— Мэр абсолютно прав, — сказал советник Шмидт, вытирая губы салфеткой. — Доктора, юристы, учителя, директора оперных театров — они везде. Надо что-то делать.

— Да, — сказал Брукмюллер. — Люди стали такие спокойные. Говорю тебе, Юлиус, нам нужен еще один Хильснер. Это заставит людей разговориться.

Козима фон Рат, задумчиво смотревшая на последнюю конфету, повернулась к своему жениху.

— Он тоже работает в муниципалитете? — Брукмюллер и Шмидт переглянулись и разразились смехом.

— Боже мой, нет, любовь моя. Это не одни из нас — это один из них. Ты, конечно, слышала о Леопольде Хильснере?

Козима отрицательно покачала головой, и плоть, висящая вокруг шеи, затряслась, как бланманже.

— Ханс, — воскликнула она, сжимая губы и изобразив довольно некрасивую гримасу. — Ты же знаешь, что я не от мира сего.

— Вы никогда не читаете газеты, моя дорогая? — спросил Шмидт.

— Никогда, — ответила она.

— Я видел, как ты читаешь светскую хронику, — возразил Брукмюллер.

Козима не обратила на него внимания.

— Я подумал, — продолжал советник Шмидт, — что вас, как знатока тайных обрядов и ритуалов, чрезвычайно заинтересует дело Хильснера.

— В самом деле? Почему?

Козима протянула руку к последнему трюфелю — не смогла устоять перед этим аппетитным лакомством, обсыпанным порошком какао.

— Хильснер был ритуальным убийцей, — сказал Шмидт.

Рука Козимы зависла над конфетой, как хищная птица в небе, высматривающая добычу.

— Неужели? — Она повернулась посмотреть на Шмидта, ее поросячьи глазки блестели на фоне розовой плоти.

— Видишь? — сказал Шмидт Брукмюллеру. — Я знал, что когда-нибудь мы сможем заинтересовать ее политикой. — Он шутливо поднял бокал и сделал глоток бренди.

Брукмюллер улыбнулся и покровительственно положил Козиме руку на плечо.

— Он был евреем, любовь моя, и учеником сапожника. Его судили за убийство девушки. Насколько я помню, ей было всего девятнадцать лет.

— Да, девятнадцать, — подтвердил Шмидт.

— Ее тело обнаружили недалеко от еврейского квартала в городе Полна. У нее было перерезано горло. — Брукмюллер провел пальцем по своему кадыку. — В ее теле не осталось ни капли крови.

Козима быстро отдернула руку от конфеты и схватилась за свой усыпанный драгоценными камнями анкх.

— О, как это ужасно! — пискнула она. — Но зачем он это сделал?

— Ему нужна была христианская кровь для этого их хлеба.

— Маца, — сказал Шмидт с преувеличенным отвращением. — Ужасная гадость.

— Видимо, они делают это уже столетиями, — заметил Брукмюллер, наливая себе еще бренди.

— О, да… — произнесла Козима, внезапно осознав связь между темой разговора и своими обширными знаниями в области тайного и неизведанного. — Я читала об этом, но и представить себе не могла, что такие ритуалы проводятся и сейчас, в наше время. Это просто невероятно.

— Действительно, — отозвался Шмидт. — Хильснер сейчас за решеткой, слава богу. Но, по совести, его надо было бы повесить.

— Его не приговорили к смерти? — сказала Козима, театрально зажав рот обеими руками.

— Нет, моя дорогая, — ответил Шмидт. — Благодаря шумихе, поднятой либеральным меньшинством, в основном евреями, его судили повторно. Во второй раз ритуальное убийство даже не упоминалось на суде! Правду утаили. Но все равно вышло не совсем так, как они хотели: Хильснера, конечно, снова признали виновным и приговорили к пожизненному тюремному заключению… Но его надо было повесить.

Козима наклонила голову и перевела взгляд со Шмидта на Брукмюллера. И опять она попыталась изобразить на своем лице рассерженную гримасу.

— В чем дело, дорогая? — просил Брукмюллер.

— Я не понимаю.

— Чего ты не понимаешь?

— Бога ради, почему вы утверждаете, что нам нужен еще один Хильснер?

— Это политика, моя дорогая, — сказал Брукмюллер, постукивая пальцем с крупными фалангами по своему большому носу. — Политика.