мальчики были уже на середине реки и двигались быстро.
Аттила понял это.
— Держи, — сказал он, сунув весло Оресту. Тот взял его устало, но не жалуясь. К изумлению Ореста, Аттила вскочил на ноги и начал плясать, как безумный, на дне неустойчивой жалкой лодчонки. Он потрясал кулаками и гневно мотал головой в сторону потерявших дар речи солдат, смотревших на него с берега и из воды.
— Вы паршивые задницы! Вы жирные римские ублюдки! — пронзительно вопил он. — Вы беспомощные поганые тощезадые недоноски! Черта с два вы нас поймаете, вы, вонючие мешки с ослиным дерьмом! Ну, давайте, хватайте нас, римские тупицы! Астур вас всех обгадит! — Он на минуту прекратил пляску, повернулся, задрал тунику и показал им голые ягодицы. Ни солдаты, ни их распахнувший рот командир не издали ни звука.
Аттила продолжал глумиться.
— Вы и на баню не нападете, вы и чертов коринфский бордель не захватите, вы, беспомощные длинноносые суки! Да вы просто чертово дерьмо, и больше ничего! Попробуйте поплыть за нами, и сразу пойдете на дно, как свинец, вы, дерьмовые ваши мозги! Ну, вперед, попробуйте нас поймать! Вперед! Задницы!
Он крутанулся и посмотрел на Ореста, ухмыляясь в сумасшедшем восторге, глаза его пылали горящим, яростным безумием. В темноте Орест не видел солдатских лиц, только смутные тени, замершие на мелководье, все еще верхом. Можно себе представить выражение их лиц.
Аттила снова повернулся туда.
— Неудачники! Недоноски! Подонки! Свиньи поганые! Вы все сгниете в аду! А Рим падет! Мы вернемся, и от вашей паршивой прогнившей империи не останется ничего, кроме лужи крови и горы камней! — Он вытер рот рваным рукавом. — И трахните за меня своего императора, и его сестричку тоже! Трахните его прямо в его тощий куриный зад!
Едва не задохнувшись от безумного хохота, Аттила рухнул на дно лодки. Он откинул голову назад, воздел кулаки к звездам и в последний раз прокричал;
— Су-у-у-уки!
На заре в Аквинк прибыл отряд Палатинских гвардейцев.
— Здесь у вас находится плененный мальчик-гунн, — проскрипел командир с кривым, бесформенным из-за ранения лицом. — Где он?
— Спешьтесь и приветствуйте старшего по званию, как положено! — заорал красный от ярости трибун.
Вместо ответа палатинец протянул пергамент с императорской печатью. Трибун моментально потерял самоуверенность.
— Мальчик-гунн, — повторил палатинец.
— Он… он сбежал… — начал заикаться трибун.
Палатинец недоверчиво посмотрел на него.
— Сбежал? Из пограничного форта?
— У него был сообщник. А зачем он вам был нужен, между прочим?
— Не ваше дело.
Трибун отвернулся к реке, совершенно успокоившись в преддверии неизбежного наказания.
— Он переплыл на ту сторону Дуная, к своему народу.
Палатинец тоже посмотрел на реку и кисло произнес:
— Так. Полагаю, мы больше никогда о нем не услышим.
Трибун заверил его:
— О, вы обязательно о нем услышите.
Палатинец вспомнил все, что говорится о пророчествах умирающих, и вздрогнул под своими блестящими черными доспехами.
