Книга: Аттила
Назад: 8 О, Кассандра
Дальше: ЧАСТЬ ВТОРАЯ БЕГСТВО И ПАДЕНИЕ

9
Пусть польет дождь и утопит огни

Такова была ночь, когда полководца Стилихона и все его окружение беспощадно уничтожили.
Императорский двор выдвинул официальную версию, согласно которой Стилихон тайно сговаривался с варварскими племенами, возможно, с самими гуннами, чтобы свергнуть Гонория и всю его семью и посадить на трон своего сына, Евхария. Но в это поверили немногие, потому что все знали, что Стилихон — человек благородный. И я тоже не думаю, что у него было сердце предателя. Я думаю, что Гонорий, подстрекаемый своей сестрой Галлой Плацидией, а также непорядочными и своекорыстными придворными вроде Евмолпия, Олимпия и других, увидел в Стилихоне соперника, которого любил народ.
В лагере у Павии великий полководец, столько раз бывший спасителем Рима на самых разных полях сражений, мог поднять оружие против небольшого отряда солдат под началом трусливого наместника Гераклиона, пришедшего той ночью арестовать его, потому что большая часть армии, несомненно, сражалась бы и погибла за него. Они были преданы Стилихону, а не императору. Но Стилихон не мог поднять оружие против своей горячо любимой родины, пусть даже родина хотела его убить. Он из Павии отправился в Равенну, где искал убежища в тамошней церкви. Наместник Гераклион окружил церковь, выманил Стилихона наружу лживыми обещаниями свободного прохода и, как только тот оказался в его лапах, бесстыдно обезглавил его, не сходя с места, по строгому, но тайному приказу самого императора.
Рим всегда убивал своих верных слуг, своих самых мужественных сыновей; во всяком случае, иногда так кажется.
Вместе со Стилихоном император убил также младшего сына Стилихона, Евхария; префектов-преторианцев Италии и Галлии; двух армейских военачальников, преданных Стилихону; квестора Бонавентура; императорского казначея и многих других, чьи имена забыла история, но не сердца, любившие их.
После этой резни придворные-подхалимы, что раньше пели хвалу Стилихону, внезапно прозрели, признали, что их ввели в заблуждение с самого начала, и начали пламенно доказывать, что он действительно был самым гнусным и злобным из предателей.
Многих друзей Стилихона подвергли ужасным пыткам, чтобы вынудить их признаться в измене. Все без исключения сошли в могилу молча, благородно подтвердив своей смертью дружбу со Стилихоном при жизни.
Жену Стилихона, Серену, тоже убили, задушили в подвале шелковым шнуром. Говорят, что она была спокойна до самого конца и молилась Христу о душах тех, кто ее убьет. Говорят, что она умерла в странной безмятежности, так подходившей ее имени. Словно она уже видела своего возлюбленного супруга, ждущего ее там, на берегах вечно солнечной страны, за холодной темной рекой, которую должна была пересечь.
А войска Стилихона отказались верить, что их командир был предателем, так что единственным и немедленным результатом страшной резни было то, что тридцать тысяч воинов, яростно негодуя из-за поступков императорского двора в Риме, тотчас же присоединились к армии Алариха и готов, после чего Аларих, чувствуя, что империя опять разваливается на кусочки, вновь обратил свой взор на Рим.

 

При дворе Рима поселилась мучительная ненависть. Поселилось гнетущее принуждение, унизительная лесть и обнаженный страх, пробивающийся сквозь призрачные улыбки.
Аттила не улыбался. Он оставался пленником, хотя ему сохранили жизнь — лучшую гарантию того, что гунны не нападут на Рим.
Гонорий проводил все больше и больше времени в Равенне со своими цыплятами.
Галла Плацидия проводила все больше и больше времени в Риме, раздавая приказы.
А мальчик-гунн проводил все больше и больше времени в своей плохо освещенной клетушке, один, прижав кулаки к ушам или к глазам — выдавливая из них красные искры. Он разрывался между своими обещаниями, данными Стилихону, понимая, чего полководец от него хотел, и знанием того, что произошло с самим Стилихоном. Этот самый преданный слуга. «Делай то, что правильно, Аттила».
Но прошел еще год, а гунны так и не пришли.
Хотя мальчик постоянно оставался под строгой охраной, его занятия возобновились, режим немного ослаб, и даже комнату ему выделили чуть побольше.
Появлялись и исчезали другие дети-заложники, в зависимости от того, какие соглашения были достигнуты с германскими племенами, угрожавшими границам империи. Но Аттила не сходился с ними. Он презирал их всех.
Особенно он презирал двух принцев-вандалов, Берика и Гензерика, которые очень охотно и основательно романизировались. Их отпустили обратно к своему народу, но они с удовольствием вернулись в Рим для какой-то дипломатической сделки.
Они были на несколько лет старше Аттилы, может, шестнадцати и восемнадцати лет, и очень уверенные в своем превосходстве, изысканности и вульгарном остроумии. Как-то раз Аттила услышал, что они отпустили циничную шутку о гибели Стилихона и Серены. Он обернулся к ним и, пригвоздив их к месту своим взглядом, который уже в этом возрасте сделался просто угрожающим, сказал, что, если он еще раз услышит от них что-нибудь подобное, то позаботится о том, чтобы оба они еще до сумерек были мертвы. Братья переглянулись и расхохотались над этой скандальной угрозой. Но их выдала тревога в глазах; и больше они никогда не упоминали убитого полководца и его жену рядом с мальчиком.
Однако принцы вандалов, вероятно, под давлением более высокопоставленных придворных, постоянно пытались убедить Аттилу расслабиться и насладиться теми удовольствиями, которые предлагал Рим. Потому что хорошо известно, что вандалы — самые пассивные из всех народов.
— Там, в черных палатках твоего народа, есть у вас теплые купальни, изысканные вина, шелковая одежда, вкусная еда, которыми мы наслаждаемся здесь? — насмешливо спрашивал Гензерик.
А Берик добавлял:
— Я еще никогда не видел гунна в шелковой одежде, а ты, Гензерик?
— Никогда, — бормотал Гензерик, поглаживая свой шелковый плащ. — В шутовских пыльных кожаных штанах и, по-моему, в кроличьем мехе, но в шелках? Нет.
И насмешливо усмехались, глядя на ощетинившегося мальчика.
Аттила с презрением отвергал все их попытки сблизиться. Братья, как и все остальные дети-заложники, казались ему блаженными дурачками, ничего не знавшими о мире — в точности, как жирный, лоснящийся скот на пастбище: пасутся и нежатся на теплом летнем солнышке, даже не подозревая, что скоро придет зима и их попечители в мгновенье ока превратятся в их убийц.
Он держался еще более обособленно, чем раньше, а одного его взгляда исподлобья обычно хватало, чтобы даже самые крепкие соперники отступили.
Остальные дети кичились своим умением говорить по-латински и по-гречески, плененные тем, что считали высшей культурой своих хозяев. Они цитировали друг другу Горация и Вергилия или изящные куплеты Сафо; они прикрывали глаза и вздыхали, потому что весь мир восхищался расслабленными эстетами из Байи и Помпеи. Аттила продолжал усердно, с мрачной решимостью изучать латынь и историю Рима, хотя к своему педагогу-греку, бедному, навязанному ему Деметрию из Тарса, относился с презрением.
Он узнал о великих победах Сципиона Африканского, Цезаря в Галлии, Фабия Кунктатора (Фабия Медлителя), который победил карфагенян, уклонившись от открытого сражения, но втянув их в длительную партизанскую войну.
— Вот так мой народ завоюет Рим, — заявил Аттила, — терпением и хитростью.
Деметрий разозлился.
— Прекрати…
— Но ведь все эти великие римские герои побеждали другие народы и так блистательно расширили границы Рима? — уточнил мальчик. — Значит, войны и завоевания — это всегда замечательно?
Педагог, как всегда, попался.
— Только в том случае, если победитель является частью высшего закона и культуры, — осторожно сказал он. — Как Рим по сравнению с неотесанными племенами за его пределами. Разумеется, если бы Рим не был превосходящей культурой, провидение никогда не позволило ему сделаться такой великой империей.
Мальчик на мгновенье задумался, потом улыбнулся.
— Философия назовет это порочным кругом, — заметил он. — А с точки зрения логики это и вовсе ничего не стоит.
Деметрий потерял дар речи, а мальчик засмеялся.
Когда-то Рим был великим. Это мальчик понял и нехотя признал. Когда он читал о Регуле, или Горации, или Муции Сцеволе — обо всех этих сильных, суровых, безжалостных героях древнего Рима, в его жилах вскипала кровь. Глядя на горделивые городские строения, он тоже признавал их величие. Но все это было давным-давно, в другом мире. Теперь все пришло в упадок: фрукт сгнил, осталась лишь оболочка. Римляне сбились с пути и даже не знают об этом.
Что касается варварских народов, которые Рим продолжал укрощать и чьего расположения искал, они теряли свои варварские добродетели, не приобретая при этом взамен ничего из старинных римских доблестей: ни силы духа, ни стойкости, ни самодисциплины, ни воинской дерзости. Они не учились гордиться собой, своей нацией и племенем, не учились смиряться перед богами, что является отличительной чертой истинной мудрости: гордое и даже радостное приятие любой судьбы, которую определили тебе боги, и неважно, насколько ужасной может оказаться эта судьба.
Вместо всего этого принцев-вандалов, или свевов, или бургундов совращали, учили их проводить свои дни в праздности, в вялом потакании своим слабостям, как Берик и Гензерик. А когда их отпускали и они возвращались к своему народу, то брали с собой поваров, придворных танцовщиков и массажистов, портных, музыкантов и поэтов, и устраивали в своих варварских домах неуклюжее и нелепое подражание римским обычаям. Они привозили с собой даже личных парикмахеров.
Однажды придворный парикмахер попытался подобраться к лохматой макушке Аттилы, но очень пожалел об этом.
Во всяком случае, готы были сделаны из более стойкого материала. И во время небольших столкновений между гуннами и высокими германскими всадниками с могучими копьями из ясеня и темно-коричневыми плюмажами, раскачивающимися на ветру, было видно, что репутация их заслужена. Но многие, очень многие племена варваров были уничтожены — не боевым оружием, а купальнями, вином и шелком.
Аттилу тошнило от надушенного императорского двора Рима, хотя он видел, что этот двор начинает рассыпаться. Внутри, среди широких залов с колоннадами, среди мрамора и золота, малахита и порфира, император и императрица и их лебезящие придворные могли наряжаться в парчу, тяжелую от рубинов и изумрудов, нанизывать на белые руки золотые браслеты, нацеплять на высокие прически жемчужные диадемы и скользить в зловещей тишине сквозь клубы фимиама под мозаиками, восхваляющими их. Но мальчик-варвар, маленький волчонок, видел своими немигающими желтыми глазами трещины в величественных зданиях и покинутые храмы, видел, сколько продуваемых сквозняками, нежилых комнат во дворце. Он видел, что люди начинают голодать, хотя богатые римляне по-прежнему ходили в шелках. Аттила презирал шелковые наряды даже на женщинах — разве не Элагабал, чудовищный мальчик-император Гелиогабал, первым в Риме начал носить одеяния из чистого шелка? Через три кошмарных года его безумных жестокостей народ восстал и убил его. А теперь они подражают ему, и не только в одежде, но и в алчности и порочности. Так казалось Аттиле. Эстеты даже рассказывали истории об изящных шутках Элагабала и ностальгически вспоминали о том, как он умерщвлял гостей на своих пирушках: они задыхались в тучах падающих лепестков роз. Гости ловили ртом воздух и, умоляя о милосердии, испускали дух, погребенные под цветами. Император смотрел на это и смеялся. Теперь эстеты тоже смеялись.
И мальчик тосковал о берегах широкого коричневого Дуная, о горах Харвад, о бескрайних равнинах. Он тосковал о простом кобыльем молоке и мясе, питая отвращение к богатым новинкам, к нелепым придуманным деликатесам, которыми питались римляне. Он тосковал по волчьему вою на горных перевалах, по черным войлочным палаткам своего народа, по большому монаршему шатру своего деда, Ульдина, укрытому шкурами зверей и украшенному вырезанными из дерева и раскрашенными конскими головами.
Он наблюдал и ждал. Терпение всегда считалось высшей добродетелью его народа. «Терпение — это кочевник», — говорили они.
Наступит час, и гунны придут.

 

Однажды он шел в кухню, чтобы пообедать, и тут к нему привязался один из управляющих.
— Сегодня ты обедаешь в личных покоях принца Берика и принца Гензерика, — промурлыкал он.
Мальчик нахмурился.
— Ну уж нет.
— По распоряжению принцессы Галлы Плацидии, — холодно ответил управляющий, не глядя на мальчика.
Аттила на мгновенье задумался, потом его горделивые плечи слегка опустились, и он позволил отвести себя в личные покои братьев-вандалов. Управляющий постучал, вялый голос ответил:
— Войдите.
Управляющий открыл дверь и втолкнул Аттилу внутрь.
Так, подумал Аттила, осматриваясь. Значит, вот что получаешь, если ведешь себя хорошо. Вот как Рим соблазняет своих врагов.
Дверь за ним захлопнулась.
Он стоял в большой комнате с колоннадой по трем стенам. Хотя на улице было еще совсем светло и длинный летний вечер еще не кончился, здесь уже задернули занавеси, и комната освещалась искусственно. Кроме того, похоже, что работает отопление под полом — в это время года! Аттила уже задыхался. Особенно потому, что чересчур жаркий воздух комнаты благоухал ароматом розового масла.
Пол был искусно украшен мозаиками и черным мрамором, в комнате стоял полумрак; она освещалась не дымящими глиняными масляными светильниками, а множеством превосходнейших, очень дорогих кремового цвета свечей из пчелиного воска, установленных в серебряном канделябре прямо у него над головой. В дальнем конце комнаты, в тусклом свете виднелись еще одни распахнутые двери. Оттуда раздавался смех, пронзительные вскрики и хихиканье.
В центре комнаты, вокруг низкого прямоугольного стола, уставленного изысканными блюдами из редчайшей рыбы и мяса, превосходными винами и экзотическими восточными фруктами, стояли три ложа. Да, эти принцы вандалов действительно привилегированные особы. Такие изысканные блюда доставлены, должно быть, прямо из императорских кухонь.
Гензерика не было видно, а Берик сидел, точнее, лежал, на одном из лож; к нему прильнула совершенно пьяная блондинка с высокой прической. На принце-вандале был белый шелковый халат, подпоясанный золотым кушаком, глаза он подвел углем, уже начавшим растекаться, и надел на оба запястья золотые браслеты. Берик перекатился по ложу и глупо улыбнулся мальчику, подняв кубок и рыгнув.
— Друг, — провозгласил он, — партнер по питию, распутник, я салютую тебе.
Из темной двери в соседнюю комнату опять раздались взвизгиванья и хихиканье. Берик обернулся в сторону шума, потом снова повернулся к мальчику и лучезарно улыбнулся ему. Он похлопал по соседнему ложу.
— Садись сюда. Сегодня у тебя особая ночь.
Аттила подошел и сел. В горле у него отчаянно пересохло, но он не хотел здесь ничего пить. Он представил себе прохладные горные потоки, в каплях которых отражалось солнце. И медленно текущие степные реки, цапель в камышах, с бесконечным терпением поджидающих добычу…
Полненькая рабыня, потупив взор, внесла большой кувшин вина. Берик протянул ей кубок. Она стала наливать вино, но у нее так тряслись руки, что немного пролилось на принца.
Берик уставился на нее.
— Ты, тупая вонючая сука, — очень тихо и невнятно произнес он.
Блондинка захихикала над его остроумием, а Берик продолжал:
— И к тому же уродливая. Иисусе, да глядя на такое лицо, даже в голову не придет хотя бы перепихнуться с ней, уж не говоря о женитьбе. — Блондинка просто зашлась от смеха, а Берик повернулся и добавил, обращаясь к Аттиле: — Даже если учесть, что мои запросы снижены вином, я ни под каким видом не прикоснусь к ней, а ты? — Он посмотрел на дрожавшую девчонку-рабыню: — Даже за все зерно Африки.
Девушка не поднимала головы. Аттиле она уродливой не показалась. У нее было круглое нежное личико и перепуганные глаза.
— Что ты здесь стоишь? — возмутился Берик, неожиданно повысив голос. — Убирайся!
Она испуганно вздрогнула, но тут вмешался Аттила.
— Я… можно мне тоже глоток вина?
Он взял со стола кубок и протянул ей. Девушка подошла к нему — руки у нее очень сильно тряслись — и стала наливать вино как можно осторожней. Она налила совсем немного, но Аттила кивнул ей и сказал:
— Хватит. Спасибо.
Он поднял глаза, чтобы улыбнуться, но девушка уже удирала, как испуганный зверек.
— Рабам не говорят «спасибо», ты, педераст, — заявил Берик. — Как крестьянин какой-то! Иисус! — И снова громко отрыгнул. — Пью с полудня. — Тут его рот перекосило. — Кажется, меня сейчас вырвет. — Он отхаркнул, наклонился и сплюнул на пол, потом снова сел и поморщился. — Фу. Мне нужно в купальню.
— Пойдем в купальню со мной, малыш, — предложила блондинка.
Берик ухмыльнулся, запустил руку ей под тунику и начал гладить грудь. Она застонала.
Аттила от стыда уставился в пол.
Берик поднял вверх свой кубок и выкрикнул:
— Usque ad mortem bibendum! Будем пить до самой смерти! — он выглядел очень довольным собой и тем, что знает это латинское изречение. Потом набрал полный рот красного вина, приблизил губы к обнаженной груди девушки и вылил вино на ее гладкую белую кожу. Блондинка ахнула, будто в экстазе.
Аттила, не отрывая глаз от пола, сделал глоток вина. Ему никогда не нравился этот вкус, не понравился он и сейчас. Еда тоже, хотя он проголодался. В центре стола стоял жареный лебедь, фаршированный жареным павлином, фаршированным жареным фазаном, фаршированным жареной куропаткой, фаршированной тремя или четырьмя крохотными жареными жаворонками, лежавшими в самой середине, словно в маленьком гнездышке. Это произведение искусства было безжалостно изрублено братьями на куски, но они не съели ни кусочка.
Почему ему приказали ужинать здесь? Аттила не понимал. Может, предполагалось, что его соблазнят или что-нибудь в этом роде? Он, соображая, кинул взгляд на большие серебряные ножи, лежавшие на блюде с жареным лебедем, и отвернулся.
— Поешь чего-нибудь, — посоветовал Берик. — Тогда не напьешься вусмерть слишком быстро. И должно же тебя чем-нибудь рвать, если придется — а судя по тому, какая намечается пирушка, это случится обязательно. Скоро придут эти педики — братцы-бургунды, а уж они в себя заливают так, что диву даешься. Нет ничего хуже, чем блевать одним вином. Иисус. — Он провел рукой по очень потному лбу. — Я как-то странно себя чувствую, — пожаловался он.
— О, привет, голубчик, — протянул другой голос из дальнего конца комнаты. Старший братец, Гензерик.
Он вырядился в темно-красный халат с искусно вышитыми золотыми нитками охотничьими сценами, и очень высоко подпоясался. На шее у него болтался большой серебряный крест — вандалы очень гордились тем, что они христиане, считая эту религию знаком истинной цивилизации и Romanitas. Вокруг головы Гензерик обмотал что-то вроде жемчужного ожерелья, а худой, вялой рукой он обнимал хихикавшую девушку, которая посмотрела на Аттилу из-под опущенных ресниц.
— О, — тихо произнесла она, — только глянь на эти шрамы. Это так по-варварски! — Она говорила так, словно шрамы возбуждали ее.
Девушка была лет восемнадцати-девятнадцати, с большими синими глазами и очень длинными, прямыми черными волосами. Она накрасилась ярко-красной помадой, как уличные проститутки, жирно подвела глаза темным углем, а белую тунику с разрезами на бедрах спустила с плеча, обнажив округлость груди.
Гензерик отпустил девушку и плюхнулся на ложе.
— Яйца господни, — сказал он, — я готов. — Откинул голову назад, уставился на потолок, вздохнул и пробормотал себе под нос куплет из Мартиала:
— Balnea, vina, Venus corrumpunt corpora nostra Sed vitam faciunt, balnea, vina, Venus, что означает: «Красотки, купальни, вино, как говорят, развращают нас. Но они делают жизнь такой сладкой — вино, купальни и красотки»…
Потом поднял голову и ухмыльнулся Аттиле:
— Это Лоллия, — сказал он. — Лоллия — Аттила. Может, за вечер вы познакомитесь получше. — И подмигнул через плечо Аттилы. Берик захохотал и рыгнул.
Лоллия подошла к блондинке и начала целовать ее в губы. Девушка пьяно отозвалась, их языки переплелись. Они погладили друг друга по парикам и начали негромко театрально стонать. Оба вандала смотрели на это и ухмылялись.
Аттила не отрывал глаз от ножей.
Тут Лоллия оторвалась от блондинки, и он почувствовал, что она подошла к нему сзади. Девушка остановилась, возможно, беззвучно посмеиваясь, и закрыла ему ладонями глаза. Ладони были влажными от пота, но Аттила чувствовал запах ее духов. Потом он ощутил ее волосы на своей щеке, они его легонько щекотали, ее губы затеребили мочку уха мальчика, кончик языка двигался взад-вперед. Он вырвался и уставился в пол, щеки его полыхали от стыда.
— А, наш малыш стесняется! — заорал Гензерик.
— Только не говори мне, что ты никогда… — удивился Берик.
Аттила мечтал встать и уйти. Он мечтал убежать. Но что-то его удерживало.
Лоллия плюхнулась на ложе рядом с ним и положила голову ему на плечо. Она вздохнула, потянулась, и разрезы на тунике обнажили ее ноги до самых бедер. Такие голые и коричневые. Ногти на ногах она накрасила тем же цветом, что и губы, а ее сандалии были просто переплетением изящных полосок из мягкой посеребренной кожи, зашнурованных почти до колен, и от этого ноги казались особенно обнаженными. Мальчик старался отодвинуться в сторону, но не мог. Она взяла со стола кубок с вином, отпила немного, потом поднесла кубок к его губам, заставила его тоже сделать глоток и засмеялась, когда вино потекло у мальчика по подбородку. Она поставила кубок, повернулась к Аттиле и слизнула вино у него с подбородка.
— Клянусь титьками Юноны, ты ей нравишься, парень, — протянул Гензерик.
Руки Лоллии уже гладили его голые колени, потихоньку поднимаясь все выше. Он резко вырвался и наклонился вперед.
— Ах, наш малыш стесняется! — опять сказал Гензерик, глядя на них полуприкрытыми, покрасневшими глазами.
— Ага, — тихо повторила Лоллия. Она погладила Аттилу по голове, потом провела кончиками пальцев вниз по его шее. Он почувствовал приятный трепет в спине, а кожа покрылась мурашками. Аттила представил себе прохладные горные потоки, в каплях которых отражалось…
Он снова оттолкнул ее. Лоллия сердито засопела.
— Может, ты предпочитаешь что-нибудь другое, то, что любят гунны? — промычал Берик, тупо глядя на него.
Аттила уставился на него яростным взглядом.
— И что это? — заинтересовалась Лоллия.
— Лошадь! — выкрикнул Берик.
Все трое — Лоллия и оба брата — сочли это смешным до истерики. Блондинка к этому времени заснула. Из уголка рта у нее вытекала розоватая слюна и капал на тонкий шелк, покрывавший ложе.
Берик сильно ткнул ее в бок.
— А ну, просыпайся, тупая шлюха, мы платим тебе не за то, чтобы ты тут спала!
Но девушка не проснулась.
— Ты ничего не знаешь про гуннов! — прошипел Аттила, кровь у которого кипела от бешенства, но его никто не слушал.
— Сначала они связывают кобыле задние ноги, чтобы она не лягалась! — орал Берик.
— А, так вот как вы это делаете? — хохотала Лоллия. — Нужно запомнить на будущее. Только на прошлой неделе в конюшне я была вся в синяках!
— Потом они перекатывают ее на спину, — веселился Гензерик, — и готово — эти смешные желтые человечки так и наяривают между огромными бедрами своей любимой кобылы, как Купидон, имеющий свою мамочку Венеру.
— Чистая правда — я видел рисунки, — заявил Берик.
Они чуть не задохнулись от смеха.
Когда веселье поутихло, Берик рухнул на ложе. Лоллия снова повернулась к разгневанному мальчику и начала нашептывать ему на ухо всякие глупости. Он стиснул кулаки, но сумел удержаться и не ударить ее. А через некоторое время, против своей железной воли, он снова расслабился. Ее теплые пальцы заскользили по его бедрам, забрались под подол туники. И на этот раз, хотя он ненавидел ее — бешено ненавидел их всех! — он не смог пошевелиться, только закрыл глаза. От вина сердце его колотилось все быстрее и быстрее, словно он бежал. Он чувствовал, что не может двинуться. Потом он понял, куда легла ее мягкая рука, и ахнул.
— Задница Ганимеда, — произнес Берик, — думаю, он ей действительно нравится.
Мальчик закрыл глаза.
— Кстати о Ганимеде и его восхитительной… Ну, ты знаешь о чем, — сказал Гензерик.
Аттила открыл глаза, увидел, как братья обменялись похотливыми взглядами, и Гензерик кивнул в сторону дальней темной комнаты.
— Точно, — загоготал Берик, пошатываясь, поднялся на ноги и осушил кубок. — Держитесь, мальчики! Я и-иду!
Через несколько минут Лоллия взяла Аттилу за руку и заставила встать на ноги.
— Пойдем и мы туда, — пробормотала она.
Смущенный, возбужденный, испуганный, он позволил ей увлечь себя к темной комнате.
— Но… но… Разве… Я хочу сказать, ведь Берик уже…
Но девушка глянула на него из-под длинных черных ресниц и порочно улыбнулась.
— Чем больше — тем веселее, — сказала она.
Они уже подошли к двери дальней комнаты. Сначала Аттила не смог ничего разглядеть из-за полумрака. Он чувствовал руку Лоллии у себя на талии, она повернулась к нему, и он ощутил на щеке ее теплое дыхание.
— Ты видишь то, что вижу я? — мурлыкнула она. — Ты видишь, какие порочные вещи там происходят? Бьюсь об заклад, тебе нравится наблюдать. Я знаю, что тебе нравится.
Он еще сильнее возбудился. Потому что теперь видел, что в комнате нет ничего, кроме огромной кровати, а на кровати двигались смутно различимые фигуры. Глаза постепенно привыкли к темноте, и теперь Аттила видел, что на кровати лежат еще две девушки, обе обнаженные, издают негромкие стоны и по очереди целуют Берика, который уже успел раздеться.
Берик тоже по очереди целовал обнаженных девиц, а под ним Аттила увидел еще одну фигуру. И тут с ужасом понял, что четвертая фигура — это мальчик.
Он лежал, уткнувшись лицом в кровать, и на нем была только золотая цепь на талии и жемчужные браслеты на щиколотках. Как девушка. Как беспомощная девушка-рабыня, которую наряжает похотливый хозяин.
Мальчик на кровати поднял голову и посмотрел на него из-под мерзкого дешевого парика с льняными кудряшками. Они заставили его надеть это, чтобы он походил на Ганимеда, и теперь Аттила увидел, какой он юный…
— Нет! — закричал Аттила и бешено рванулся в сторону от Лоллии.
— Милый, — сказала она, позабыв о чувственном мурлыканье, — что…
— Прочь от меня!
Он кинулся к двери, но тут Гензерик вскочил на ноги, истерически хохоча, и встал в проеме, перекрыв выход.
— Ах, малышу это не нравится? Малыш еще слишком маленький?
Аттила остановился перед ним, яростно сверкая глазами.
— Выпусти меня.
Гензерик печально покачал головой.
— Не разрешено. По приказу самой принцессы Галлы.
— Принцесса Галла не приказывала вот этого, — прошипел мальчик, ткнув пальцем в темную комнату.
Принц-вандал сардонически поднял бровь.
— Это факт? — И снова загоготал. — Это гребаный факт?
За спиной Аттилы визгливо захохотала Лоллия.
— Я всегда считал, — произнес Гензерик, снова вернувшись к своей вялой манере разговаривать, — что главная сила принцессы в том, что она так замечательно понимает человеческую природу. Тебе так не кажется, мой дорогой?
Лоллия уже стояла рядом с Гензериком, и он обнял ее. Они снова начали целоваться, прямо перед мальчиком, искоса наблюдая за ним и улыбаясь между поцелуями.
— Вы омерзительны, — спокойно сказал Аттила. — Вы просто рабы римлян. Вы просто мартышки в клетке.
Гензерик оторвался от Лоллии и ухмыльнулся.
— Ага, а почему бы и нет… Зато посмотри, что нам дается взамен. Какая клетка! Какие партнеры! Особенно вот эта — моя возлюбленная Ливия…
— Лоллия, — поправила его Лоллия.
— Ну, Лоллия, извини, — протянул Гензерик, снова привлекая ее к себе, запуская руку ей под тунику и лаская голые ягодицы. — Это маленькая шлюха с самыми восхитительно грязными мыслями, о какой ты и не мечтал. Поверь мне, она действительно может научить тебя такому, чего ты себе и представить не можешь.
Медленно и лениво они снова начали целоваться.
Но резко прекратили, потому что Аттила наклонил голову вниз и со всего размаха врезался в живот Гензерика. Тот с шумом выпустил воздух из легких и, задыхаясь, упал на бок.
Лоллия негромко вскрикнула. Потом попыталась схватить мальчика за волосы, но для нее он был слишком быстрым и слишком трезвым. Он нырнул ей под руку, распахнул тяжелые дубовые двери покоев и помчался во внутренний дворик.
Последнее, что Аттила услышал, когда летел в сторону своей маленькой, тихой, освещенной масляным светильником комнатенки — как Лоллия грязно ругалась, а Гензерик блевал на мраморный пол.

 

Он остановился у фонтана, где раб ополаскивал кувшин. Длинный летний день почти перешел в сумерки. Шел шестнадцатый час после рассвета.
— Чашу, — выдохнул мальчик.
Раб покачал головой.
Тогда мальчик выхватил у него кувшин и припал к нему. Это, конечно, не прохладный горный поток, но по крайней мере это вода, и она его успокоила. Он сунул кувшин в руки раба и вытер рот.
— Страшно, правда? — прошептал раб.
В обычных обстоятельствах рабам строго запрещалось обращаться к кому-либо первым, но обстоятельства были далеко не обычными.
Аттила нахмурился.
— Я не испуган, — надменно сказал он. — Просто это омерзительно.
Теперь нахмурился раб.
Аттила махнул в сторону покоев принцев.
— Некоторые из заложников, с которыми я якобы должен сойтись, — пояснил он. — Мразь.
Раб позволил себе едва заметную уклончивую улыбку.
— А почему, собственно, я должен быть испуган?
Глаза раба расширились.
— Вы хотите сказать, что еще не слышали?
— Не слышал что?
— Про Алариха.
— А что с Аларихом? — Аттиле захотелось хорошенько тряхнуть раба. — Рассказывай.
Раб глубоко втянул в себя воздух.
— Он направляется к Риму. Во главе ста тысяч воинов.
Услышав эту новость, странный мальчик-гунн отнюдь не испугался. Совсем наоборот — к великому удивлению раба, на лице мальчика медленно расплылась широкая улыбка.
— Как Радагайс, — пробормотал он.
— С той разницей, что Аларих — это не Радагайс, — прошептал раб. — Все говорят, что он великий вождь, а его люди полностью ему преданы. Кроме того, кто в Риме будет командовать его войсками, теперь, когда… вы-знаете-кто мертв?
Аттила кивнул. Он взял кувшин, сделал еще один большой глоток и вернул его рабу.
— Спасибо, — сказал он. — Несомненно, рабов благодарить не положено, но все равно спасибо.
И странный мальчик-гунн пошел в свою комнату, а раб готов был поклясться, что слышал, как тот насвистывает.

 

Весь прочий Рим трусливо съежился от страха. Во дворце в Равенне началась настоящая паника. Люди бежали прочь, как цыплята, учуявшие лисицу. Ибо полководец Стилихон недавно убит, и не меньше тридцати тысяч его людей после этого присоединились к Алариху и его жестоколиким готам, и кто теперь будет спасать Рим? Говорят, наместник Гераклиан. Но Гераклиан — это куда меньше, чем Стилихон; а Аларих — куда больше, чем Радагайс.
— Этот дурак император Гонорий, — шептались в тенистых внутренних двориках дворца. — Он своей левой рукой отрубил себе правую.
По всему Риму, и по Равенне, и по всей Италии, от равнин реки По и цизальпинской Галлии до холмистых городов Калабрии, и на золотых холмах Сицилии разлетался страх и надвигалась неминуемая паника.
За исключением одной маленькой, тихой комнатенки, которая освещалась дешевыми, коптящими масляными светильниками.
Мальчик лет тринадцати-четырнадцати, слишком маленький для своего возраста, со щеками, на которых выделялись странные синие шрамы, стоял в этой комнатке на коленях и молился.
Он молился богу гуннов: обнаженному мечу, воткнутому в землю, образуя крест, похожий на крест христиан, только из твердой стали. Он молился своему отцу Астуру, Владыке Всего, что Летает, от имени убитого полководца Стилихона и его жены Серены. Он стискивал зубы, и сжимал челюсти, и молил о мести убийцам, и, вспоминая их, снова плакал.
А еще он молился, чтобы пришли готы и сделали ту работу, которую гунны так позорно провалили. Хоть они и враги гуннов с незапамятных времен, пусть готы придут и сравняют Рим с землей в красном ветре степей.
Пусть Тибр пенится от крови римлян.
Пусть здания рушатся, как сломанные кости.
Пусть все рушится. Пусть все будет уничтожено.
А когда его сравняют с землей, пусть землю утрамбуют сотни тысяч копыт коней варваров. И не оставят ни единого торчащего камня. Ничего, лишь семь голых бесплодных холмов у красной от крови реки там, где некогда стоял великий Рим. И ничего на этих холмах, лишь одна гробница под бесконечным небом. Гробница убитого полководца и его возлюбленной убитой супруги.
Сквозь слезы он снова услышал ее вздох: «Мой дорогой…»
Мальчик закрыл глаза и стал молиться Чакгхе, богу-коню равнин, и kotii rub, духам-демонам ветра, и kurta rub, волкам-духам святых Алтайских гор, и Духу Отцу Вечного Синего Неба.
…О Господь, я молю, пусть сегодня польет дождь и утопит все огни.
Пусть сегодня польет дождь…
Назад: 8 О, Кассандра
Дальше: ЧАСТЬ ВТОРАЯ БЕГСТВО И ПАДЕНИЕ