26
На столе для вскрытия снова лежало тело фройляйн Лёвенштайн, прикрытое простынями. Складки и морщинки на ткани образовывали миниатюрный ландшафт из холмов и оврагов, почти полностью скрывающих человеческое тело. Воздух был насыщен запахом разлагающейся плоти — ядовитыми испарениями, будто проникшими на поверхность прямо из ада через отверстие в земной коре.
Профессор Матиас аккуратно потянул за верхнюю простыню, открывая лицо фройляйн Лёвенштайн. Райнхард не ожидал больших перемен, но оказалось, лицо стало бесцветным и осунулось. Губы ее, бывшие синими некоторое время после смерти, теперь практически почернели. На лице застыло выражение ужаса, как будто ее разлагающийся мозг был еще настолько чувствителен, что в нем мог зародиться кошмар. Только волосы фройляйн Лёвенштайн по-прежнему были похожи на расплавленное золото. Ее локоны вызывающе блестели под безжалостным электрическим светом.
Матиас прикоснулся пальцем ко лбу покойной и надавил.
— Засохла трава, и цвет ее опал, — процитировал он из Нового Завета.
Райнхард поймал взгляд Либермана и почувствовал себя виноватым: эксцентричность старика уже начинала раздражать. Вздохнув, Матиас медленно поднял голову и стал изучать молодого доктора, стоявшего по другую сторону стола.
— Я выполню вашу просьбу, — произнес Матиас решительно. — Но знайте, что я делаю это неохотно. Я все еще подозреваю, что все мы стали жертвами чудовищного розыгрыша. То, чего вы просите, — своего рода осквернение, вы ведь это понимаете? Мне нелегко это делать.
Либерман был предупрежден о необыкновенном почтении, с которым Матиас относился к мертвым, и удивился, что такой чувствительный человек выбрал именно эту профессию.
— Профессор Матиас, — сказал Либерман, — позвольте заверить вас, что я очень хорошо все обдумал, прежде чем обратиться к вам.
— Надеюсь, продолжал Матиас. — Потому что если вы ошиблись и ваши психологические методы дедукции окажутся несостоятельными, мы не только снова будем выглядеть глупцами, но и этот акт надругательства над бедной женщиной окажется напрасным.
Матиас уставился на Макса сквозь толстые линзы очков.
— Вы правы, — произнес Либерман. — Однако я уверен, что результаты сегодняшнего вскрытия подтвердят мое предположение и помогут моему коллеге, — он показал на Райнхарда, — в расследовании этого дела.
Матиас слегка наклонил голову.
— Вы где работаете, Либерман?
— В психиатрическом отделении Общей больницы.
— У профессора Грунера?
— Да.
— И как вы относитесь к нему?
После некоторого колебания Либерман ответил:
— Я не думаю, что мне следует комментировать…
— Ну что вы, я задал вам абсолютно корректный вопрос! — оборвал его Матиас. — Что вы думаете о профессоре Грунере?
— Я не очень хорошо знаю его как человека, но как врача…
— Да?
Глубоко вдохнув, Либерман ответил:
— Я совершенно не одобряю его методов лечения.
— Почему?
— Они негуманны.
Матиас одобрительно фыркнул в знак согласия.
— Вот именно. Этот человек — идиот. Он всегда не успевал по анатомии, а эту должность он занимает только благодаря родственным связям и покровительству! — Либерман услышал, как Райнхард вздохнул с облегчением.
— Итак, герр доктор, — продолжал Матиас. — Возможно, вы не такой уж плохой специалист. Хотя, — добавил он вполголоса, — вы выбрали самую скверную область медицины.
Либерман вежливо улыбнулся и удержался от ответа.
Старый профессор подкатил тележку с инструментами ближе к столу и принялся разбирать свою коллекцию. Подвинул молоточек чуть-чуть влево, потом вернул его на прежнее место. Затем он стал выкладывать скальпели, остановился на середине процесса и начал все заново. Либерман быстро распознал у него невроз навязчивых состояний.
Терпение Райнхарда было на исходе. Он хотел, чтобы профессор поскорее принялся за дело, запах морга становился для него невыносимым. От тела фройляйн Лёвенштайн исходило такое зловоние, что тошнота подступала к горлу. Воздух был насыщен парами формальдегида и тяжелым запахом разлагающейся плоти. Райнхард вытащил платок и уткнулся в него, что привлекло внимание профессора Матиаса.
— Вы знаете, — сказал старик, — а я практически ничего не чувствую. Я так к этому привык.
Он положил скальпель с зазубринами рядом с зубилом и добавил:
— Может быть, вы хотите покурить, господа? Мне говорили, сигары помогают переносить это зловоние.
— Спасибо, герр профессор, — сказал Райнхард.
Отчаянным движением инспектор расстегнул верхнюю пуговицу пиджака и вытащил плоскую коробку с тонкими сигарами. Он немедленно прикурил одну и стал часто затягиваться, пока голова его не исчезла в облаке едкого дыма. Напряженные черты лица инспектора смягчились, когда запах табака нейтрализовал вонь.
— Извините. Герр доктор? — он предложил сигары своему другу.
Либерман подумал, что как медик должен бы выдержать этот запах и без курения, но он так давно не присутствовал на вскрытии, что тоже ощущал подступающую тошноту.
— Спасибо, — сказал он, взяв коробку.
Профессор Матиас закончил подготовительный ритуал и произнес:
— Если мы не найдем ничего приятного, то, по крайней мере, отыщем что-нибудь новое.
И он выжидательно посмотрел на двух своих товарищей.
— Не узнаете? Это цитата из «Кандида». — Затем он осторожно отогнул нижние простыни, открывая живот фройляйн Лёвенштайн. Он раздулся от газов, скопившихся в кишечнике, кожа туго натянулась. По бокам от спины, прижатой к серой плите стола, тянулись коричнево-малиновые и фиолетовые прожилки. Матиас поправил ткань, чтобы убедиться, что грудь мертвой женщины тщательно прикрыта.
— Герр профессор, — сказал Либерман, — прежде чем вы начнете, могу я взглянуть на рану? — Матиас бросил неодобрительный взгляд на Либермана.
— Пожалуйста, — с надеждой прибавил Либерман.
Матиас приподнял верхнюю простыню и снова опустил ее, так что Либерман едва успел что-то разглядеть.
— И вы никак не можете это объяснить? — спросил Либерман.
— Никак, — холодно ответил Матиас, давая понять, что разговор на эту тему закончен.
Старик взял маленький скальпель и начал делать надрезы на животе фройляйн Лёвенштайн. Он отогнул плоть, и в образовавшееся большое отверстие стала видна округлая розовая поверхность мочевого пузыря. За ним виднелась более темная матка. Райнхард отвернулся.
— Так-так… — пробормотал профессор Матиас. Его дыхание стало реже, и он слегка сопел.
— Что? — спросил Райнхард.
— Матка увеличена.
Дым от сигары Райнхарда окутал тело фройляйн Лёвенштайн и собрался в брюшной полости. Матиас неодобрительно фыркнул.
— Это значит, что…
— Терпение, инспектор. Сколько раз вам говорить!
— Festina lente?
— Конечно.
Старик вытер кровь со скальпеля и взял с тележки большие ножницы. Он сделал несколько надрезов и обеими руками вынул пузырь из тела мертвой женщины. Затем профессор опустил мягкий мешочек в сосуд с формальдегидом и остановился, чтобы посмотреть, как он опустится на дно. Орган погружался, оставляя после себя полоски коричневой тягучей субстанции. Матиас, казалось, глубоко задумался.
— Очень интересно, — тихо пробормотал он.
— Что? — спросил Райнхард.
Матиас проигнорировал вопрос и коротко обратился к голове фройляйн Лёвенштайн:
— Прошу прощения.
Затем он снова опустил руки в ее живот и сжал ладонями раздутую матку.
— Да, — повторил он, — в самом деле, очень интересно.
Вытерев остатки зловонной плоти с пальцев, Матиас взял другой скальпель и быстро сделал два надреза. Либерман вспомнил, что похожие движения делали официанты в «Империале», разрезая фрукты. С легким сопением и свистом Матиас склонился над телом фройляйн Лёвенштайн и осторожно повернул разрезанную матку.
Закончив, он некоторое время помолчал. Ни Райнхард, ни Либерман не видели, что обнаружил старый профессор. Матиас стоял, наклонившись над трупом, его окровавленные руки все еще находились внутри тела.
Райнхард откашлялся, стараясь привлечь внимание патологоанатома.
Никакой реакции.
— Герр профессор?
Матиас помотал головой и что-то неразборчиво прошептал.
Либерман вопросительно посмотрел на Райнхарда.
— Профессор? — повторил инспектор.
Старик сделал шаг назад и, показав на вскрытый живот фройляйн Лёвенштайн, произнес:
— Господа…
Инспектор и доктор приблизились к столу.
Либерман не думал, что будет удивлен. Он был уверен, что фройляйн Лёвенштайн была беременна, и уже представил себе, что он увидит.
Но он ошибся.
— Господь всемогущий, — прошептал Райнхард.
В разрезанной матке фройляйн Лёвенштайн лежали два маленьких тельца, каждое размером с палец, но выглядели они как полноценные люди. Крошечные пальчики на руках и ногах полностью сформировались, а на личиках с закрытыми глазами застыла безмятежность. Пуповина лежала между ними, как дракон на страже своего сокровища. Казалось, им было уютно в этой отвратительной лужице околоплодных вод.
Когда первый шок прошел, Либерману вдруг стало ужасно грустно. Ему хотелось прочитать молитву, но за отсутствием какой-либо религиозности, он вынужден был искать утешения в ее заменителе — поэзии:
— Сон — это хорошо, смерть лучше; но, конечно, лучше всего было бы не рождаться совсем.
— Генрих Гейне, — сказал профессор Матиас, снова демонстрируя свое необыкновенное знание цитат и их источников. — «Морфий». Я хвалю вас за две вещи, герр доктор: ваши дедуктивные способности и ваш выбор эпитафии. Мы живем в ужасном мире. Их никогда не коснется это зло. Их невинный сон будет вечным.
С этими словами профессор коснулся каждого крошечного черепа кончиком пальца. Либерман никогда не видел настолько странного и жуткого благословения.
Матиас вытер руки о передник, оставляя на нем красные пятна слизи. Взглянув на Райнхарда, он добавил:
— Итак, инспектор, похоже, что теперь вы расследуете тройное убийство.
