Это было всего лишь кольцо деревянных хижин вокруг колодца, с одной стороны стоял большой сеновал, с другой старый длинный бревенчатый дом. Он услышал верно: там, в этом доме, смеялись и пели.

Аттила привязал коня в тени на опушке леса и подкрался к дому. Встав на перевернутую колоду, он вытянул шею и заглянул в окно.

Внутри пировали. В желудке засосало еще сильнее, а рот наполнился слюной. Все население деревни сидело в доме — не меньше сотни крестьян с румяными лицами, они смеялись, пели, пили и обжирались, освещенные двумя десятками факелов.

Для праздника урожая слишком поздно, это точно, но всем известно, что в сельской местности любят находить предлоги, чтобы устроить пирушку хотя бы раз в неделю, особенно когда год начинает клониться к мрачным зимним месяцам.

По кругу пускали глиняные кувшины с вином и плоские корзинки из ивовых прутьев с горами булочек из грубой непросеянной муки. Две больших свиньи, отлично разжиревших на желудях в дубраве на холмах, покрывались золотистой, блестящей от жира корочкой на почерневших железных вертелах. Лицо человека, крутившего вертела, было почти таким же золотисто-коричневым и жирным, как и сами свиньи, но он сиял до ушей, представляя себе, какой вкусной будет эта свининка, сочная, пряная.

Огромные миски из глины или оливкового дерева были наполнены исходившими паром зимними овощами: пастернаком и репой, каштанами, капустой; стояли миски чечевицы, тушеной с мягким козьим сыром; ветчина, колбасы, жареные и отварные куропатки и лесные голуби, а еще яблоки, груши, абрикосы и сливы, сыто блестевшие при свете факелов.

Внезапно дверь распахнулась, и мальчик застыл на месте. В холодный ночной воздух, тяжело дыша, вывалилась толстуха средних лет. Ее лицо лоснилось от хорошей еды и излишка вина. Не заметив мальчика, неподвижно, как статуя, стоявшего на колоде, она ухватилась одной рукой за стенку дома, присела на корточки, задрала свои необъятные юбки и стала шумно мочиться. Закончив, она подтерлась подолом юбки и тяжело выпрямилась. Только тогда женщина повернулась, увидела замершего мальчика, и испуганно ахнула.

— Юпитер да благословит и спасет всех нас, я думала, ты грабитель или еще что-нибудь такое. — Она всмотрелась внимательнее. — А что это ты бродишь в такую промозглую ночь? — Женщина схватила мальчика за плечо и повернула лицом к себе. — Смотришь голодными глазами на нашу пирушку, как волк с холмов, а? А, может, высматриваешь наших дочерей? Хотя ты еще не дорос до таких забав. — И она громко расхохоталась.

Аттила уже решил, что не будет драться и не побежит; он подождет и посмотрит, что из этого получится. И действительно, минутку подумав, женщина сказала:

— Знаешь, ты давай заходи и поешь немного. Не дело это — прогонять одинокого путника от дверей в такую ночь. Скоро мы все услышим барабаны Сам-Знаешь-Кого в горах.

После этого таинственного восклицания она положила пухлые руки Аттиле на плечи и втолкнула его в дом.

Собравшиеся с любопытством, а некоторые с подозрением посмотрели на чужака с волосами, завязанными на макушке в варварский узел, раскосыми, блестящими, желтыми, ничего не выражавшими глазами и со шрамами и татуировками цвета ночного неба на щеках. Кое-кто начал тут же обсуждать его происхождение.

— Он с холмов, — сказал один, — с юга. Говорят, у них полные желудки и пустые головы.

— Не, он не из сабинов, — заспорил другой. — Он с востока, с болот. Погляди на его ногти. Он рыбоед, ест рыбу утром, в полдень и вечером.

Сам Аттила молчал, и никто не спросил его напрямик.

Еще кто-то предположил, что мальчик, должно быть, еще дальше с юга. Может, прямо с Сицилии.

— С Сицилии? — воскликнул первый. — Вы его только послушайте! Сицилия, честное слово! Он что, приплыл сюда?

После этого, похоже, всем сделалось безразлично, откуда он, лишь бы не отказывался от бесконечных предложений мяса, и хлеба, и вина, и еще мяса, и еще вина…

Женщина, которая привела его с холода, усадила его между собой и девушкой, сказав про нее, что это ее дочь: сытая, розовощекая, лет семнадцати-восемнадцати. Она не только питалась лучше, чем несчастные заморыши в городе, но у нее, как и у всех остальных здесь, была более чистая кожа и более яркие глаза. Она зачесала светло-каштановые волосы назад со лба и перевязала их белой шерстяной лентой; подпоясала простую белую шерстяную тунику. На тунике был глубокий вырез, открывающий полные юные груди и ложбинку между ними. Мальчик стыдливо уставился в тарелку с едой.

— Я знаю, она их просто выставляет напоказ, верно? — выкрикнула мать девушки, с восторгом заметив его замешательство.

— Мама! — одернула ее девушка.

Рядом с ней сидела еще одна девушка, худенькая и бледная, с темными кругами под глазами. Она молчала, но Аттила чувствовал на себе ее взгляд и раза два сам на нее посмотрел. Потом улыбнулся, девушка улыбнулась в ответ, но тут же засмущалась и отвернулась.

— Гляди-ка, свеженькое мясцо, — злобно ощерился на него сидевший напротив небритый старик, брызгая слюной. — Все девчонки будут твои. Как же, в деревне появилось свеженькое мясцо! Кому захочется старой копченой колбасы вроде меня, ежели тут ходит эдакий кусок свеженького мясца!

Женщина сжала под столом бедро Аттилы и поинтересовалась:

— А сколько тебе лет, мальчик?

— Четырнадцать. Зимой будет пятнадцать.

— Знаю я, о чем ты думаешь, маленькая распутница, — проворчала женщина, похлопывая дочь по руке. — Ручаюсь, он уже в подходящем возрасте. — Она ухмыльнулась мальчику и сжала его щеки. — Только посмотри на себя — оборванный, отощавший, ну прям комар зимой. Тебе нужно немного старого доброго хлебосольства, дорогуша, вот что. Немного мяса внутрь, и несколько чаш доброго вина. Я-то люблю заполучить внутрь немного мяска. А потом, может, и чего другого! — И она захохотала, раскачиваясь на скамье взад и вперед.

— Ты когда-нибудь целовался? — спросила девушка.

Мальчик смотрел в тарелку.

— Да, — буркнул он.

— О, отлично! — обрадовалась она. — И знаешь, что такое сатурналии, да?

Он не знал. Но был твердо намерен узнать.

Большие двойные двери в дальнем конце дома заскрипели, открываясь, и под оглушающие радостные вопли и приветствия собравшихся сельчан в помещение вошла процессия мужчин и женщин, тащивших грубо вырезанные, но вполне узнаваемые статуи. Первой шла весьма дородная матрона и несла Приапа, щеголявшего огромным возбудившимся фаллосом, вырезанного из оливкового дерева и намазанного оливковым маслом, явно для сегодняшнего празднества. Приап, небольшой ухмыляющийся бог плодородия, стоял среди зимних ягод: бузины, шиповника и боярышника, а его гордый фаллос был любовно украшен гирляндами ракитника и плюща. Некоторые женщины наклонялись и целовали его, пока процессия шла мимо. Дальше шел высокий темнокожий мужчина и нес примитивную, но очень трогательную статую матери-богини Кибелы. Она сидела в длинном одеянии и кормила грудью младенца-сына, лежавшего у нее на коленях. Многие протягивали руки, чтобы прикоснуться к магической статуе. Дальше шли сельчане с длинными шестами, украшенными гирляндами, или с повешенными на них фонарями. Они пели и веселились, обходя вокруг длинных столов, а все остальные пристраивались за ними. Дети бегали, путались под ногами, визжали и хохотали от возбуждения.

Краснолицый мужчина вспрыгнул на стол и поднял свой деревянный кубок к потолочным балкам.

— За плодородные поля и жирных добрых свиней в следующем году! — прокричал он и опрокинул в рот кубок, осушив полный sextarius подогретого красного вина в несколько глотков. Остальные в полную глотку присоединились к тосту.

Мальчик, хотя и с некоторым недоумением, смотрел и запоминал, его раскосые желтые глаза не пропускали ничего. Его собственный народ, как и все худощавые, аскетические кочевники, относился к вопросам плодородия весьма скрытно. Однако для крестьян и фермеров, работающих на земле, плодородие и акт совокупления легко сочетались и считались крайне важными для изобилия. Они видели, что животные совокупляются открыто, и результат бывал всегда радостным — появление на свет новых ягнят и телят. Поэтому они не считали нужным вести себя по-другому. И женщины, отдаваясь мужчине, неважно, мужу или нет, рассматривали это, как акт великой щедрости; более того, среди этих людей считалось положительно нездоровым не вступать регулярно в половые сношения.

Ничего удивительного, что возвышенные, боящиеся природы христиане города осудили и нарекли всех тех, кто не следовали их богу, pagani, что означает просто-напросто «обитатели деревни». Люди, жившие в плодородных южных долинах империи дольше всех сопротивлялись этой суровой, мрачной, помешанной на грехе, непривлекательной религии с востока, и еще долго будут ей сопротивляться. Здесь, где до сих пор благоденствовали зелень и древние боги, люди по-прежнему поклонялись плодородию и Природе, способствующей размножению.

Из заново открытых бочонков текло вино, деревенские музыканты начали дуть в свои тростниковые флейты и играть на сиплых трехструнных лютнях, а люди заплясали и запели. Они пели «Bacche, bacche venies», и «In taberno quando sumus», и другие народные песни о любви, и вине, и земле, которые пелись в этих долинах задолго до того, как поэты в Риме впервые прикоснулись пером к бумаге.

— О, милосердия, милосердия! — вскричал брызгающий слюной старик с небритым подбородком, продолжая плясать и скакать вместе с остальными. — Вы возвращаете меня в мои юные дни, и я в отчаянии, потому что мой член уже не сможет вести себя так, как раньше, в бурную весеннюю пору моей похоти!

Тут остальные велели ему заткнуться и сказали, что не желают больше слышать ни про его член, ни про бурную весеннюю пору его похоти. Кто-то опрокинул на его седые волосы полный кубок красного вина и объявил, что теперь старика помазал и благословил сам Приап. Сомневаюсь, чтобы чары подействовали, но вино потекло по лицу старика, по его морщинистым щекам, и дряхлый танцор с радостью начал слизывать его с бороды.

— На следующий год к этому времени у нас на столе будет стоять распятый человек, — выкрикнул какой-то остряк.

— Да ты шутишь! — возразили ему вразнобой.

— Хорошенькая у нас будет пирушка с этим в центре! — вставил кто-то.

— Ни тебе выпить, ни тебе потрахаться, ни пернуть! — заорал его сосед. — Спасибо Владыке Юпитеру, что я — не трусливый христианин!

Аттила почувствовал, что его руку сжала чья-то теплая ладонь. Розовощекая дочка тащила его прочь от толпы.

— Ну пойдем, — шептала она. — Тут за углом есть отличная маленькая хижина.

Худая бледная девушка молча смотрела, как они уходят. Мамаша подмигнула:

— Смотри, дорогуша, будь с ним поласковей, — широко улыбнулась она.

Ночной воздух был зябким, и небо было ясным, звезды холодно светили вниз оттуда, где в небесах вечно пылали их костры. У Аттилы стиснуло грудь от холода и страха, но девушка вела его в маленькую, крытую соломой хижину, и рука его в ее ладони оставалась теплой. Сердце его так сильно колотилось, что ему казалось — она должна это услышать. Девушка потянула скрипучую, затянутую паутиной дверь, и втолкнула его внутрь. Он сам закрыл за собой дверь. Из открытого окна падало достаточно бледного лунного света, чтобы разглядеть лица друг друга: его осунувшееся и встревоженное, с губами, решительно сжатыми в предвкушении нового и пугающего приключения; ее глаза, искрящиеся восторгом в предвкушения нового завоевания.

— Я должен знать, как тебя зовут, — сказал Аттила.

Она мотнула головой.

— Никаких имен. И ты мне тоже не смей говорить, как тебя зовут.

— Да почему?

— Потому что, — ответила она и вздохнула. — Потому что я знаю, что утром ты уйдешь. Так что какой смысл? — И довольно печально улыбнулась. — А теперь…

Она потянула его вниз, и встала рядом с ним на колени, и наклонилась, накрыв его губы своими, и они поцеловались. Было очень тихо. Чуть позже она скользнула языком ему в рот. Аттилу, конечно же, целовали и раньше при встречах (даже — совершенно мерзко — Евмолпий, когда они познакомились), и в губы тоже, как было принято при римском дворе. Этот римский обычай никогда не переймет ни один варварский народ, и уж точно не гунны.

Но этот поцелуй был совсем другим, захватывающе близким и интимным, и мальчик тотчас же ощутил волнение и тепло в крови. Он, задыхаясь, тоже поцеловал девушку, их языки соприкоснулись, переплелись, руки сами потянулись, чтобы погладить щеки, волосы…

— О-о-о, да ты шустрый малыш, да? — шепнула она. Она улыбалась, и мальчик увидел, как блеснули в лунном свете ее белые зубы. Она легла на сено и задрала юбку до пояса. Она раздвинула ноги и провела средним пальцем, как его называют врачи, index lascivius (хотя, вероятно, с их стороны довольно распутно так его называть), по ждущим губам.

— Иди ко мне, милый, — нежно позвала девушка. — Здесь, — добавила она, спуская тунику с изящных плечиков и обнажая груди, — потрогай меня здесь, вот здесь, прижмись губами к груди, поцелуй меня сюда, а теперь поводи языком, о, милый, о…

Ее вздохи и стоны заполнили всю маленькую хижину; потрясенный мальчик молчал, но девушка все время шептала, направляя его и поглаживая взъерошенные волосы.

— О, я это обожаю, я это просто обожаю, здесь… поцелуй их… теперь втяни в рот… нежнее… да, полижи их вот так, а теперь пососи, о, как сладко, а тебе сладко? О, милый, это так чудесно, а теперь там… о да, а теперь внутри, потрогай меня там… о боги… о, я люблю тебя, милый, я так тебя люблю…

Вздыхая и ахая, она задрала на мальчике тунику, сжала рукой его затвердевший член, и стала его хвалить, и сказала, что мальчик, может, и маловат для своего возраста, но это вовсе не маленькое, он не посрамит и взрослого мужчину, нет-нет. Она еще шире раздвинула бедра, и сама направила его внутрь, и плотно обхватила мальчика ногами, и они вместе, хотя и недолго, возбужденно занимались любовью, но вот мальчик содрогнулся у нее между ног, и прижался щекой к ее щеке, и крепко обнял ее, и напрягся, и ахнул, а потом медленно расслабился в ее объятиях, прижавшись лицом к ее груди. Через несколько мгновений он спал.

Девушка посмотрела на него и погладила по растрепанным волосам.

— Как это типично, — прошептала она.

— Ну и как тебе, маленькая обезьянка? — закричала мать девушки, хватая Аттилу за талию. — Ты ходил туда с моей дочерью, я знаю, что ходил, и рылся среди ее сокровищ, как маленький бандит. Я поняла, что ты грабитель, сразу же, как только тебя увидела на улице. И я знала, что ты задумал, только поглядев на твою улыбочку — как кот на молоко. Как ежик, присосавшийся к вымени молодой телки. Только посмотри на себя — прям губы облизываешь, а?

— Мам, не смущай его, — вмешалась девушка.

— Смутить его? Он отлично знает, чего ему надо, — захохотала мать. — И я тоже знаю, что у него на уме, а? Мальчишка в этом возрасте! Бьюсь об заклад, что он уже подумывает покувыркаться еще на одной перине, а, сладенький? А как насчет кого-нибудь постарше? Например, станцевать лежачий танец с ее старенькой мамашкой? Маленько постонать в потолок и поохать на луну?

— Мама! — возмущенно вскричала девушка.

И распутная крестьянка закружилась в танце с полыхающими щеками и бесстыдными глазами, высоко подняв глиняный кубок с вином.

Аттила и девушка снова сели за стол, здорово проголодавшись. Он нашел под столом руку девушки и сильно сжал ее. Спаси меня, думал он. Девушка тоже сжала ею руку, наклонилась и прошептала ему на ухо, положив скользкую горячую ладонь ему на шею:

— Не волнуйся, сегодня ты будешь спать в моей постели.

Танцевали еще церемонные танцы, когда шеренги мужчин и женщин, стоя друг против друга, обменивались поцелуями и снова отходили назад, хихикая и изображая смущение, скромно отводя глаза от тех, с кем делили постель только вчера вечером.

Потом с еще большим достоинством и со всей радостной торжественностью старого языческого духа они подняли статуэтку Приапа, и вся деревня прошествовала к опушке леса, где стояла простой каменный храм. Внутри, освещенная двумя драгоценными свечами из пчелиного воска, стояла обнаженная статуя Великой Матери, которая сдержанно, благожелательно и властно улыбалась своим простым приверженцам.

И мужчины, и женщины по очереди целовали фаллос Приапа, а потом маленького божка благоговейно положили между ног Великой Матери. Над парой опустили белую шерстяную завесу и любезно оставили их наедине на всю ночь, чтобы они совокуплялись — тогда сама Земля вновь родится весной.

Едва сельчане вышли из храма и в последний раз склонили головы перед своими возлюбленными божествами, как ночь прорезал хриплый крик, донесшийся с гор. На них потоком обрушились гневные слова, произносимые голосом надтреснутым и сухим, похожим на шуршащий в опавших листьях ветер.

Девушка прижалась к Аттиле, так что ее мягкие волосы восхитительно защекотали его щеку, и шепнула:

— Это местный сумасшедший по имени святой Иоанн.

Мальчик кивнул.

— Мы с ним встречались.

— Идолопоклонники! Прелюбодеи! — вопил святой Иоанн. — Пусть Христос смилостивится над вашими некрещенными и неисповедавшимися душами! Ибо вы обитаете у самого входа в ад и увязли в трясине дьявола — в своей похоти и грязном прелюбодеянии.

Люди переглянулись и весело захохотали. Некоторые заплясали, словно эти слова были своего рода неотразимой музыкой.

— Святой Иоанн! — кричали они, приветственно поднимая свои кружки с вином. — Святой Иоанн, спускайся к нам с горы! Добро пожаловать на наш Праздник Великой Матери!

В лесу раздался шорох, и появился старик. Он забрался на камень, и глаза у него сделались еще безумнее, подумал Аттила. На нем была длинная, грязная ряса из грубой коричневой ткани, седая борода спуталась, а тонкие губы яростно шевелились. Даже с такого расстояния мальчик мог учуять, как от него воняет; многие отшельники буквально восприняли слова святого Иеремии — тем, кто омылся в крови Христовой, нет нужды умываться.

— Горе тебе, о Израиль, ибо твоя грязь в твоих юбках! Как сказал пророк Иезекииль, ты занимался развратом, и вожделел своих любовников, чьи члены подобны членам ослов, а изливают они, как изливают жеребцы!

— Где? Где? — заволновались женщины в толпе. — Я бы от такого не отказалась!

— Для чего, говорю я вам…

Но тут святому Иоанну помешали — сначала громкими непристойными криками, в которых утонул его надтреснутый старческий голос, а потом под одобрительный рев зевак мать девушки взгромоздилась на камень рядом с ним и начала задирать ему подол.

— Прочь от меня, Блудница в Пурпуре! — возопил Святой Иоанн, отчаянно пытаясь удержать свою рясу, которую толстуха успела задрать уже до тощих запаршивевших колен, и одновременно продолжая проповедь со всем возможным достоинством. — Изыди, о Иезавель без капли стыда!

Толпа бесновалась от восторга. В конце концов оба они, и отшельник, и крестьянка, топчась в своем тесном неизящном танце, оказались на краю камня и рухнули в толпу.

Крепкие юнцы постарались поймать их, так что ничего страшного не случилось, и святой Иоанн вскоре поднялся на ноги. В бешенстве потрясая посохом, уже собрался уходить на опушку леса, как его пылающий взор остановился на Аттиле, стоявшем рядом и с большим интересом следившим за происходящим.

Казалось, что Святого Иоанна объяло ужасом. Он ткнул костлявым, дрожащим пальцем во вздрогнувшего мальчика.

— Берегитесь, берегитесь, ибо грядет Конец Времен! — вскричал он.

Толпа замолкла, слегка растерявшись от внезапной нотки страха в голосе отшельника.

— Ибо не написано разве в книге пророка Даниила, что дочь владыки с юга придет к владыке с севера, чтобы заключить договор? О да, и разве не это случилось в наши дни с дочерью последнего императора Феодосия, которую называют принцессой Галлой Плацидией, обвенчавшейся с вождем готов?

Толпа заволновалась и окончательно растерялась. Подобная новость почти ничего для них не значила, но исполнившееся пророчество значило очень многое. Аттилу новость потрясла: он ахнул и злобно нахмурился своим собственным мыслям.

— О да, и разве не написано в том же пророчестве Даниила, что в Конце Времен придет с севера Князь Ужас и полностью уничтожит вас? Ибо он придет, как смерч, с колесницами и всадниками, и низвергнет все королевства в мире. И будет поступать по воле своей, и возвысит себя над всеми богами, и будет говорить непостижимые вещи против Господа над всеми богами, ибо возвысит себя над всеми. — Голос святого Иоанна поднялся до безумного вопля, а палец, которым он указывал на лицо мальчика, дрожал все сильнее. — И на лице его будут метки его жестокости. Смотрите, смотрите: он идет. Он идет!

И тут мальчик, к потрясению собравшихся сельчан, размахнулся и нанес святому сильнейший удар по лицу. Святой Иоанн отшатнулся, но не упал. Он, тяжело дыша, оперся о посох. Из его рта на бороду струилась кровь. Потом он повернулся и заковылял прочь, к опушке леса. В полумраке они его почти не видели, да и не хотели больше никогда видеть. Но продолжали слышать его старческий, надтреснутый, язвительный голос.

— О, вы и сами отродья демонов. Вы все у дьявола во рту, и будете вечно прокляты. И ваши боги и богини — это дьяволы прямо из ада, такие же, как Молох, Иштар и Аштарот, и я не буду называть их перед Великим Господом, но все они — великие шлюхи, и поклонение им — это распутство, и прелюбодеяние, и блаженство среди женского непотребства, и…

Тут настроение толпы сильно изменилось. Веселые жители деревни оставались глухи к тем оскорблениям, что святой Иоанн или его собратья-христиане наносили лично им, но не могли перенести нападок на их самые сокровенные тайны, особенно в ночь Празднества Великой Матери, да еще там, где богиня могла это услышать. И пусть у них такое праздничное настроение, но они не допустят, чтобы святой Иоанн спускался со своей горы и называл их возлюбленную Великую Мать, давшую им всем жизнь и кормившую их, шлюхой. Некоторые из мужчин помоложе побежали за ним следом, намереваясь устроить ему хорошую трепку.

Похоже, старик решил, что по крайней мере в этом случае нельзя полагаться на истинного и мстительного Бога Израилева, который вряд ли чудесным образом спасет его от грешной толпы идолопоклонников и прелюбодеев, как спас однажды пророка Даниила из логова льва. Поэтому он повернулся и с поразительной для человека его лет скоростью метнулся в лес — и быстро исчез из виду.

Девушка и Аттила медленно, бок о бок, возвращались в деревню.

— Почему он сказал про тебя такое? — спросила она. — Про Конец Времен и все такое?

Мальчик пожал плечами.

— Я не знаю.

Она искоса посмотрела на него.

— А откуда ты, между прочим?

Он помолчал, потом ответил:

— С севера. — И по-волчьи ухмыльнулся ей в темноте. — Принц Ужас с Севера.

Девушка скептически смерила его взглядом и снова взяла за руку.

— Так пойдем, мой Принц Ужас. Настало время для следующего завоевания.

Ему и в голову не приходило, что здесь, в этих нищих краях, хотя у девушки и был свой тюфяк, вся семья спала в одной комнате, над помещением с животными. К счастью, вся ее семья состояла из матери и младшей сестры, той самой худой, бледной, настороженной девушки с темными кругами под глазами. Отец умер несколько лет назад от изнурительной лихорадки.

Поэтому когда Аттила и его новая любовь достигли вершины экстаза, он оглянулся и увидел, что и сестра, и мать лежат рядом, наблюдают за ними с улыбками на лицах и даже шепотом рассказывают друг другу, что происходит.

— Мама! — закричала девушка, натягивая повыше простыню.

— Подумаешь, зато мы можем вас слышать! — крикнула в ответ мать.

Несмотря на такое соседство двух других женщин, мальчик с девушкой сумели поспать всего пару часов и встали утром раскрасневшиеся и усталые.

Когда он собрался уходить, девушка с матерью завернули ему в ткань свежего хлеба, копченой колбасы, сушеных абрикосов и фиг. Младшей сестры нигде не было.

— Там на опушке, с восточной стороны, привязана лошадь, — сказал мальчик. — С полмили отсюда.

— Чья лошадь? — с подозрением спросила мать.

— Моя, конечно, — ответил он. — Только мне она больше не нужна. Заберите ее себе.

— А далеко ли ты ее ук… раздобыл?

— Очень далеко, — ответил Аттила. — Не волнуйтесь, все в порядке. Это хорошая лошадь.

— Ну… да благословит тебя Богиня, — все еще нерешительно произнесла женщина. — А как же твой путь?

— О, я укр… в смысле, найду другую.

Мать охнула и пробормотала оградительную молитву. Девушка только улыбнулась. Ее Принц Ужас, ее оборванный разбойник.

Солнце поднималось на востоке, утренняя звезда, его предвестник, еще была видна, и петухи кукарекали, когда они помахали мальчику, стоя в дверях домика.

Младшая сестра ждала его в лесу, у тропы, ведущей на север, в горы. Невысоко стоявшее над восточным горизонтом солнце пробивалось сквозь деревья, разливая медный свет по земле, усыпанной хвойными иголками.

Она стояла, прислонившись к дереву. Они не обменялись ни единым словом. Какой хрупкой выглядела она по сравнению со своей упитанной сестрой, глядя на него большими печальными глазами. Подняв руки, чтобы снять с себя рубашку, она сильно закашлялась. Грудки у нее были маленькими и нежными, волосы длинными и гладкими, но пахли сладко, потому что этим утром она причесывалась с розмариновой водой, специально для него.

Она подняла длинные пряди волос своими изящными руками, откинула их за спину и робко улыбнулась мальчику. Они поцеловались. Ее улыбка казалась далекой и болезненной. Она потрогала шрамы на щеках Аттилы, и они снова поцеловались. Одна прядка ее волос, сразу над ухом, была седой, как у старухи. Аттила нежно прикоснулся к этой прядке. Девушка попыталась спрятать ее, но он снова погладил ее волосы с этой странной седой меткой.

Тогда девушка прошептала:

— Моя сестра красивее.

Но он покачал головой и снова поцеловал ее.

Она заглянула ему в глаза, в золотистые раскосые глаза этого странного, чужого мальчика с синими татуировками на щеках, и увидела, что он хочет ее, и от этого ее собственное желание запылало сильнее. Она прижалась к нагретому солнцем стволу, с возбуждением удивилась собственному бесстыдству и медленно задрала юбку, опустив глаза…

Потом, спускаясь по тропинке вниз, в деревню, она оглянулась. Он бессознательно шагнул за ней. И в этот миг даже его глубокая тоска по дому растворилась в тоске по этой тоненькой, бледной девушке с большими грустными глазами. Он едва сумел заставить себя не побежать за ней следом и… и… С той, другой девушкой он ощутил только жаркий, ошеломляющий прилив крови, но эту — эту он почувствовал сердцем, и теперь оно болело, так мучительно и так сладко. Она улыбнулась и помахала ему, и он помахал в ответ. Девушка отвернулась и пошла в деревню.

Он долго смотрел ей вслед даже после того, как она исчезла из вида. Ему так хотелось побежать за ней и защитить ее от других мужчин, и от чудовищ, и от демонов, от ведьм и бурь, и от всего того, что может угрожать этому нежному телу. Он мечтал, чтобы из леса появились волки и медведи, и тогда он сможет побежать и защитить ее, вытащить меч и убить их всех у нее на глазах, даже если ему придется погибнуть при этом. Это будет такая сладкая смерть!

Потом мальчик повернулся и стал подниматься по долгой тропе на север.

Когда он в конце концов вышел из лесов на свободные, поросшие травой, продуваемые ветрами холмы, сердце его в груди бешено подпрыгнуло, а жаркая кровь снова забурлила. Он широко распахнул руки, чтобы обнять сильный, могучий ветер, и заорал над бледной, неприветливой долиной, что хочет завоевать весь мир и иметь в нем любую женщину. Потом побежал, как безумный, и воздух становился все холоднее, обжигая легкие, и кровь бурлила в жилах все сильнее и сильнее, а он смеялся и кричал, поднимаясь все выше и выше в горы.

Ранним утром, вскоре после того, как Аттила покинул деревню, в нее въехал отряд солдат из Палатинского форта недалеко от Равенны. Ими командовал офицер с лицом, настолько перекошенным и изуродованным шрамами, что дети плакали и убегали прочь. Даже косматые деревенские псы визжали и прятались под повозками или под домами.

Он приказал отряду остановиться в центре деревни, рядом с колодцем, крытым тростником. Люди, завидев прибывших, потихоньку выходили из своих скромных обиталищ, негромко переговариваясь. Он ничего не сказал, только поднял вверх руку. Его пальцы были унизаны кольцами с печатками. Люди замолчали. Конь под ним переступал с ноги на ногу, и его шумное дыхание далеко разносилось в морозном воздухе. Офицер осмотрелся и заговорил;

— Мы здесь по приказу полководца Гераклиана. Вы укрывали в этой деревне человека, бежавшего от римского закона. Мальчика лет четырнадцати с варварскими татуировками на щеках и спине. Где он?

Люди старались не смотреть друг на друга, но им это плохо удавалось. Офицер замечал все. Он повернулся к дородному декуриону и кивнул. Декурион спрыгнул с коня, вошел в ближайшую хижину и через несколько мгновений вышел из нее с горящей веткой, взятой из очага.

— Я не буду спрашивать два раза, — предупредил офицер. — Отвечайте.

Пухлощекий мельник сказал:

— Мы не знаем такого мальчика, ваша честь. Мы простые…

Офицер кивнул еще двоим своим людям.

— Свяжите его.

Они спешились, заломили мельнику руки за спину и туго связали их грубой веревкой. Мельник, несмотря на плотное сложение, не смог сдержать стона боли.

Остальные сельчане в ужасе переглядывались, но ни один не мог выдать человека, так недавно бывшего их гостем. Против этого восставали все их обычаи и законы гостеприимства. И в глубине души они приготовились к неминуемому наказанию, которое придется претерпеть за свое дерзкое молчание. Они уже имели дело с теми, кто насаждает римские законы — те появлялись каждый год, чтобы забрать скудный, но тяжело дающийся налог в императорскую казну. После каждого взимания налога они делались беднее и ощущали все больше горечи. Ничто из заплаченной ими дани никогда не возвращалось обратно — ни в виде помощи, ни в виде защиты. Они ничего не видели за свои деньги. И только их спокойная, никому не известная долина сохраняла их от опустошительного воздействия большого мира. За исключением тех случаев, когда к ним являлись представители римского государства.

Офицер просчитал ситуацию с жестокой точностью. Он пришпорил коня и подъехал к одному из амбаров, по дороге вырвав из рук одного из солдат копье. В дверях амбара съежилась лохматая невзрачная собачонка, внимательно следившая за офицером своими коричневыми глазами. Но она оказалась недостаточно проворной. Проезжая мимо, офицер с ледяным безразличием, ужаснувшим даже самых грубых нравом сельчан, пронзил собачонку копьем, повернулся и поехал обратно к центру сельской площади. Несчастное создание завыло и испустило дух.

Офицер положил копье с кошмарным грузом на край колодца. Из трупика медленно капала кровь, растекаясь темным пятном по каменному ободку колодца.

— Нет! — закричал кто-то из сельчан, не в силах поверить, что можно быть настолько беспощадным.

Офицер сказал:

— Мальчишка?

Они опустили головы от гнева и стыда, но не произнесли ни слова.

Офицер снова посмотрел на темный зев колодца, поднял руку и стряхнул с копья пропитавшийся кровью трупик собаки. Комок окровавленной шерсти, покачавшись на краю, рухнул вниз. Через мгновенье все услышали громкий всплеск, и сельчане глухо застонали.

Офицер повернулся к декуриону, все еще державшему в руках горящую ветку.

— Сожги сеновал, — приказал он.

Тут мать девушки, не в силах больше сдерживаться, в бешенстве ринулась вперед. Она пронзительно кричала офицеру, что он — мерзкая свинья, что он бесчестит человечество и что, конечно же, все боги и богини… Ее прервал сильный удар — унизанный кольцами кулак офицера сбил ее с ног.

— Мама! — закричала ее дочь, подбежав к ней.

— Со мной все в порядке, дорогая, — пробормотала мать, с трудом поднимаясь с земли. Изо рта у нее шла кровь. — Зато, если боги пожелают, с этой мерзкой свиньей скоро все будет плохо.

— Шшш, мама, пожалуйста, — умоляла дочь.

Офицер не обращал на них внимания.

Дочь повела мать прочь.

— Ну и ладно, — говорила мать, — зуб, который он мне выбил, все равно болел, как ненормальный.

Больше никому не хватило мужества — или глупости — протестовать открыто, хотя они искренне восхищались своей соседкой за ее острый язык и храбрость. Но в глубине своих сердец — сердец терпеливых и выносливых, как и у всех крестьян во всем мире — чем больше попиралась их свобода и чем больше уничтожалось их собственности, тем более молчаливыми, но непокорными они становились. В самом начале один-двое подумывали, не сказать ли солдатам, по какой тропе в горы пошел мальчик-варвар, в обмен на спокойную жизнь. Но теперь никто и не помышлял об этом. Их воду могут отравить, их бесценный зимний корм для скота могут сжечь у них на глазах, и большой сеновал, постройка которого стоила всей деревне двух полных недель тяжкого труда, могут обратить в пепел, но ни один из них не будет сотрудничать с этими проклятыми, запугивающими их шавками от государства.

Солдаты не остались, чтобы посмотреть, как сеновал сгорит до основания. Как только его охватили языки пламени, они сочли свою работу выполненной.

Офицер посмотрел на удрученных, но непобежденных селян.

— Мы вернемся завтра, — пообещал он. — И тогда вы скажете все, что мы хотим знать.

Этой ночью жители деревни сбились в тесную кучку, но никто не отступил от общего решения. Они вынесут все, что им предназначено, но не скажут ни слова. Ничто их не сломит.

Некоторые утверждают, что у селян и вообще деревенских жителей нет ни малейшего понятия о чести, что они думают лишь о примитивном выживании. Говорят, что крестьянин сделает все, что угодно, скажет все, что угодно, принесет любую клятву и предаст любую дружбу, лишь бы спасти себя, свою семью и своих немногочисленных, но драгоценных для него животных. И возможно, правда то, что честь — это добродетель, которую могут позволить себе лишь богачи. Бедная деревенская девушка в городе быстро бывает вынуждена выбирать между честью и жизнью. Но вместо чести крестьянин питает страсть менее броскую, но такую же неистовую и непримиримую: он не терпит, когда ему указывают, что он должен делать.

Солдаты полководца Гераклиона не вернулись на следующий день. Не вернулись и через день. Их обещание оказалось пустой угрозой с целью запугать непокорных крестьян и напомнить им об их низком статусе в назначенном небесами положении дел. Отряд уже отправился в погоню за мальчиком-варваром, отыскивая его свежие следы. Жители деревни стали заново отстраивать сеновал, осушать и чистить колодец, собирать и сушить на сено остатки травы. Они не увидят солдат до весны, до следующего сбора налогов. А пока они могут жить в бедности, но в мире.