Они спустились с гор и пересекли равнину По, когда морозами начинался новый год. Аттила боялся вести их в вверх, к возвышающимся белым пикам Юлианских Альп в это время года, но нужно было двигаться вперед. Они добрались сюда, потому что на дорогах было так много беженцев, столько тревог и слухов разносилось по стране, столько баек рассказывалось про готов и даже про ужасных вандалов, все еще не сошедших с тропы войны, а император сходил с ума в своем окруженном болотами дворце.

Никто не останавливал трех оборванных детей на дороге, похожих на множество других. Но достаточно одному солдату перегородить им дорогу копьем, спросить старшего мальчика, почему он прикрывает лицо, сорвать лохмотья и увидеть татуировки на щеках и раскосые львиные глаза. И все знали, какое наказание ожидает беглых рабов, неважно, какого возраста. Сначала им раскаленным железом выжигали на лбу буквы БЕГ — беглец. А потом начиналось настоящее наказание…

Нужно торопиться. Они не будут в безопасности, пока не перевалят через снежные пики Юлианских Альп и горы Норик, не спустятся на равнину Паннония и не пересекут широкие коричневые воды разбухшего зимнего Дуная — к свободе.

Они прошли Верону, стараясь держаться ближе к плоскому побережью восточнее Патава. Но им пришлось остановиться на обочине дороги. Они ослабли от голода и усталости, и холодные ветра дули с лагун на восток и с гор Иллирии. Трое детей дрожали от голода и изнеможения, а маленькая девочка кашляла так, что казалось, будто у нее сейчас треснут ребра. Орест снова и снова спрашивал, нельзя ли украсть лошадей, но Аттила отвечал, что так они будут привлекать к себе слишком много внимания здесь, на более населенных равнинах По. Они должны идти пешком, как идут тысячи безымянных беженцев по дорогам Северной Италии. Но идти они не могли. Они обессилели.

Пока они отдыхали, на пыльной дороге показалась большая золоченая карета в окружении множества телохранителей. Карета направлялась в знаменитый город Аквилею на берегу Адриатического моря. Она поравнялась с прижавшимися друг к другу детьми. В карете сидел привлекательный, чисто выбритый мужчина; на его пальцах сверкали золотые кольца с печатками. Он немного посмотрел на них, и по его лицу медленно расплылась улыбка. Пелагия улыбнулась ему в ответ, и тут у нее начался очередной приступ кашля. Мужчина прикоснулся пальцем к губам и стал из кареты задавать детям вопросы. Сначала оба мальчика вели себя настороженно и подозрительно, желая только, чтобы он оставил их в покое. Но немного погодя он сумел завоевать их доверие, и даже Аттила, всегда очень чувствительный к опасности, попался на удочку. Возможно, его чувства притупились от голода и усталости. Через несколько минут всех троих усадили верхом на лошадей позади кареты и повезли в Аквилею вместе с богатым мужчиной и его кортежем.

Немногие богатые люди, очень немногие, отнесутся снисходительно к троице измученных странствиями маленьких беспризорников, не очень приятно пахнущих и грубых в манерах и поведении. Но большинство таких людей, неожиданно охваченных щедростью, которой до сих пор совершенно не проявляли, прячут под великодушной маской филантропа совсем другие, куда менее привлекательные мотивы.

Так произошло и с этим мужчиной, богатейшим гражданином Аквилеи, купцом, торгующим всем на свете — от коней до кораблей, от корицы до шелков, от перца до папируса и ароматизированных восковых свечей. Наверное, удивительно, если учитывать то, что произошло позже в тот день и в ту ночь в его личных банях на вилле в Аквилее, которую у всех входов охраняли высокооплачиваемые телохранители с бесстрастными лицами; удивительно, учитывая то, что он называл своими «Тибрскими спектаклями», в которых, угрожая кинжалом, заставили участвовать троих детей — чтобы он мог урчать от наслаждения; удивительно, говорю я, что этот добрый гражданин был еще и семейным человеком.

И действительно, он был главой и paterfamilias Нериани, клана, который много поколений главенствует в области финансов и политики этого богатого торгового города на Адриатике — и будет главенствовать до тех пор, пока смерч с востока не ворвется в Аквилею с наказанием настолько ужасным, что ни один город в истории не подвергался подобному.

Никто не понял причин столь жестокого наказания, карфагенского в своей завершенности. Возможно, те, кого оно озадачило, поняли бы все лучше, доведись им увидеть, как этот богатый торговец по дороге в Аквилею взял в свою карету двух нищих мальчиков-бродяжек и одну маленькую девочку, убаюкав их обещаниями, успокоив засахаренными фруктами и небольшими кубками подслащенного медом вина…

После Аквилеи связанных, с завязанными глазами детей глубокой ночью вывезли из города и бросили в нескольких милях от него, у заброшенной сельской дороги. Там их и оставили умирать — потому что совершенно невероятно, чтобы эти трое нашли в себе волю и силы ползти вдоль этой дороги до тех пор, пока не наткнулись на камень, достаточно острый, чтобы перепилить шнуры, врезавшиеся в запястья. Но они нашли и волю, и силы — потому что старший люто понукал их. Освободившись, они, спотыкаясь, долго шли в беззвездной тьме, и в конце концов вместе упали в полуразрушенном свинарнике, и там смотрели сны — или кошмары — до самого рассвета.

Никто из них не разговаривал ни той ночью, ни на следующий день. Никто из них никогда больше не упоминал Аквилею. Орест и Пелагия с трудом дотащились до тропы, ведущей на север, до прохладного, чистого воздуха с гор, дувшего на равнинах По. Там они нашли кристально-чистый ручей, чтобы умыться. Но Аттила посмотрел на свои запястья, на кровь, все еще сочившуюся из разорванной и поруганной кожи там, где в нее врезались льняные веревки. Потом обернулся и посмотрел назад, на Аквилею, вольно раскинувшуюся под ярким зимним солнцем; Невеста Моря, Царица Адриатики. И запечатлел в своем сердце клятву: однажды он вернется, и его возвращение станет кошмаром для этого города. Его сердце стало твердым, как камень. Однажды…

Мальчики со временем оправились, во всяком случае, телесно. Но Пелагия — нет.

Они достигли подножья Юлианских Альп. В тот день они умывались в ледяном, но чистом горном потоке. Холодной, морозной ночью Аттилу разбудил раздирающий кашель Пелагии. Орест уже сидел рядом с ней с искаженным от тревоги лицом.

— Ей здесь слишком холодно, — сказал он. — Все дело в ее легких. Нам нужно укрытие.

— Может быть, завтра ночью, — ответил Аттила. — В долине на многие мили не видно ни огонька. Никаких шансов.

Орест смотрел, как кашляет и задыхается его сестра. Немного погодя он взял свое одеяло и укрыл ее. Потом свернулся рядом с ней калачиком и закрыл глаза, дрожа от холода.

Аттила смотрел дольше. Потом взял свое одеяло, подошел к ней и тоже укрыл ее, а сам лег с другой стороны, дрожа от холода.

Иногда ночами им удавалось вымолить разрешение переночевать под крышей, или подозрительные сельские жители позволяли им поспать хотя бы в амбаре, а на заре приносили туда миску с овощной похлебкой. Иногда Пелагии вроде бы становилось лучше. А иногда нет. Как-то утром она проснулась и закашлялась так сильно, что изо рта вылетали сгустки крови, закапавшие ей руки, и она от страха разрыдалась. Брат баюкал ее на груди и обещал, что скоро ей станет лучше. Когда придет весна и тепло, ей обязательно станет лучше. Виновата просто холодная зима. Она посмотрела на него своими огромными сиротскими глазами и ничего не сказала.

Вскоре после этого Аттила проснулся на рассвете и увидел, что Орест сидит рядом с сестрой, подтянув колени к груди и крепко обхватив их руками. Аттила окликнул его, но Орест не шелохнулся.

Аттила окликнул еще раз, и греческий мальчик-раб поднял лицо, залитое слезами.

Они, как смогли, вырыли неглубокую яму и завернули Пелагию в одеяло. Они нашли побеги рябины и утесника и усыпали ее ими, и положили вокруг ее милой головки руту и красные ягоды брионии, и засыпали ее землей. Орест неудержимо всхлипывал. Аттила пошел в лес и отыскал плоский кусок бересты. Он отдал его и свой карманный нож Оресту, а сам снова отошел.

Через несколько минут мальчик-раб был готов идти дальше. Аттила подошел к печальной маленькой могиле и прочитал написанное на коре: «Пелагия, горячо любимая, теперь спит вместе с родителями».

Аттила показал Оресту другой кусок бересты, на котором он старательно сделал резьбу острием своего меча. В углу угадывались грубые очертания медведя, а под ним была написана старая эпитафия юной девочке-рабыне. Когда-то педагог-грек заставил Аттилу выучить ее наизусть, и теперь эти простые, рвущие сердце слова вспомнились ему:

Орест вытер слезы и кивнул. Аттила пошел и положил свою надпись на другой конец могилы. Он склонил голову и помолился отцу своему Астуру, Отцу Всего. Потом вернулся к Оресту и дождался, пока тот не был готов уйти. И они вместе направились в горы.