Глава 23

Кадзэ скрывался в лесной чаще — собственно, только этим он в последние несколько дней и занимался. Лето кончилось, ушло вместе с ним и тепло, по ночам уже зуб на зуб не попадал. Питался Кадзэ тем, что в лесу добывал, — жарил вкуснейших кроликов, пойманных в самодельные силки, закусывал съедобными корешками и молодыми побегами папоротника, — короче, даже неплохо выходило. Порой по ночам крадучись проскальзывал на несколько минут в дом Дзиро, разживался у старика то горсточкой соли, то мисочкой мисо — разнообразить свою еду. Рисовые печенья, полученные от паренька на постоялом дворе, он пока не трогал, хранил на совсем уж черный день.

Японцы — вообще народ терпеливый, но Кадзэ, как по свойству характера, так и по воспитанию, и самого терпеливого из них нашел бы, чему в этом смысле поучить. Стало быть, дни проходили за днями, увидеть то, на что рассчитывал, он пока не сумел, однако особого разочарования не испытывал. Долгие ночные разговоры со слепым ученым убедили его: на сей раз он, так сказать, поставил гору в нужном месте поля битвы. Вот он и собирался оставаться такой горой и дальше и даже на шаг не двигаться с избранного места, пока не увидит наконец то, что должен увидеть.

Самурай оказался прав: на девятый день ожидания терпение его было вознаграждено.

Тот, кого он ждал столь долго, на сей раз позабыл о своей обычной привычке к эксцентричной роскоши. Он был одет изысканно, но просто, на воинский лад. Легко, как птица, он соскочил с коня, распаковал притороченный к седлу тюк. Принялся развешивать на нижних ветках деревьев мишени для стрельбы из лука марумоно — причем развешивал их, как сразу заметил Кадзэ, на очень большом расстоянии друг от друга. Собственно, марумоно представляли собой обычные круглые плетенки из соломы, выкрашенные в белый цвет. В центре каждой — большое черное «яблочко». По верхнему краю — две пеньковых веревочки, подвешивать мишень.

Закончив с расположением мишеней, стрелок спустил с левого плеча оба кимоно — и верхнее, черной тафты, и нижнее, белоснежное, из шелка-сырца. Поднял с земли колчан и извлек из него три стрелы — коричневые, с серыми гусиными перьями, необыкновенно тонкой работы.

Вновь направился к мишеням. Сильно раскачал их — так, чтоб двигались взад и вперед по полукруглой траектории. Потом вернулся к коню и взлетел в седло. Выхватил лук. Одну стрелу наложил на тетиву, древки двух прочих зажал в зубах. Сначала пустил лошадь по траве шагом, потом вдруг послал в галоп. Оказавшись примерно в десяти шагах от первой мишени, спустил стрелу с тетивы — та вонзилась в качающуюся мишень, но не в центр, а у самого края. Со скоростью, восхитившей даже Кадзэ, стрелок вырвал из зубов вторую стрелу. Наложил на тетиву. Послал во вторую мишень. На этот раз он промахнулся, однако совсем чуть-чуть. Не успел он даже проскакать мимо второй мишени, а на тетиве уже лежала третья стрела. Воин в черном направил коня к третьей мишени. Точеное лицо буквально окаменело от напряжения. Однако лук он натянул со спокойной невозмутимостью и стрелу пустил плавно.

На сей раз направление ветра он уловил совершенно точно — стрела вонзилась прямо в центр черного «яблочка», да с такой силой, что тяжелая соломенная марумоно прямо-таки содрогнулась. Все, решил Кадзэ. Довольно. Настало время горе сдвинуться с места.

Светлейший князь Манасэ опять пустил коня шагом — в направлении оставленного на краю поляны тюка. Подъехал. Спрыгнул с седла. Вынул из свертка фарфоровую фляжку — видимо, с водой. Он уже подносил флягу к губам, когда легкомыслие толкнуло Кадзэ на опасную ошибку.

— Ваш последний выстрел — просто изумительный образец высокого искусства кюдзюцу, — сказал самурай вполголоса.

Манасэ отшвырнул флягу, наклонился, поднял с земли небрежно брошенный лук, выхватил из колчана новую стрелу — и все, казалось, в одно-единственное движение, стремительное, словно бросок дикой кошки. То, что помешанный на старине князь должен, конечно, увлекаться и непременным для кавалеров эпохи Хэйан искусством стрельбы из лука кюдзюцу, — Кадзэ в голову приходило. А вот скорость реакции манерного красавчика — опытный воин, да и только! — явилась для него скверной неожиданностью. Удерживая стрелу в готовности, Манасэ водил натянутым луком из стороны в сторону, высматривая противника. Кадзэ понял: игры кончились. Он вышел из засады.

— А-а, господин ронин! — протянул Манасэ со своим обычным двусмысленно-кокетливым смешком. Кадзэ был почти уверен: сейчас князь расслабится, опустит оружие. Однако лук так и остался в полной боевой готовности. Ах, глупость, глупость, — слишком рано Кадзэ заговорил! Теперь он на прицеле у Манасэ. Князь, самое меньшее, одну, а то и две стрелы с тетивы спустить успеет, пока Кадзэ пройдет немалое расстояние, их с повелителем провинции разделяющее!

Манасэ поднял лук. Сильнее оттянул тетиву.

— Не советую, — сказал он мягко. Покрытое белой пудрой тонкое лицо казалось лишенным выражения, нечитаемым — точь-в-точь маска актера театра но.

— Что-нибудь не так? — невинно поинтересовался Кадзэ, останавливаясь на полушаге.

— Вы вернулись сюда с определенной целью, — произнес Манасэ, — и я очень хотел бы знать — какова эта цель?

За долю секунды в сознании Кадзэ пронесся добрый десяток возможных ответов, но в конце концов он решил — к чему увиливать? Проще и приятнее всего говорить правду.

— Сказать по чести, я никуда и не уезжал. Почитай, все время здесь и обретался — в провинции вашей.

По бесстрастному, точно маска, лицу князя пробежала тень легчайшего удивления.

— Вы желаете сказать, что оставались здесь все время после своего столь загадочного исчезновения?

— К стыду своему, да, — усмехнулся Кадзэ. — По сути дела, я почти целыми днями сидел в кустах на краю вот этой полянки. Не однажды видел, как вы приходите сюда, дабы снова и снова репетировать танцы из пьес но. Вы поистине изумительный танцор, светлейший, — пожалуй, лучший из всех, кого я видел в жизни.

— Итак, все это время вы только и делали, что сидели в лесу и следили за мной. Но зачем? — вскинул брови Манасэ.

— Положим, в лесу-то я сидел далеко не все время. — Кадзэ откровенно развлекался. — По ночам я позволял себе дерзость тайком проникать в вашу усадьбу.

Вот теперь Манасэ не актерствовал — изумление его было совершенно искренним.

— Да вы просто одержимы! В усадьбу? Зачем? Или вы и там за мной следить изволили? — воскликнул он.

— Нет, в усадьбе я за вами не следил. Туда я ходил, чтоб беседовать с покойным учителем Нагахарой.

— С этим выжившим из ума стариком? Поразительно. Вы столько времени убили на разговоры с ним? Да ведь он под конец уж и сам не сознавал, на каком он свете! Когда он наконец умер, я, простите, почти вздохнул с облегчением…

— Да, — согласился Кадзэ, — затмения у него случались, но и просветления — тоже. И кстати, даже когда несчастный не осознавал, где он и с кем беседует, о Японии эпохи Хэйан он все равно рассказывал умно и здраво. Не смейтесь. Старик был великим ученым, а к великим ученым следует относиться с подобающим почтением. Да, ему частенько казалось, что он пребывает в давно ушедшем прошлом, но все равно — сколь много интересного он успел мне поведать!

— Что же, к примеру? — иронически скривил полные губы Манасэ.

Кадзэ, которому до смерти надоело стоять, опираясь лишь на одну ногу, принял более удобную позу, тем самым незаметно приблизившись к князю еще на полшага.

— К примеру, я немало узнал об обычаях наших предков, живших шестьсот лет назад. О тех нравах и манерах, которым ныне стараетесь следовать вы, — вчуже восхищаюсь, хотя бы потому, что понимаю, сколь это трудно и неудобно — в наши-то дни!

— Да я и сам не однажды говорил вам, что пытаюсь возродить изысканный образ жизни наших предков, — пожал плечами Манасэ. — Простите, дорогой мой, но это не объясняет причины, почему вы тайно остались здесь и принялись за мной следить.

Кадзэ преотлично понимал: целиком покрыть расстояние до Манасэ он не успеет, красавчик спустит стрелу много раньше. Но понимал он и другое — долго князь в таком положении правую руку не продержит — устанет. Скоро ему придется либо выстрелить, либо, наоборот, тетиву ослабить. Как же его уболтать, как заставить именно ослабить тетиву? Ведь тогда Кадзэ получит время, достаточное для того, чтобы сделать еще с десяток шагов, а возможно, даже и чуть больше — в идеале, конечно, хорошо бы подобраться к Манасэ на расстояние меча. Правда, риск велик, скорее всего князь ему этого сделать не даст, раньше убьет. Хотя… ну подумаешь, убьет! Кадзэ Бусидо с мальчишеских лет изучает, главное усвоил: смерть — всего лишь обычная часть жизни человеческой. Он умрет, потом возродится в следующей инкарнации, будет жить снова. Нет, что-что, а мысль о смерти не пугала его совершенно. Противно только будет уйти в иной мир, потерпев поражение. Вот если бы удалось не просто умереть, а и Манасэ с собой прихватить, — тогда дело другое. И все равно скверно — так и не сумел он отыскать дочь госпожи…

— Так все же что вам наболтал сумасшедший старик? — решил продолжить беседу Манасэ.

— Послушайте, князь! Я снова повторяю вам: Нагахара был великим ученым и прекрасным учителем. Благоволите говорить о нем в более уважительном тоне! — рявкнул Кадзэ.

И снова поляну огласил звенящий, лукавый смех Манасэ.

— Похоже, вы где-то набрались воистину странных мыслей, — заметил он. — Ну хорошо. Что ж, этот великий ученый сказал вам что-то, послужившее причиной вашей нелепой слежки за мной?

— Нет. Он не говорил. Вы не поверите — вы сами это сказали!

Манасэ снова замер от изумления:

— Вот как? И что же я сказал?

Кадзэ мило улыбнулся и вновь сменил позу на более удобную, одновременно сделав еще полшага. Он видел: рука Манасэ, держащая лук, устает все сильнее, напряжение тетивы заметно ослабевает.

— А сказали вы мне, что каждые двадцать лет, во время церемонии разрушения храма Исэ, люди ломают бревна дерева хиноки, из коего он выстроен, на мелкие кусочки и раздают эти кусочки паломникам, во множестве собирающимся на священное действо.

Манасэ еще больше ослабил тетиву. Вопросительно склонил голову к плечу. Устремив на красавчика князя невозмутимый взор, Кадзэ мысленно снова и снова прокручивал сцену стрельбы по мишеням, свидетелем которой стал несколько минут назад. Судя по этой тренировке, для Манасэ лук — что продолжение собственной руки. Отменный стрелок! Поразить движущуюся мишень, сидя в седле, да еще и на полном скаку, — задача необычайно сложная. Тут необходимы и постоянная практика, и способность к полной сосредоточенности. Но было в сцене стрельбы и еще что-то, какая-то мелкая, но важная деталь, которая крутилась в дальнем уголке памяти Кадзэ и не давала ему покоя. Сэнсей, обожаемый старый учитель, тот бы тотчас вспомнил и сказал глупому ученику, в чем дело. У Кадзэ прямо скулы сводило от бешенства: мелочь огромной важности с достойным лучшего применения упорством отказывалась вспоминаться!

— Ну-ну, продолжайте, — напомнил о себе Манасэ. — Интересно же узнать, почему невинная фраза о церемонии в храме Исэ вызвала у вас желание за мной следить!

— Очень просто, — равнодушно повел плечом Кадзэ. — У первого убитого, самурая, кошель весьма странно застегивался — не на костяную нэцкэ, как обычно водится, а на кусочек дерева. А одежда у него отличного качества была, нэцкэ для кошеля купить, уж верно, денег достало бы. Значит — что? Очень он своей деревяшкой гордился, много она для бедняги значила. Вот и пришло мне в голову: не частичка ли это священного храма Исэ? Память о доме покинутом и одновременно — амулет, приносящий удачу? Хотя удачи-то как раз он покойному и не принес…

— Ну допустим. Предположим, убитый и впрямь был родом из провинции Исэ. Какое отношение это ко мне имеет?

Кадзэ почесал в затылке и одарил Манасэ широчайшей ослепительной улыбкой. Он увидел: князь отвечает на каждое его движение движением своего лука, и внезапно вспомнил, что именно привлекло его внимание во время недавней тренировки Манасэ!

— С этим и впрямь пришлось труднее, — сознался он. — Но стоило мне понять, что погибший был как-то связан с вами и вашей родной провинцией Исэ, как понял я и другое: на происходящее просто надо посмотреть под немного другим углом. К примеру — стрелы ваши необыкновенно тонкой и изящной работы. Такую роскошь мало кто может позволить себе даже на войне, не говоря уж про обычную охоту. Так ведь вы ничего другого и не признаете, предпочитаете все лучшее! Слишком хороши были эти стрелы для горных бандитов. Полагаю, господин Куэмон их заполучил, когда обоз с вашими покупками ограбил, не правда ли?

— Негодяй действительно ограбил обоз с моими покупками, — спокойно согласился Манасэ. — С этим столь же трудно поспорить, как и с тем, что одной из предназначенных для меня стрел он убил того неизвестного самурая.

— Но мальчишку из своей шайки он уж точно не мог убить — трудновато с того света стрелять! — фыркнул Кадзэ. — Видите ли, тело бедного паренька нашел на перекрестке тоже я. И из спины у него торчала такая же стрела, как и та, которая оборвала жизнь самурая.

— Юный разбойник к делу отношения не имеет! — отрезал Манасэ. — Он не принадлежал к благородному самурайскому сословию. Не понимаю, какая вам вообще разница — жив он или нет?

— Тут вы скорее всего правы, — пожал плечами Кадзэ. — Просто, изволите видеть, я дважды дарил этому мальчику жизнь. Неприятно как-то осознавать, что вы, светлейший, мой дар у него отняли!

Губы Манасэ дрогнули. Он захлопал длинными ресницами, явно не в силах понять, с чего бы Кадзэ может волновать смерть какого-то безродного крестьянина. Кадзэ вновь изменил позу, незаметно наблюдая за тем, как движения лука Манасэ следуют за его собственными. Вот же оно, вот! Манасэ всю жизнь стреляет из лука, сидя верхом на лошади, да к тому же использует для тренировок движущиеся мишени! Он привык целить не в саму мишень, а в то место, где мишени этой только предстоит оказаться. Он вынужден учитывать не только движение коня, но и качание мишени, пускать стрелу в то место, где мишень, по идее, должна будет находиться, когда стрела до нее долетит. Хорошо. Кадзэ подумает, как новообретенное знание использовать…

— Подойдем теперь к самому трудному, — продолжат Кадзэ самым светским тоном. — Знали бы вы, князь, как я ломал голову, пытаясь понять, с чего это вы соблаговолили бросить оба тела на перекрестке! Просто с ума сходил от любопытства. Особенно меня интересовало, зачем вам понадобилось делать огромный крюк, перед тем как избавиться от первого трупа. Я был уверен: неизвестного самурая вы застрелили где-то неподалеку от своего замка. Но вместо того, чтоб тихо и спокойно оттащить его по прямой дороге, ведущей от замка к перекрестку, вы зачем-то перекинули убитого через седло, вскочили на коня и поскакали сначала на юго-запад, в деревню Хигаши, а оттуда — на северо-запад, обратно к перекрестку! Разумеется, вы позаботились о том, чтобы остаться неузнанным. Надеть маску и костюм демона из театра но — идея эксцентричная, но эффектная. Крестьяне в Хигаши, несчастные, до смерти перепугались. Посему наряд ваш они описывали не слишком подробно. Я так понимаю, что вы использовали маску демона «ханнья» из «Додзедзи»? Ну, не смущайтесь, — это ведь ваша любимая пьеса но, вы именно ее чаще всего и репетируете!

Манасэ не ответил, но Кадзэ сразу заметил, как решительно сжались его губы. М-да, шутить не стоило. Ясно: либо придется вот-вот атаковать, либо сдохнет он, как собака, прямо там, где стоит.

— Да. Пьесы но, значит… Вот с этого места беседы с учителем Нагахарой стали представлять для вашего покорного слуги особый интерес. Да, у старика случались то провалы, то просветления, но он, как я уже упоминал, любил говорить об эпохе Хэйан в любом состоянии. Уверен, вам не хуже моего известно, что в те давно прошедшие времена придворные кавалеры, гордившиеся своим совершенством в искусстве стрельбы из лука, пуще чумы страшились продемонстрировать на людях свое умение владеть мечом. Неприлично считалось! Да, в наши дни все совсем по-иному. Ныне меч — душа воина… Впрочем, о чем я? — продолжал Кадзэ эпическим тоном. — Ах да. Стало быть, в те былые времена вообще в ходу было множество странных, на наш современный взгляд, обычаев. Вот, к примеру! Несомненно, не мне вам рассказывать, что, как постоянно упоминается в тогдашних повестях и романах, человек эпохи Хэйан, решивший, скажем, посетить любимую или любимого, а то и просто навестить приятеля, крайне редко ехал прямо к ним. Нет, сначала он отправлялся в гости к кому-нибудь из знакомых, останавливался там ненадолго и лишь только потом ехал туда, куда его и впрямь сердце влекло. А происходило так оттого, что в старину люди верили в несчастливые дни и неудачные направления. Ну как, — надобно, скажем, аристократу отправиться к невесте на запад, и узнает он вдруг, что именно в этот день западное направление для него неудачным считается. Так он и едет сначала на юго-запад, к старому другу. Побудет там немного — и преспокойно отправится на северо-запад, к невесте в имение, куда изначально и собирался. Прямо на запад-то он путь не держал ни разу! Вот и получается, что он и куда надо добрался, и запрета на путешествие в западном направлении не нарушил. Именно так поступили и вы, светлейший.

…Именно! — Кадзэ удовлетворенно кивнул. — Учитель Нагахара мне рассказывал: в старину существовали особые книги, указывавшие, какое направление считается неудачным в какой именно день. Режьте меня, не поверю, что в вашей библиотеке хоть одна такая книга да не содержится! В день, когда вы убили самурая, прямой путь на запад, очевидно, считался для вас запретным направлением. Вот вы, светлейший, и поскакали сначала на юго-запад, к селению Хигаши, а оттуда — на северо-запад, назад к перекрестку! А в день, когда вы изволили застрелить несчастного мальчишку, западное направление, очевидно, несчастливым не оказалось. Вот вы и поехали прямо к перекрестку, только Судзаку по пути обогнули.

Очень меня еще занимало, почему вы непременно стараетесь бросать тела убитых на перекрестке. Но учитель Нагахара объяснил мне и это. Оказывается, в давно минувшие дни люди наивно верили, что призраки боятся и избегают дорог! Чушь, кстати, полная, — из личного опыта могу вам сообщить: призраки на дорогах чувствуют себя как рыбы в воде. Но вы-то полагали, что бедная неупокоенная душа на перекрестке особенно растеряется. Еще бы, столько дорог, и все ведут в разные стороны! Вот и решили вы оставить тела самурая и мальчишки именно на перекрестке, где сходятся несколько дорог, дабы мстительные духи убитых не нашли вас и не начали преследовать. Ибо как отыщет призрак своего убийцу, если не знает, где дом его?

Все, решил Кадзэ, хватит болтать, пора действовать. Без малейшего предупреждения он резко отклонился влево, выхватывая меч. Манасэ отреагировал незамедлительно — вновь натянул тетиву и спустил стрелу. Но пока он делал это, Кадзэ снова отклонился — на сей раз в другую сторону. Его движение влево было всего лишь ловушкой, ловко расставленной, дабы заставить князя выстрелить именно в том направлении, в каком, полагал он, окажется враг к моменту, когда стрела долетит до цели. Вместо того чтоб остаться слева от Манасэ, Кадзэ, спустя лишь долю секунды, стремительно перенес вес на правую ногу. Стрела, пролетая мимо, лишь вскользь царапнула левый рукав его серого кимоно, — а он уж вырвал катану из ножен.

В два прыжка самурай преодолел расстояние, разделявшее его и князя. Все это время он был уверен: вот сейчас Манасэ склонится и выхватит из колчана новую стрелу, а то и просто извлечет из ножен собственный меч. Вместо этого князь просто проследил взглядом полет не попавшей в цель стрелы, а потом отбросил лук и широко развел руками в беспомощно-покорном жесте. Лезвие катаны Кадзэ уже описывало в воздухе стремительный смертоносный полукруг, и воину пришлось немало потрудиться, дабы остановить намеченный удар на середине и не обрушить меч на противника, оказавшегося совершенно беззащитным.

— Извольте вынуть меч! — прорычал Кадзэ.

Манасэ спокойно отступил на шаг, по-прежнему и не думая браться за оружие. Кадзэ наступал, удерживая меч в боевой позиции и зорко следя за князем — что тот еще задумал?

— Прошу вас, извольте вынуть меч и сразиться со мной!

Улыбаясь, Манасэ покачал головой:

— Вот уж не собираюсь. Вы в одиночку против пятерых вышли — и убили их этим самым мечом. Вы великий воин. Какой, право, я вам противник?

— Но ведь в битве при Секигахаре вы повергли в поединке самого генерала Иваки, — сказал несколько растерянный Кадзэ, — а он был первоклассным воином. Вам вовсе нет нужды заведомо признавать себя побежденным и уклоняться от боя…

Внезапно Манасэ звонко расхохотался:

— Да не повергал я никакого генерала! Понимаете, — битва, кругом безумие, кровавая круговерть. И в этом аду мы с близким другом вдруг натыкаемся на тела Иваки и его телохранителей. Сэппуку они совершили — поняли, верно, что все пропало. Мертвы они были, когда мы их нашли! Уже мертвы! Мы оттащили тело господина Иваки подальше от его телохранителей и немного посекли его мечом, чтоб со стороны заметно не было, что он, избегая позора поражения, решил прямо на поле боя от собственной руки смерть принять. Друг мой струсил, убежал в слезах, я же сразу понял: вот она, улыбка судьбы! Я отрубил генералу голову и отнес ее благородному господину Токугаве Иэясу. Надеялся получить изрядную награду. Ах, Токугава-сама умен, весьма умен! Он, признаюсь вам, с самого начала что-то заподозрил. Потому, кстати, и сплавил мне эту жалкую, крошечную провинцию, а не другую, побольше. Вы, должно быть, поняли: самурай, которого я застрелил, — тот самый мой друг. Тогда он воротился в Исэ, но впоследствии услышал о, с позволения сказать, награде, что получил я, отрубив голову генерала Иваки. Он набрался наглости явиться сюда и просить у меня денег. Боги милостивые, да откуда у меня деньги?! Что и было — давно истрачено! Скажите на милость, я у предводителя бандитов Куэмона одалживал, а вернуть не мог. Потому-то, между прочим, болван Куэмон обозы мои и грабил, — надеялся, дурак, хоть товарами долг вернуть. Но друг мой… о, он, позабыв все, что связывало нас когда-то, угрожал доложить благородному господину Токугаве о моей хитрости. Заявил мне, что получит награду у нового правителя Японии за то, что помог обнаружить мошенника! Я и правда его убил — и не раскаиваюсь, ибо выбора у меня не было.

— К демонам дружка вашего. Мальчишку-то за что?! — в голос взвыл Кадзэ.

Манасэ фыркнул. Пожал небрежно плечом. Но после, уставив почти мечтательный взор на окрашенное золотыми солнечными бликами лезвие меча самурая, все же продолжил:

— Моего друга попытался ограбить на дороге господин Куэмон. Тот сказал — убери руки, ты, ничтожество, я весьма близок к князю, да притом еще со времен его юности на берегах Исэ! Кретин же Куэмон вообразил почему-то, что друг мой везет из провинции Исэ сумму денег, достаточную для того, чтоб я покрыл свой долг ему. Вот и препроводил моего друга с честью ко мне в замок. Проводником же служил как раз приглянувшийся вашему жалостливому сердцу парнишка. После же того, как вы взяли за труд избавить меня от Куэмона, столь опекаемый вами юноша заявился ко мне в имение и требовал, чтоб я официально взял его на службу. Его, единственного человека, способного поведать миру, какова была связь меж мной и убитым самураем! Что бы вы, дорогой мой, предприняли на моем месте? Лично я колебался недолго: мальчишке лучше умереть. В конце концов, что такого? Я вечно стану оплакивать своего друга кровавыми слезами. Помимо всего прочего, он был славным самураем! Но мальчик? Безродный простолюдин? Какое кому дело, жив он или нет?

Рот Кадзэ перекосила злая и горестная усмешка.

— Да уж. Право, немало людей, до коих никому нет дела, живы они иль нет, легло в последние годы в землю нашей страны…

Рука Манасэ изящно взметнулась — словно от мошки отмахнулся князь.

— Впрочем, к делу. Что вы намерены предпринять? Отвезти меня в соседнюю провинцию и доложить там о совершенном мной убийстве?

— Нет, — тихо выдохнул Кадзэ.

Манасэ изумленно поднял нарисованные брови:

— Нет? Что ж вы тогда соблаговолите сделать?

— Я? Да отнять у вас жизнь прямо здесь и сейчас!

Манасэ расхохотался еще звонче:

— Посмеете? Ах, сомневаюсь! Ронин, игрушка судьбы, поднимет меч на даймё, управляющего целой провинцией? Нет уж, нет. Я требую официального следствия и суда.

Кадзэ медленно покачал головой:

— Что вы, светлейший! Как вы совершенно справедливо изволили мне указать, я — лишь ронин, вы же — даймё, повелевающий провинцией. Если я попытаюсь доложить о вашем преступлении властям, начнется официальное следствие — и мы с вами оба знаем, чем оно кончится. Я уверен — властям соседней провинции вы явно не станете рассказывать историю о гибели генерала Иваки, которую столь легко поведали сейчас мне. Разумеется, — ведь само обвинение в мошенничестве подобного рода означает для самурая смертный приговор! А вы, светлейший князь Манасэ, умны поистине необычайно. Зачем умирать? Да к тому времени как мы только доедем до ближайшей провинции, вы придумаете изысканнейшую историю, которая поможет вам не только себя невинной жертвой выставить, но и меня по горло в болото утянуть!

— В общем, вы собираетесь просто меня убить? — Манасэ капризно скривил губы.

— Увы, это так.

— Послушайте, — огромные глаза князя вдруг полыхнули темным огнем, — я забрал из бандитского лагеря много золота. Целое состояние, и оно может стать вашим!

— Ох, нет, — брезгливо поморщился Кадзэ, — не в деньгах тут дело. Смейтесь, коли угодно, — только никакими деньгами этого мира не вернуть к жизни мертвых.

— Смеяться? Мне действительно смешно. — С уст Манасэ сочилось презрение. — Вы не сможете убить князя, властителя провинции.

— Убить — не смогу, — спокойно согласился Кадзэ. — Казнить — запросто!

Манасэ поразмыслил несколько мгновений и вдруг выпрямился — тонкий и гордый, как древко знамени.

— Отлично! — бросил он. — Но в таком случае я настаиваю: вы обязаны предоставить мне право совершить сэппуку. Принять смерть от собственной руки — честь и привилегия всякого самурая, не говоря уж о князе!

Чуть помолчав, Кадзэ согласно склонил голову:

— Принимаю ваше право, благородный князь. Прошу вас, светлейший, вынуть из-за пояса оба меча и положить их наземь.

Манасэ повиновался незамедлительно.

— Итак, — продолжал Кадзэ, — теперь я нижайше прошу вас отойти на пару шагов.

Манасэ — согласно традиции — отошел от лежащих на земле мечей ровно на четыре шага. Кадзэ, как тень, следовал за ним.

— Я скорблю! — произнес Кадзэ. — Однако теперь мне предстоит проследить, чтобы вы, согласно данному слову, совершили сэппуку прямо здесь и сейчас.

— Как? Умереть без надлежащей подготовки?

Кадзэ низко поклонился.

— Простите великодушно. Не сочтите мои глупые слова за оскорбление, но, сказать по правде, я не слишком вам доверяю. Вы слишком умны для меня. Дай вам хоть немного времени на размышление — и вы играючи выпутаетесь из самой трудной ситуации. Посему, коль скоро вы изволили провозгласить свое право на сэппуку, я на коленях молю вас поторопиться и совершить его прямо сейчас. Иначе, хоть и рыдая в душе, я буду принужден отрубить вам голову.

Манасэ всплеснул руками. Сверкнул дерзкой соблазнительной улыбкой:

— Какие вы комплименты мне делаете! Как льстите! Не доверяете? Прелесть!

Кадзэ вновь склонился в почтительнейшем поклоне.

— Увы, мне случилось понять: вы — жестокий убийца, и этого факта не в силах затмить ни ваше очарование, ни изысканность, ни образованность. Впрочем, я и в страшном сне не позволю себе, светлейший, оскорбить вас мыслью о том, что красота и любовь к роскоши затмили в вашей душе принципы Бусидо.

— Что же… — пропел Манасэ. — Сейчас так сейчас…

В изящнейшей позе, подобрав под себя ноги и правильно расположив вокруг складки одежд, он сел на зеленую траву поляны, как на циновку в императорском дворце.

— Соблаговолите ли вы стать моим помощником?

Кадзэ ответствовал благопристойным поклоном.

Манасэ окинул поляну нервным взглядом:

— Где же мне взять бумагу, дабы написать предсмертное стихотворение?!

— Когда вы сложите подобающие случаю стихи, — склонил голову Кадзэ, — я позволю себе смелость запомнить их наизусть. При первой же удачной возможности я запишу их и отошлю тому, кому вы пожелаете.

— В храм Исэ отошлете?

— Да. Если вы желаете, чтоб ваши предсмертные стихи попали в храм Исэ, отослать их туда — великая честь для меня.

— Прекрасно. Но ваш почерк?

Кадзэ хватило ума понять невысказанное сомнение в голосе Манасэ.

— Поверьте, князь, многие ценители щедро называли мой почерк неплохим. Однако если любительское письмо вас не устраивает, не извольте беспокоиться — я хорошо знаком с монахом, слывущим истинным мастером каллиграфии. Я паду к его ногам с просьбой самым прекрасным образом переписать ваши предсмертные стихи, — а уж потом пошлю их в храм Исэ.

— Благодарю вас, — улыбнулся Манасэ.

Кадзэ поднял с земли малый меч Манасэ — вакидзаси, клинок чести. Вынул из ножен. С поклоном протянул князю. И встал за его спиной, вскинув наготове собственную катану.

Манасэ, по-прежнему нежно улыбаясь, обвел взглядом деревья, трепещущие все еще зеленой и свежей листвой на ветру. Поднял взор к сапфирово-синему небу и золотому солнцу.

— Дивный день для того, чтоб уйти из жизни, не правда ли? — сказал он тихо и ласково.

Шалеющий от навязанной неприятной роли Кадзэ ответствовал смущенным, но согласным бурчанием.

— Ах, как печально, что у меня нет под рукой бумаги, кисти и тушечницы.

— Клянусь честью, светлейший, — рука, которая перепишет ваши последние стихи, не опозорит вашего имени!

— Вы так щедры и любезны! Думаете о чести моего имени, — прямо чудо! Простите. Сомневаясь в красоте вашего почерка, я вовсе не намеревался вас обидеть. Просто… видите ли, учитывая данные обстоятельства, я все же хотел бы полностью удостовериться в том, что мои предсмертные стихи, сколь неизящны они бы ни были, не окажутся в грубых руках, недостойных поэтического вдохновения.

Кадзэ вновь отдал поклон — дескать, все ясно.

Несколько мгновений Манасэ сидел молча, слагая в уме последние слова, какие предстоит ему сказать этому быстроменяющемуся миру…

— Вот что, — улыбнулся он внезапно, — слушайте!

Прочитал и устремил на Кадзэ ласковый, грустный взор.

— Господин Мацуяма, вас не затруднит запомнить эти жалкие строки?

— Каждое слово я намертво вырежу в своей памяти, — искренне отвечал Кадзэ. — Невероятно прекрасные предсмертные стихи!

Манасэ коротко поклонился в знак благодарности. Спустил со второго плеча оба кимоно — и верхнее, черное, и нижнее, белоснежное. Обнажилась стройная грудь. Он взял обеими руками поданный Кадзэ вакидзаси и положил его прямо перед собой. Снова слегка поклонился. Обеими руками поднял меч и вынул клинок из ножен.

— Простите, но у меня нет бумаги, чтоб обернуть вокруг лезвия, — мягко намекнул он Кадзэ.

Тот, мысленно проклиная все на свете, огляделся — разумеется, на лесной поляне тонкой белой бумаги не обнаружилось. Тогда он попросту оторвал часть рукава от собственного кимоно и разодрал на полоски. Одну полоску почтительно поднес Манасэ. Тот, с вежливым жестом принимая клочок грубо порванной ткани, все же не удержался от сарказма:

— Печально, что вы не соблаговолили принять одежду, которую я хотел вам подарить!

Впрочем, засим князь аккуратно обернул серый шелк вокруг лезвия вакидзаси — как и положено, в точности чуть ниже гарды — цубы. Благодаря этому он мог теперь удобно держать меч ниже рукояти — так, чтоб клинок его казался ненамного длиннее хорошего кинжала. Кадзэ торопливо подбежал и подхватил фарфоровую флягу с водой, которую недавно бросил в траву Манасэ. Встряхнул ее — ну, хвала богам, воды еще предостаточно! А после вытянул меч перед собой, лезвием — точно вперед, и аккуратно плеснул водой на клинок, — так, чтоб капельки докатились до самого острия катаны. Священный закон гласит: клинок помощника в совершении сэппуку должен быть очищен водой! Серебристые капли весело скатывались с хорошо смазанного жиром лезвия, падали в высокую траву… Будда всемилостивый, Каннон Милосердная, помоги!

Кадзэ подошел к Манасэ. Поклонился — глубоко, почтительно. Подал князю флягу. На сей раз Манасэ и слова не сказал. С ответным поклоном плеснул водой на лезвие своего вакидзаси. Аккуратно отложил флягу в сторону. Точным, идеально рассчитанным движением ухватил меч обеими руками, держа его за полоску серого шелка, обернутого вокруг клинка чуть пониже гарды. Развернул острием к себе. Кадзэ тоже занял положенную позицию — слева и чуть позади Манасэ. Обеими руками поднял меч.

Будда всемилостивый, Каннон Милосердная…

— Как больно, что все завершается столь нелепо, верно? — Манасэ говорил спокойно, легко, почти весело. — А самое печальное, дорогой мой, — мне ведь так и не удалось поучаствовать в настоящем представлении пьесы театра но! Знаете, если и есть мне, в чем покорить вас, — так это лишь в том, что вы сбежали, не дождавшись празднества в вашу честь. А я ведь так мечтал хоть раз в недолгой своей жизни выступить перед зрителем, способным понять и оценить мое искусство…

— Молю о прощении. Нет слов выразить, как мне жаль, — нимало не кривя душой, ответил Кадзэ.

Манасэ пожал плечами. Глубоко вздохнул. Приставил острие вакидзаси к своему животу. Спросил не оборачиваясь:

— Вы готовы?

— Готов и ожидаю вас, — произнес Кадзэ за его спиной.

Манасэ коротко кивнул. Прикрыл глаза и решительно, изо всех сил вонзил меч себе в живот. Когда холодно серебрящееся лезвие вошло в беззащитную плоть, с губ его сорвался единственный чуть слышный стон — стон, полный даже не боли, а скорее безмерного удивления. Но Кадзэ и не собирался позволить князю испытывать настоящую боль — и, кстати, всерьез вспарывать себе живот тоже. Его занесенный меч обрушился вниз с почти неуловимой для взгляда скоростью и молниеносно ударил по шее Манасэ. Покатилась по траве отрубленная голова…

Из перерубленной шеи князя фонтаном ударила кровь. Голова с тихим стуком покатилась по земле. Обезглавленное тело дернулось в последней судороге и медленно упало в траву. А отсеченная голова вдруг открыла глаза, замигала — и мигала добрых несколько мгновений. И лишь потом темные глаза Манасэ закрылись навеки.

Кадзэ стоял как вкопанный, уставив взгляд на печальную сцену человеческой гибели. Жадно хватал ртом воздух. Ничего. Скоро он успокоится, скоро мучительное напряжение оставит его… точь-в-точь как кровь, все еще хлещущая из обезглавленного тела Манасэ. Беглым взором Кадзэ окинул черно-белый шелк одежд князя, — нет, подло и непристойно было бы вытирать о них свой меч. Самурай оторвал от своего и так уж изрядно растерзанного кимоно еще полоску ткани и отер ею лезвие катаны, перед тем как убрать наконец оружие в ножны.

Пора завершать ритуал. Как положено, он поднял голову Манасэ за волосы и отнес ее назад, к телу. Осторожно перевернул тело — так, чтобы оно лежало на спине. Аккуратно распрямил ноги мертвого князя, сложил его руки на груди, в классической погребальной позе. Потом подобрал флягу — надо же, как ее Манасэ аккуратно на землю поставил! Во фляге, на счастье, оставалось еще немного воды — хватило и пыль с растрепавшихся волос смыть, и снова тщательно их пригладить. Голову Кадзэ приложил обратно к телу. И лишь потом опустился в траву на колени и низко-низко, касаясь лбом земли, поклонился навеки покинувшему сей бренный мир властителю маленькой провинции.

После он долго сидел рядом, смотрел в безжизненное, но все еще красивое лицо. Белоснежная рисовая пудра уже не в силах была скрыть сероватую бледность смерти, покрывшую щеки. Огромные глаза, казалось, все еще смотрели из-под черточек бровей, забавно наведенных на старинный лад, высоко на лбу. Кончиками пальцев Кадзэ бережно прикрыл веки Манасэ. А потом вновь поклонился в землю.

— Не знаю, — заговорил он чуть слышно, склонившись над телом князя, — соблаговолите ли вы когда-нибудь даровать свое прощение тому, кто принес в ваш дом беду и жестоко оборвал вашу молодую жизнь. Но все же надеюсь, что дух ваш выслушает слова, которые, из опасения вашего побега, я не мог и не хотел сказать вам, пока вы были живы.

Ах, светлейший… Вы сказали — ронин, игрушка судьбы? Не столь уж давно я тоже был князем и тоже управлял провинцией — правда, моя провинция раз этак в пятьсот превосходила размером вашу. Я смел надеяться — пока продлится процветание моего господина, удача будет благоволить и мне. Увы, господин мой неизменно хранил верность покойному правителю Хидэёси. Когда разгорелась война за право наследования Хидэёси, он присоединился к войскам, поддерживавшим сторону не Токугавы Иэясу, но семьи Тоетоми. Помните битву при Секигахаре, которая принесла вам власть и титул? Так вот. Я в той битве потерял все, что имел. Господин мой пал там, на поле брани, а я, злосчастный, даже не сподобился радости умереть вместе с ним. Вместо этого я, по приказу его, мчался с оставшимися воинами нашего клана в его родовой замок, на который предательски напали приспешники Токугавы. Но мы опоздали. Замок пал. Только дымящиеся руины от него остались.

Что вам еще рассказать? Супруга и дочь моего господина оказались в плену. Благородную госпожу мне спасти удалось, а девочку — нет. Госпожу мою — женщину! — пытали, как мужчину. Звери, забывшие законы и потерявшие честь! Ей кричали, что продадут ее дочь в услужение, как безродную простолюдинку. Она знала: это правда, и мысль об ужасной доле, которая постигнет ее любимое дитя, вонзила в ее нежное сердце острые клыки, словно крошечный, но хищный зверек. Да, я спас ее, — но после пыток, снедаемая горем и стыдом, она прожила недолго. Только и успела, что взять с меня перед смертью клятву любой ценой отыскать и вызволить из рабства ее дочь.

В третий раз Кадзэ поклонился мертвому князю, касаясь лбом земли. Выпрямился и продолжал:

— Ну вот. Теперь вы сами видите, правда? Я до смерти стану с болью вспоминать о том, что принес несчастье в вашу жизнь и принудил вас совершить сэппуку в самом расцвете лет. Но вы ведь понимаете — я просто не мог обратиться за помощью и правосудием к официальным властям — ставленникам Токугавы, ныне правящим Японией. И еще… уж простите мне мою наглость, князь Манасэ, только я все равно скажу: не очень хороший правитель из вас вышел.

Мы ж не зря верим — гармония и покой в провинции царят лишь тогда, когда владеющий ею князь правит, поддерживая естественный порядок вещей. В этом случае все, кто обитает на вверенных ему землях — и крестьяне, и торговцы, и ремесленники, и даже преподобные священнослужители, — понимают: общественный порядок справедлив и нерушим, и правитель наделен высшей властью по достоинству, потому что под рукой его благоденствуют все подданные, а не только он один. Простите еще раз, но вы позабыли об этих правилах, думали лишь о себе и изволили посвятить жизнь свою бесконечной погоне за удовольствиями и развлечениями. А люди, чья судьба была вверена вам? Вы, князь, бросили их на милость глупого и вороватого судьи и бандитов — пусть выживают, как умеют!

Вот этого я стерпеть уже не мог. Оттого и ввязался в расследование и стал добиваться справедливости. Хотя убитых-то было — всего один самурай да мальчишка-крестьянин! Немного для печальной нашей земли, где сотни тысяч погибли и гибнут — невинные жертвы войн, восстаний и прочих ударов жестокой судьбы. Так что теперь позвольте мне вновь смиренно молить вас о прощении…

Договорив до конца, Кадзэ отдал последний земной поклон и поднялся на ноги. Взял под уздцы коня Манасэ, щипавшего травку поодаль, отвел его к дороге и привязал к деревцу на обочине. Хорошо. Когда люди выйдут на поиски князя — сразу наткнутся на его лошадь, а там уж недалеко и до лесной поляны, где лежит тело незадачливого властителя провинции.

После того самурай поудобнее заткнул свой меч за пояс изодранного кимоно, развернулся и пошел по дороге прочь. Пора выбираться из этой провинции, пора продолжать путь, — он и так, надобно заметить, слишком часто остановки делает! Победа над Манасэ радости отнюдь не принесла, — тягостно и горько на душе было. Но чем дальше шел Кадзэ, вдыхая свежий и чистый воздух, то и дело поднимая голову, чтобы взглянуть в безбрежную небесную синь, тут и там расшитую пушистыми белыми облаками, — тем дальше отступали печальные воспоминания.

Вскоре Кадзэ уже заулыбался, а чуть погодя и вовсе принялся, безбожно фальшивя, вполголоса напевать старинную крестьянскую песенку. Тут в голову пришло — надо бы остановиться, посмотреть, можно ли хоть как-то зачинить драный рукав несчастного кимоно. Кимоно, впрочем, починке не подлежало, — придется тратить деньги на новое. Зато в процессе осмотра он наткнулся на позабытый клочок шелка, в который были завернуты рисовые печенья сэнбэй — подарок парнишки с постоялого двора. М-да, а есть-то, однако, хочется… Придется, видно, утолиться сэнбэй. Кадзэ развернул тряпицу и без особого удовольствия откусил от одного из печеньиц. Надо же, сколько времени прошло, а какой-то вкус все еще сохранился! Дожевывая сладости, он собирался уже отшвырнуть их шелковую обертку в пыль и вдруг замер, словно громом пораженный, выронив изо рта последнее печенье и крепко сжимая ткань обеими руками.

Там, на изнаночной стороне измятого и грязного клочка шелка, явственно виднелся «мон» — фамильный герб, изображавший три цветка сливы. Герб его покойных господина и госпожи. Герб, что, разумеется, неизменно носила на одеждах и их похищенная дочь — девочка, которую он разыскивает! Спокойно, спокойно… Возможно, эта тряпица оторвана от одежды еще кого-нибудь из немногих уцелевших членов клана Кадзэ. А может, эта ткань и вовсе давным-давно была выброшена за ветхостью и забавная компания, одержимая жаждой мести, даже не вспомнит, где и как на нее натолкнулась. Да, возможно все. И среди прочего — то, что эта полоска ветхой ткани указывает на явственную связь между троицей мстителей и девочкой, которую Кадзэ мучительно ищет вот уже более двух лет!

Да, странноватая старуха и ее спутники опережают Кадзэ на много дней. Но по крайней мере ему известно, куда они направлялись — на Токайдскую дорогу…