— Ты не спишь?

Лунный свет упал на пол из дверного проема. Вытянутая женская тень обозначилась в самой его середине.

— Нет. — Я так заметно дернулся при звуке ее голоса, что притворяться теперь не имело смысла.

Юбка ее метнулась черной тучкой на фоне светового пятна, ноготки на ногах блеснули, как звездочки.

— Зачем ты следил за мной во дворе?

— Я не знал, что это была ты.

Она подошла к моему изголовью, и я приподнялся на локтях, вглядываясь в ее лицо.

— Ведь это мог оказаться кто угодно, — пояснил я. — Слуга моего хозяина или Туманный могли прийти сюда, чтобы прикончить меня. А ты-то… Ты почему вела себя так скрытно?

Она опустилась на колени рядом со мной, низко склонив голову.

— Я не хотела, чтобы меня видели. Ни отец, ни слуги, ни… ты. Я не хотела, чтобы ты слышал, как я молюсь.

Теперь я узнавал в ней ту женщину, с которой познакомился, когда пришел разузнать о Сияющем Свете. И голос был тот же — низкий, грудной. И эти колышущиеся в лунном свете пряди волос… Но главное, я увидел тот же характер, то же нежелание поделиться своей печалью, которую ей в общем-то никогда толком не удавалось скрыть.

Тогда мне, конечно, следовало бы бросить ей вызов, швырнуть ей в лицо правду — что ее сын вовсе не уезжал из города, а вместе с Туманным, Проворным и каким-то их безвестным сообщником пытался лишить меня жизни, и что она, я уверен, тоже была участницей этого заговора, потому что встречалась на игровом поле с парнем вовсе не для того, чтобы заплатить долги сына. Все это мне следовало бы ей сказать тогда.

Но я этого не сделал, так как вдруг забыл про все свои страхи и подозрения, а помнил только то, что видел и слышал в этот вечер, — тихую, почти беззвучную молитву беспомощной женщины, ее дрожащие руки с кровавой бумажкой в руках, ее горе и страх, выглядевшие неподдельными, даже если она мне лгала.

— Ты и в самом деле не веришь, что он вернется?

— Нет… да… не верю. — Слова эти я расслышал с трудом, но потом она вдруг громко всхлипнула.

Всхлипнула как ребенок, и я уже не мог сдерживаться — я протянул к ней руки и обнял ее, и она доверчиво уткнулась плечом в мое костлявое плечо.

Но, даже обливаясь слезами, она не теряла благоразумия — только тихо всхлипывала в моих объятиях. Я, кажется, шептал какие-то слова утешения и неуклюже гладил ее по голове.

— Ты хоть понимаешь, почему ему пришлось уехать? Ведь останься он после того, что произошло, они убили бы его!

— Понимаю. — Она по-прежнему имела в виду торговцев, а я по-прежнему гадал: неужели она и впрямь верит, будто ее сыну удалось укрыться от их гнева после произошедшего на празднике?

— Я знаю, что люди думают о нем. Но он не такое чудовище. Он может быть очень добрым. Он способен любить и жалеть, только люди этого не понимают. А ведь он всего лишь мальчишка, немного разболтанный, потому что у него нет отца. Уж отец-то держал бы его в ежовых рукавицах! Они бы вместе путешествовали по торговым делам в земли майя, сапотеков и йопи. Ведь я знаю: Сияющий Свет всегда этого и хотел — быть похожим на отца, быть героем для своего народа!.. — Она не договорила и разрыдалась.

В лунном свете я видел только ее силуэт. И ее запах — запах чистого, ухоженного женского тела — радовал меня больше, чем ее лицо, если бы я смог разглядеть его.

Я коснулся ее волос.

— Лилия…

Это прикосновение разрушило чары. Она моментально взяла себя в руки.

— Уже поздно. Прости, я не хотела наваливать на тебя мои семейные проблемы.

Она поднялась, а я пальцами нащупал подол ее юбки. Она колебалась всего мгновение, но оно показалось мне вечностью.

Она сидела на коленях возле меня еще долго, почти не говорила и была погружена в свои мысли.

— А Куаутенанко ты помнишь? — наконец спросила она.

— Я помню, как возвращались домой почтека.

Я действительно помнил, как весь Мехико (во всяком случае, так тогда казалось) вышел встречать победоносных торговцев. Жители города вытянулись шеренгами вдоль дамбы, соединявшей южный берег озера со столицей, чтобы радостно приветствовать небольшую кучку людей на последнем отрезке их пути домой.

— Я все не могла поверить, что он пропал. — Не было нужды спрашивать, кого она имеет в виду, а она продолжала: — Конечно, они послали вперед вестников, поэтому мы знали, кто вернется домой живым, а кто нет. Но я все твердила себе, что, должно быть, произошла какая-то ошибка. Поэтому я тоже стояла на обочине дороги и вглядывалась в лица идущих, а люди веселились, радовались и кричали мне, что я должна гордиться.

— Я тоже был там. — Во главе ликующей толпы, по приказу императора Ауицотля, были выставлены огненные жрецы, главные стражи порядка. Я тоже находился среди этих жрецов и истошно дул в свою раковину-трубу, чтобы ее громогласный звук влился в шум всеобщего ликования.

— Они все почти уже прошли, когда я увидела его.

— Увидела его?! — недоуменно переспросил я. — Ты говоришь про Шипопоку? Но я думал, он…

— Он выглядел таким старым!.. — продолжала она как ни в чем не бывало. — Он нес один-единственный трофей — украшенное перьями знамя, но по его согбенной фигуре можно было подумать, будто он несет тяжеленный кусок гранита. Лица его я не видела, зато сразу узнала плащ — рваный и грязный. Этот плащ я узнала бы где угодно, потому что сама расшивала его.

Теперь я понял, каким будет дальше ее рассказ. Я тоже видел этого человека — он плелся в конце колонны угрюмых, измученных людей, пока не услышал знакомый голос, как-то долетевший до него сквозь рев толпы. Тогда он остановился, поднял голову и улыбнулся.

— На руках у меня был малыш Сияющий Свет. Я высоко подняла его и закричала и только потом поняла, что… это мой отец, только в плаще мужа.

— И тебе в тот момент хотелось, чтобы погиб не муж, а он.

— Мне самой хотелось умереть, чтобы никогда не пережить такого! Четыре года я ждала Шипопоку, и в то мгновение я поверила, будто это он. Можешь ты себе представить, что я тогда испытала?

— А твой отец просто продолжал идти, так ведь? Он шагал вместе со всеми. Я видел. И тебя он не мог разглядеть в толпе.

— Четыре года, — повторила она. — И еще столько лет потом!..

— И у тебя с тех пор больше никого не было?

— Нет. Хотя могли быть — я получала много предложений. — Из груди ее вырвался хриплый смешок. — А что тут удивительного? Я же состоятельная вдова! Даже один из этих старейшин, которых ты недавно видел… — Она не закончила фразу и передернулась. — Только меня одиночество никогда не беспокоило. Я присматривала за семейным делом, и у меня был Сияющий Свет. А теперь у меня не осталось ничего… — Ее ясный немигающий взгляд искал в темноте мое лицо. — Ты хоть понимаешь меня? — прошептала она.

Я хотел ей ответить, но у меня почему-то пересохло во рту. Я и желал ее, и боялся одновременно.

А потом мы снова прикоснулись друг к другу, но это были уже другие объятия.

Все оказалось совсем не так, как обычно бывает с женщинами, которые торгуют своим телом. Получать страсть и жар взамен на свои такие же было все равно что наблюдать в обсидиановом зеркале отражение пляшущих языков пламени. Это вроде бы знакомое ощущение казалось необыкновенным, непредсказуемым, неуловимым и необъяснимым.

Когда все кончилось, она хихикнула как девчонка.

— Уж не в Доме ли Слез тебя этому научили?

— Этому там не учат.

Ацтекские жрецы давали обет безбрачия, они посвящали себя богам, но иногда сбивались с истинного пути и блудили. Сам император Монтесума был жрецом, и трудно было вообразить, чтобы этот человек со всеми своими женами и наложницами ни разу не прикасался к женщинам во времена своего проживания в Доме Жрецов.

Я тоже блудил. Ноги сами несли меня к рынку, когда больше не оставалось сил совладать с собой. И никому не было дела, чист ли ты или запятнал себя грехом, — ведь все это оставалось только между тобой и богами. Но если тебя ловили с поличным, то дело, разумеется, принимало другой оборот.

— Может, тогда расскажешь мне про нее? — прошептала Лилия.

— Да рассказывать-то нечего.

Мне вспомнились эти походы на рынок, эти торопливые, беглые свидания, которые сразу хотелось забыть. Кроме рынка выбора не оставалось, дорогие любовницы из дома удовольствий были не про нашу душу — они танцевали с воинами и предназначались только для них. А нам доставались крепкие крестьяночки и неуклюжие рабыни или голодные оборванные чужестранки, блуждающие по нашему огромному городу в поисках пропитания.

— Впрочем, одну я помню, — мечтательно проговорил я. — Она была чужестранка и называла себя Миауашиуитль. — Это даже для ацтеков труднопроизносимое имя на нашем языке науатль означало «бирюзовый цвет маиса». — Она утверждала, будто родилась в племени уастеков, и одевалась, как они — в такую, знаешь ли, расшитую блузку и юбку, и косы переплетала яркими лентами и перьями. Хотя я до сих пор не знаю, имела ли она отношение к ним. — Уастеки славились своим горячим темпераментом, и я всегда подозревал, что Маисовый Цвет только делала вид, будто принадлежит к этому племени, изо всех сил изображая изобретательность и находчивость на циновке с мужчиной. — В свое время я любил обращаться к ней за услугами. Разумеется, дело всегда заканчивалось слезами.

Я пытался говорить непринужденно, но на самом деле меня снедали паника и страх.

Мое последнее свидание с той девушкой и последний наш с нею разговор скорее напоминали преступление, в котором я был обвинен много лет назад и каковое, как я думал, мне сошло с рук. Теперь, оглядываясь на прошлое, я будто впервые заметил, что мою дорогу с обеих сторон окружали пропасти — они сразу же поглотили бы меня, случись мне оступиться.

— Яот, что с тобой?

Я весь напрягся, невольно отодвинувшись от женщины. Она наверняка заметила холодную испарину, внезапно покрывшую мое тело.

— Ничего, — хрипло ответил я. — Просто кое-что вспомнил. Прости! Совсем не могу говорить — ребра опять заныли.

Перед моим мысленным взором снова всплыли лица, уже привидевшиеся мне сегодня перед тем, как я вздумал следить во дворе за Лилией. Теперь я знал, чьи это лица. Только лучше бы я вспомнил это раньше!

Я лежал в объятиях Лилии и пытался унять дрожь. Оба мы долго молчали.

А потом я уснул.