Глава 7

— И все-таки мне совсем не нравится этот Фрэнсис Трэшем, — заявила Джейн, разбирая груду бумаг, на которых Генри делал записи бесед с осведомителями.

План Маниона по привлечению внимания Фрэнсиса Трэшема был предельно прост: подкараулить на улице, ударом по голове сбить с ног и притащить в Альзацию. Однако Грэшем заметил, что даже при беспорядке, царящем на городских улицах, открытое нападение может привлечь внимание людей, причастных к заговору. Джейн предложила еще более простой и удобный во всех отношениях план. Нужно послать Трэшему записку, в которой говорится, что ему передадут важную информацию, если он в условленное время придет в Альзацию по указанному адресу.

— Пауки не гоняются за мухами, те сами летят к ним в сети, — философски заметила Джейн и, как оказалось, рассчитала все верно.

Разумный молодой человек, только что получивший наследство, не рискнул бы отправиться в Альзацию по делу, которое могло оказаться ловушкой. Но Фрэнсис Трэшем никогда не отличался рассудительностью.

— Значит, он явится сюда, постучит в дверь, и тут мы собьем его с ног? — с надеждой в голосе предположил Манион.

— Он должен прийти один, как сказано в записке, — остудил его пыл Грэшем. — А если так, то вряд ли нам стоит сбивать его с ног и в бессознательном состоянии тащить наверх. Неужели у тебя на любой вопрос имеется только четыре ответа?

— Так много? — с невинным видом удивилась Джейн.

— Кого и что бы ни увидел наш Манион, он готов это съесть, выпить, затащить в постель или избить до полусмерти. Неужели ты не можешь придумать что-нибудь более занимательное?

— Нет, — ответил Манион, — на это уйдет слишком много времени. — Он собрал оставшуюся после завтрака посуду. — Как бы там ни было, а благодаря моим четырем ответам на все вопросы я до сих пор жив. — Манион стал спускаться по лестнице, справедливо чувствуя себя абсолютным победителем в споре.

Слуга Трэшема, с гордостью носивший имя Уильям Вавассор, покосился на щедрое подношение, которое Манион присовокупил к записке, и принял его. Жадность победила остатки благоразумия и осторожности, и в назначенный час Трэшем стоял на пороге дома, пользующегося дурной славой. Огромная крыса, ужинавшая куском мяса сомнительного происхождения, с презрительным видом уставилась на Трэшема и убралась, лишь когда решила, что пришелец понял, кто здесь настоящий хозяин. Два громилы, которых Грэшем оставил на первом этаже, провели Фрэнсиса в дом и знаком приказали ему подняться наверх. Дверь за ним тут же с грохотом захлопнулась, и проход загородила внушительная фигура Маниона.

— Иди наверх, — засопел в ухо Манион, и Фрэнсис взлетел по лестнице со скоростью зайца, которого преследует охотничья собака.

Грэшем поджидал гостя, сидя за столом. Ставни в комнате были закрыты, и она освещалась множеством ламп. Генри оделся в черный костюм с небольшим плоеным воротником белого цвета. На его одежде и пальцах сверкали драгоценные камни. Он встретил Фрэнсиса с леденящим душу спокойствием и знаком предложил сесть за стол.

Трэшем имел неряшливый и растрепанный вид. Грэшем знал, что ему около сорока лет, но благодаря мальчишескому выражению лица, на котором время не оставило морщин, Трэшем выглядел значительно моложе. На первый взгляд он даже казался красивым, но впечатление портили тонкие губы и бегающие глазки. Под богатым, точно подогнанным по фигуре, но грязным и измятым камзолом виднелась несвежая рубашка. Фрэнсис был обут в перепачканные грязью сапоги для верховой езды, а в его роскошных рейтузах можно было смело отправиться на аудиенцию к королю.

— Кто вы и что вам надо? — зарычал Трэшем, хватаясь за висящую на поясе изящную шпагу.

— Я твой ангел-мститель, — ласково ответил Грэшем, — и могу отправить тебя на небеса или в преисподнюю, но прежде хочу определить, что тебе лучше подойдет.

— У вас нет никакого права, вы…

Грэшем поднял руку, призывая Трэшема замолчать.

— Фрэнсис Трэшем, родился в 1567 году, первый и единственный сын сэра Томаса Трэшема из Раштона и Мюриэл Трокмортон из Кофтона. Учился в Сент-Джонз-колледже и Глостер-Холле. Впервые был арестован в 1591 году. Ты подделал ордер Тайного совета, не так ли? Вместо никому не известного портного, который задолжал тебе деньги, ты вписал имя беспокойного арендатора, которого потом зверски избил вместе с беременной дочерью.

— Неправда! Этот человек был мошенником, он…

— Закрой рот, — тихо приказал Грэшем, и Фрэнсис Трэшем, сам не понимая почему, последовал его рекомендации.

— В тот раз отец выручил тебя из беды и впоследствии делал это очень часто. Ты женился на Анне Тафтон из Хотфилда, а вскоре присоединился к шайке негодяев, встречавшихся в доме Эссекса. Они раздавали обещания также быстро, как тратили деньги, которых не имели. В 1596 году тебя снова арестовали по подозрению в подготовке заговора католиков, а потом в 1601 году за участие в мятеже Эссекса. Отец выкупил тебя из Тауэра, и это его почти разорило. Любящий отец тратил тысячи фунтов ради спасения сына, несмотря на то что упомянутый сынок, получив разрешение жить в поместье в Хокстоне, пытался мошенническим путем выкурить отца с земель, которыми тот владел. Теперь твой отец отошел в мир иной…

Трэшем сидел, низко опустив голову. Вдруг он схватился за стол, опрокинул его на Грэшема и бросился в сторону, пытаясь выхватить из ножен шпагу. Такой прием много раз выручал Фрэнсиса во время многочисленных драк в тавернах.

Трэшем не мог вспомнить, что произошло потом. Странный человек в черном одеянии почему-то оказался не за столом, а рядом с Фрэнсисом — и в следующее мгновение нанес ему сокрушительный удар по голове. Трэшем взвыл от страшной боли и тут же получил удар ногой в пах, от которого пролетел через всю комнату и врезался головой в бревенчатую стену. Потом наступила темнота.

— Я знал, что вам придется ему наподдать, — с довольным видом сказал Манион, приподнимая распростертое тело и прислоняя его к стене. — Может, мне его связать?

— Не надо, — ответил Грэшем. — Пусть попробует еще разок, если хочет. Он должен понять, кто здесь хозяин, а в связанном виде это у него не получится.

Когда Трэшем пришел в себя, все его тело горело от нестерпимой боли. Самая прекрасная в мире девушка обрабатывала рану у него на голове, которая самому Трэшему показалась огромной дырой. От удара в пах к горлу подступала противная тошнота.

Девушка закончила возиться с раной и посмотрела на Трэшема.

— Думаю, облегчить боль в паху не в моих силах, — сказала она с безмятежным видом. — Посмотри на меня.

Фрэнсис последовал ее совету и увидел перед собой два бездонных озера с отблесками купающихся в них звезд. Такую картину можно наблюдать только самой холодной и ясной звездной ночью.

— Послушай моего совета. Никогда не вставай у него на пути. Все равно победителем окажется он, а ты умрешь. Делай, что скажет этот человек, и тогда у тебя есть шанс выжить.

Девушка положила пропитанное кровью полотенце в деревянное ведро и вышла из комнаты. Трэшем не понимал, где он находится: на небе или в преисподней, и кто это удивительное создание — ангел или дьявол?

— Что вам от меня надо, — спросил Трэшем заплетающимся языком.

— Не начать ли нам все сначала?

Перед Фрэнсисом на том самом месте сидел все тот же человек в черном. Но на сей раз на столе стояли серебряный кувшин и два кубка, а комната наполнилась сладким запахом фруктового вина. Вдруг Трэшема осенило, что этот ужасный человек заранее знал, что он перевернет стол, и потому не поставил на него кувшин. Просто он ждал, когда закончится это маленькое противостояние, после которого наконец можно приступить к важному делу. И тут Трэшема охватил ужас, от которого утихла физическая боль.

— Расскажи о Гае Фоксе, Роберте, или Робине, Кейтсби, Томасе Перси, Томасе и Роберте Уинтерах, Джоне Гранте, Ките и Джоне Райтах и о Роберте Кейтсе.

Боль вернулась и с новой силой обожгла все тело.

— Хочешь сесть за стол и выпить вина? Ведь ты не связан.

Трэшема поразила самонадеянность и высокомерие мужчины, вальяжно рассевшегося за столом. Кроме них двоих, в комнате находилась только молодая женщина, скромно пристроившаяся в уголке. У Фрэнсиса даже не сочли нужным отобрать шпагу и кинжал. Хозяин дома предоставил ему возможность почувствовать собственную беспомощность и осознать полное поражение. Тяжело дыша, Трэшем с трудом поднялся на ноги. Рана на голове снова начала кровоточить, и жгучая боль острыми иглами пронзила все тело.

— Кто вы и что вам надо? — Трэшем понимал, что его вид жалок, а голос звучит как погребальная молитва.

— Мне нужен ты, — с готовностью ответил Грэшем, как будто речь шла о чем-то обыденном. — Известно, что группа людей, считающих тебя своим другом, замышляет зло. Думаю, тебе об этом известно… или же станет известно в ближайшее время. Я знаю, что ты уже подвергался судебному преследованию и не раз находился на краю гибели, а потому твое имя обязательно свяжут с затеями так называемых друзей, и не имеет значения, участвовал ты в них на самом деле или нет. Ты очень одинокий человек, Фрэнсис Трэшем, — Грэшем немного помолчал, — да к тому же и дурак. Ты гоняешься за модой и за всеми новинками, что появляются в мире, никогда не задумываясь и ни о чем не переживая. Ты ничего не принимаешь близко к сердцу, как будто жизнь создана только для тебя одного и твоих удовольствий.

Трэшем с испугом посмотрел на собеседника.

— Даже принимая во внимание, что ты, кажется, любишь жену, насколько такой человек вообще способен любить кого-нибудь, кроме себя, я ни минуты не сомневаюсь, что ты прирожденный предатель. Да, ты шпион и двойной агент.

— Мой отец, напыщенный старый дурак, тешил свое тщеславие, затрачивая тысячи фунтов на никому не нужное строительство. — В голосе Трэшема звучал вызов, а во взгляде появилась надменность, и Генри не мог не отметить, что этот человек очень быстро справился с физической болью. — Так почему бы и мне не позаимствовать у него часть денег и не потешить свое тщеславие? Все-таки я живое существо, а не сооружение из холодного кирпича и камня! Я не чувствую вины перед отцом.

— Не сомневаюсь, — откликнулся Грэшем. — Но теперь тебе придется стать предателем ради меня.

— С какой стати?

— Ради собственной выгоды, как все, что ты делаешь в жизни. Потому что если я узнаю подробности об опасных играх твоих приятелей, то расскажу о них другим людям, а ты слишком эгоистичен, чтобы пойти ко дну вместе с этими безумцами. А еще потому, что я дам тебе кучу денег. Наконец, если ты ослушаешься, я тебя убью.

— Сколько денег?

Грэшем назвал сумму, от которой у Фрэнсиса округлились глаза.

— Вы можете доказать, что располагаете такими деньгами?

Генри бросил на стол тяжелый кошель, который Трэшем тут же открыл и стал перебирать пальцами находившиеся там золотые монеты. Джейн не произнесла ни слова, но Грэшем спиной почувствовал ее неодобрительный взгляд.

— Ты непременно хочешь отдать такие большие деньги этому мерзавцу? — наконец заговорила девушка.

Она так и не привыкла к богатству Грэшема и не могла оценить его размеры. Генри смотрел на деньги как на средство для достижения цели, а Джейн видела в них гарантию безопасности.

Все внимание Трэшема сосредоточилось на золоте. Возможно, именно здесь кроется настоящая выгода и шанс сохранить себе жизнь.

— Если мои друзья такие неблагоразумные, как вы говорите, их корабль может наткнуться на рифы, а их самих выбросит на берег. Но вдруг и я в это время окажусь на тонущем корабле?

— Если понадобится, тебя похитят из Тауэра и переправят во Францию.

— Вы можете это организовать? — В голосе Трэшема слышалось удивление и сомнение. Тяжелый кошель с золотом поразил его воображение.

— Да. А теперь хватит торговаться. Лучше расскажи, что тебе известно о планах друзей.

Бывают моменты, когда в одном и том же месте одновременно пересекается множество дорог, изменяя жизнь не единиц, а тысяч и тысяч людей. В зависимости от принятого решения колесо истории катится по той или иной дороге, превращая ее в неизбежный и единственно возможный выбор. Но существует великое множество других дорог, и если бы не то единственное решение — краткий момент, застывший в вечности, — кажущееся неизбежным никогда бы не свершилось. Сидя в грязной лачуге, Фрэнсис Трэшем, не видя и малой толики раскинувшихся перед ним бесчисленных дорог, бессознательно выбрал свой путь, определив тем самым дорогу для бессчетного количества живых душ. Здесь не было ни священника, готового благословить его выбор, ни писца, который представил бы грядущим поколениям приукрашенное описание этого деяния. Единственным свидетелем решения, принятого Фрэнсисом Трэшемом, стал человек с пронзительным взглядом, одетый в черный камзол с аккуратным плоеным воротником белого цвета.

Трэшем уселся за стол и протянул руку к вину, как бы испытывая терпение Грэшема.

— Я знаю, что Робин Кейтсби собирается свергнуть правительство и установить в Англии католическую веру. Он болтает об этом уже несколько лет. Да мы все участвуем в таких разговорах, но до сих пор ничего не сделали. Пока. Все люди, о которых вы говорите, встречаются гораздо чаще, чем обычные друзья. Ходят всякие слухи. Что бы там ни замышлялось, женщины очень волнуются, а священники ведут себя странно, как если бы папой римским вдруг выбрали женщину. Подробностей я не знаю. Кейтсби сказал, что пока мне лучше не знать секретов, о которых можно проболтаться под пытками. Но мой час еще наступит. Он к тому же сказал, что нужно меня подготовить к пожару, который разгорится совсем скоро. Кажется, он испытывает беспокойство по моему поводу.

— Хочешь сказать, что друзья не считают тебя достойным доверия?

В ответ Трэшем беззаботно пожал плечами, и Генри подумал, что этот человек представляет определенный интерес. Он не лишен мужества, и выходка со столом могла пройти успешно, окажись на месте Грэшема менее опытный человек. Рана на голове и удар в пах, представляющий серьезную угрозу для будущего потомства Трэшема, наверняка причиняют ему боль, как и понимание простого факта, что он оказался в руках врага. И все же Фрэнсис очень быстро пришел в себя и встал на ноги. Он ни о чем не просит и не раскаивается в своих поступках. Конечно, он продажный мерзавец и авантюрист, эдакий Уилл Шедуэлл с деньгами и зачатками воспитания.

— Откуда мне знать, что вы заплатите остальную часть денег?

— Заплачу, — заверил его Грэшем, — если будешь шпионить для меня. Это так же верно, как и то, что в случае отказа я тебя прикончу. В конце концов, как гласит «Евангелие», даже Иуда получил свою плату.

Интересно, как Трэшем отреагирует на такой выпад?

Фрэнсис заморгал глазами, но быстро пришел в себя.

— Не будь Иуды, и Христос мог остаться в живых. В этом случае мы были бы лишены возможности лицезреть епископов и прелатов, которые в таком количестве расплодились по всему свету. Как бы мы сумели обойтись без их утешения и поддержки? Возможно, даже Иуда был послан небесами.

Грэшем отметил, что ответ Фрэнсиса не лишен остроумия.

— Кто вы? На кого и ради чего работаете? Может, вы из людей Сесила? — вновь подала голос жертва Грэшема.

— Будь благоразумен, — отозвалась из своего угла Джейн, — если не хочешь получить еще один удар по голове и ниже пояса!

— Нет, — ответил Генри, — я не работаю на Сесила. Просто я вижу реки крови, проливающиеся на головы как невинных, так и виноватых. Я не могу их остановить, но, возможно, удастся сделать их меньше.

— Откуда мне знать, что это правда? Вы хотите, чтобы я доверил вам свою жизнь, а я даже не знаю имени, которое смогу выкрикнуть, умирая за вас.

— В таком случае сделай все, чтобы не умереть, а еще лучше — постарайся меня не предать. Это еще ни для кого не закончилось добром.

— Не сомневаюсь. Чего вы от меня хотите, если меня попросят присоединиться к заговорщикам? Предать друзей? Или кого-нибудь убить? — Фрэнсиса не смущал ни один из вариантов.

— Твои друзья сами себя предали. Думаю, что, как и ты, они уже покойники и только ждут, когда на их шею опустится топор палача. Мне нужна информация. — Грэшем хотел сказать, что все сведения ему нужны лишь для того, чтобы сохранить как можно больше жизней, но предпочел промолчать. Благородные идеи Фрэнсиса Трэшема не привлекали.

— Я кое о чем умолчал, — признался Трэшем, принимая очередное решение. Он с молниеносной скоростью приспособился к новым обстоятельствам. — На следующей неделе я ужинаю с Робином Кейтсби в таверне Уильяма Патрика «Ирландец», что на Стрэнде.

— Кто еще должен прийти?

Трэшем перечислил несколько имен, среди них были драматург Бен Джонсон и пэр-католик, лорд Мордаунт.

— Придет еще один гость, и это буду я.

— То есть как? Мне следует попросить еще одно приглашение?

— Нет. Как я туда попаду — моя забота. А ты должен не подавать виду, что мы знакомы. А теперь опиши мне Кейтсби.

Манион проводил Трэшема до самого дома, следуя за ним на почтительном расстоянии. Теперь Фрэнсис представлял большую ценность. Грэшем в это время беседовал с той, которую считал своим сокровищем.

— Я оказалась права. Этот человек отвратителен. — Уходя, Трэшем бросил на девушку злобный взгляд. — Не хотела бы я оказаться в его власти.

Грэшем хотел встретиться с Кейтсби с глазу на глаз. По описанию осведомителей и Фрэнсиса Трэшема, Кейтсби представлялся фигурой весьма внушительной: одержимый проповедник, способный поднять людей и приобщить их к своему делу. Однако Грэшему доводилось встречать людей, которые на деле оказывались шарлатанами и утрачивал и всю свою браваду при первом же столкновении с действительностью. Не из их ли числа Кейтсби? Человек, плетущий хитрую сеть интриг, чтобы потешить свою гордыню, пустой грохочущий сосуд? Или же он способен поднять мятеж, свергнуть правительство и погрузить всю страну в смуту?

Необходимо встретиться с этим человеком и наконец понять, что он собой представляет на самом деле.

Таким образом, на ужине в таверне «Ирландец» появился еще один гость.

Кейтсби ждал за воротами Харроудена. Его лошадь беспокойно встряхивала головой и рыла копытом землю, как будто тревожное настроение хозяина передалось и ей. Том Бейтс бросил на Кейтсби вопросительный взгляд, спрашивая разрешения прогулять лошадь по двору, но Кейтсби отрицательно покачал головой.

Эверард Дигби непростительно долго прощался с женой и детьми, а ведь ехать предстояло не на край света. От Харроудена до Гейхерста не более пятнадцати миль. В Харроудене собрались все: обе женщины из семейства Во, новоиспеченный лорд Во, другие женщины и священники, и все остальные, посвященные в общее дело. Они считают Кейтсби излишне горячим и неосторожным, но у него хватает здравого смысла понять, насколько опасными стали их встречи после паломничества в Флинтшир через всю приграничную территорию.

Сэр Эверард Дигби также присутствовал в Харроудене, вот почему сюда прибыл и Кейтсби. Однако ему так и не представилось возможности поговорить с Дигби наедине, чтобы обсудить детали заговора и объяснить важную роль, которая отводится Эверарду. Потеряв терпение, Кейтсби намекнул, что после полуразрушенного и обветшавшего Харроудена всей компании доставило бы огромное удовольствие пребывание в Гейхерсте, родовом имении Дигби. Ничего не подозревающий Дигби охотно согласился с этим предложением, а Кейтсби между делом заметил, что двум старым друзьям следует отправиться вперед верхом и убедиться, что в Гейхерсте, или как его иногда называли — Готхерсте, все готово к приему гостей.

Кейтсби видел всех людей в зеркале своей души. В течение многих лет Робин наблюдал, как его властное обаяние действует на мужчин и женщин, усыпляет их благоразумие и осторожность, превращая в послушную мягкую глину в его руках, как бы они этому ни противились. Большую часть жизни вовлечение людей в сеть своих интриг и подавление их воли были для Кейтсби игрой и доставляли такое же удовольствие, как охота, азартные игры и красивые женщины.

И все же он испытывал некоторое беспокойство по поводу вновь завербованных участников заговора. Фрэнсис Трэшем, человек злобный и необузданный, не был истинно верующим, и положиться на него Кейтсби не мог. Тем не менее Робин прекрасно знал, что после смерти отца Трэшем получит богатое наследство, которое и делает его весьма привлекательным в качестве соратника. Что ж, окончательное решение можно принять в Лондоне, а потом в Кларкенуэлле. Нужда в деньгах слишком велика, и нельзя медлить ни минуты. Однажды присягнув на верность, Трэшем, как и остальные участники заговора, в случае предательства потеряет слишком много.

С Эверардом Дигби дело обстоит иначе, и Кейтсби он нужен не только ради денег, но и как человек, наделенный большим обаянием. Самым привлекательным в Дигби были его простодушие и твердая вера в принципы протестантизма. В католическую веру его обратил отец Герард, который не только одевался и вел себя как истинный джентльмен, но и искренне считал себя таковым. Отец Герард уловил момент, когда Дигби заболел, и, воспользовавшись паническим страхом перед смертью, направил его на истинный путь. Забавно, что ему удалось обратить в католичество и Мэри, жену Дигби, причем ни один из супругов не знал правды друг о друге. Отец Герард любил хранить подобные тайны до поры до времени, чтобы в полной мере насладиться оцепенением обоих, когда все станет известно.

Кейтсби собирался использовать в своих целях наивное простодушие и душевную чистоту Дигби. Эверарда не только хорошо знал и при дворе, но и считали одной из наиболее ярких восходящих звезд. Он был прекрасен собой, словно молодой бог, ездил верхом так, будто родился в седле, слыл великолепным фехтовальщиком и замечательным музыкантом, хотя последнее достоинство Кейтсби не мог оценить должным образом. Кто-то должен окружить Кумб-Эбби и забрать принцессу Елизавету. Если поручить это дело звероподобному Тому Уинтеру или Джону Гранту, физиономия которого едва ли краше, чем у сатаны, или, того хуже, пьянице Томасу Перси, то слуги принцессы либо будут сражаться не на жизнь, а на смерть, либо сдадутся без боя, справедливо считая себя покойниками. Принцесса Елизавета всего лишь дитя и с перепугу может натворить бог весть что. Разве мало случаев, когда девушки бросались вниз с каменных стен, думая, что под угрозой находится их честь? Любая девушка при виде такой рожи, как у Уинтера, Гранта или Перси, сразу же поймет, что они явились не за дружеским рукопожатием. Если же на Кумб-Эбби нападет Дигби, сражения можно избежать. Эверарда любят при дворе, он истинный рыцарь, недавно причисленный к дворянам, получающим пенсион от его величества. Всем известно, что он примерный семьянин, да и одним своим видом такой красавец может укротить даже взбесившегося быка. Ни Кейтсби, ни делу католицизма не нужна принцесса Елизавета, проткнувшая себя ножом или прыгнувшая с высокой стены в ров. Благодаря обаянию Дигби можно на некоторое время скрыть, что произошло с ее родителями. Особенно если учесть, что и сам Дигби не знает всей правды.

С какой стати Дигби должен оставить красавицу жену, прекрасную семью и отказаться от блестящих возможностей при дворе ради участия в безумном заговоре? Кейтсби лишь улыбнулся про себя, наблюдая, как Дигби стремительно сбегает с лестницы и направляется к оседланному коню, раздавая по пути приказания слугам. Робин знал, что за наивным простодушием сэра Эверарда Дигби кроются ослиное упрямство и решительность, особенно когда дело касается религии.

Они ехали рядом по безлюдной дороге. Том Бейтс отстал на приличное расстояние и не мог слышать их разговора. Оба мужчины дали лошадям полную свободу, чтобы те могли размяться после долгой ночи, проведенной в конюшне. Животные весело бежали по дороге, стряхивая с наездников остатки сна.

— Дигби, друг мой, хочешь ли ты меня порадовать?

Они ехали вдоль сочившегося тонкой струйкой ручейка, который через месяц превратится в ревущий поток.

— Я готов отдать жизнь, лишь бы доставить тебе радость. Ты ведь знаешь, Робин.

— Дашь ли ты мне клятву хранить тайну, в которую я намерен тебя посвятить, и не раскрывать ее ни одной живой душе? Можешь ли ты поклясться всем, что для тебя свято?

Неизменная улыбка, озаряющая молодое, пышущее здоровым румянцем лицо Эверарда Дигби, медленно угасла. Выражение счастья и полной удовлетворенности жизнью еще не сошло, но легкая тень сомнения уже оставила свой след, прочертив на лбу едва заметные морщинки.

— Клянусь. Даю тебе слово джентльмена. Но зачем?..

— Друг мой, я прошу тебя дать обычную клятву, тогда как остальные принесли клятву священную. Суди сам, как сильна моя вера в твою честность. Я всегда выделял тебя среди прочих, и твоего слова джентльмена для меня достаточно. Вот смотри. — Кейтсби достал из-за пояса кинжал с богато инкрустированной серебром рукояткой в форме креста. — Поклянись на этом кинжале, обещая сохранить тайну.

Двое всадников на великолепных лошадях представляли собой странную картину на фоне ясного октябрьского утра. Для крестьян, случайно оказавшихся поблизости, их жизнь оставалась недоступной тайной, и они, глядя на остановившихся у ручья господ, скорее всего решили, что те затеяли какую-то забавную шутку.

— Клянусь, — сказал Дигби и нервным движением положил руку на обжигающую холодом рукоятку кинжала.

Друзья двинулись дальше в сопровождении верного Бейтса, неотступно следовавшего за ними в некотором отдалении.

— Скажи, веришь ли ты в меня? В мою способность видеть и понимать то, что другим недоступно?

— Да, разумеется. — Беспокойство Дигби росло с каждой минутой. — Ты знаешь, Робин, что я всегда считал тебя выше всех остальных. Разве не я одним из первых признал твою исключительность?

Кейтсби протянул руку и, взяв за поводья лошадь своего спутника, заставил ее остановиться. Животное затрясло головой и раздраженно захрапело.

— Дигби, я — посланец Божий. Самому мне это известно очень давно. Господь избрал меня своим орудием. Понимаешь ли ты это и веришь ли в меня?

Кейтсби остановился, и солнце оказалось прямо у него за спиной, образуя во влажном воздухе сияющий ореол вокруг его головы.

Эверарда Дигби охватило чувство растерянности, смешанное с благоговейным ужасом, а на глаза навернулись жгучие слезы.

— Я… я верю в тебя, Робин, — пробормотал он, заикаясь. — Ты всегда так уверен и все понимаешь лучше других. Наверное, твоими устами и правда говорит сам Господь. — По румяным щекам Дигби ручьями катились слезы.

— Тише, — прошептал Кейтсби и ласково приложил руку к губам друга, словно любящий отец, успокаивающий испуганное дитя. — Слушай меня, Мы собираемся свергнуть короля и его миньонов. Под палатой лордов находится пороховой склад, и в день заседания парламента, когда король с наследником, а также Сесил со своей сворой и все, кто притесняет истинную веру, соберутся под одной крышей, мы устроим пожар, который утихнет лишь после воцарения Господа нашего во всей Англии. Мы отправим их всех в преисподнюю, захватим принцессу Елизавету, проедем по центральным графствам Англии и отправимся на запад, поднимая на борьбу тысячи людей, которые пополнят наши ряды. Перси приведет своих воинов с севера, испанские войска направятся из Дувра в Рочестер, перекроют Темзу и задушат Лондон голодом. А с юга придет помощь от католиков Европы.

Дигби не слышал и половины слов Робина. Его лицо покрыла мертвенная бледность, а руки вцепились в поводья с такой силой, что лошадь встала на дыбы. Вдруг Эверардом овладела внезапная слабость, и, оцепенев от страха, он отпустил поводья и положил руку на луку седла.

— В это невозможно поверить. Ты говоришь ужасные слова и просишь моей помощи? — пролепетал Дигби.

— Не прошу, а требую. — Кейтсби наклонился к другу и, вздернув подбородок, заговорил тоном, не терпящим возражений: — Это не детские игры и глупые фантазии, а промысел Божий. Я твердо знаю, что наш взрыв отзовется эхом и на небесах, и в преисподней! Никто не сможет остаться в стороне. Либо ты идешь с нами, либо окажешься трусом. Ты трус, Эверард?

Дигби был слишком молод и избалован судьбой и не понял, что обвинением в трусости Кейтсби умышленно пытается его разозлить и заставить ни о чем не думать.

— Я не трус! — воскликнул Дигби, и его крик прозвучат как предсмертный вопль человека, угодившего на дно глубокого колодца.

Кейтсби не дал ему времени прийти в себя:

— Так ты пойдешь с нами и будешь рисковать жизнью во имя истинной веры? Той веры, которую ты обрел совсем недавно? Или ты отречешься от нее так же легко, как и приобщился? Являешься ли ты настоящим христианином или просто бормочешь слова молитвы, удобно устроившись у алтаря, и отказываешься защитить свою веру в роковой час? Да и можно ли назвать твою веру истинной, или это всего лишь жалкое притворство?

По щеке Дигби скатилась одинокая слеза.

— Обязательно ли мне к вам присоединяться, Робин? Должен ли я в этом участвовать?

— Если ты считаешь себя христианином, то должен, но если ты всего лишь жалкий трус, то не делай ничего и только обещай молчать. Пусть мужчины рискуют жизнью за правое дело и истинную веру, а дети — сидят дома.

Если гневные слова Кейтсби и достигли цели, то на круглом и простодушном лице Эверарда это никак не отразилось. Он казался убитым горем мальчиком, которому взрослые сообщили, что Рождество никогда не наступит. Его невинный взгляд мог бы растопить сердце самого дьявола, но не дьявола в лице Кейтсби, сопровождающего сэра Дигби на пути к вечным мукам.

— Я не трус и не ребенок. Если долг велит мне принять участие в вашем дьявольском плане, то я его исполню, и храни Господь моих близких и меня самого! — с трогательным достоинством воскликнул Дигби.

Кейтсби с удовлетворением слушал друга, но про себя отметил, что тот так и не дал окончательного согласия. Робин в очередной раз подумал о несметном богатстве сэра Дигби, его высоком положении при дворе и благородстве, с помощью которого есть надежда решить вопрос с принцессой Елизаветой без ненужного кровопролития. Оба путника ехали молча. Кейтсби безошибочно чувствовал момент, когда следует произнести пламенную речь, и также хорошо понимал, когда лучше помолчать.

— А как же наши друзья, Робин? В палате лордов есть католики, и неужели мы взорвем их вместе с врагами? Господь не простит такого преступления!

— Не беспокойся, о них позаботятся. Достойные спасения спасутся, сами не зная, как и почему. Мы долго думали об этом, и теперь нам нужен ты.

— А что говорят священники? Как они могут благословить убийство?

— Священникам все известно, и они одобряют наше дело, — солгал Кейтсби.

Возможно, священники узнали о заговоре из исповедей прихожан, но это вовсе не значит, что святые отцы его одобряют. Просто они признают тайну исповеди и считают, что ни под каким предлогом нельзя нарушить связь, устанавливающуюся между человеком, пришедшим на исповедь, исповедником и Всевышним. Разве мог Кейтсби помешать молодому дураку, отправившемуся на исповедь к отцу Гарнету? Разумеется, Гарнет не решится на открытое нарушение тайны исповеди, но он может использовать свои связи в Европе и лишить Кейтсби помощи, от которой зависит исход заговора.

— Когда доберемся до твоего дома, я покажу тебе цитаты из Библии и Священного Писания, из которых следует, что наша жестокость оправданна. Священные книги всегда допускали насилие в отношении язычников. Разве не следовало спасти невинных людей на стенах Иерихона, прежде чем гнев Божий обрушится на город? Разве можно было допустить торжество филистимлян над слугами Божьими? И не сам ли папа римский дал благословение на смерть этой шлюхи Елизаветы, когда она противопоставила себя слугам Божьим?

Кейтсби наклонился к другу и взял поводья его лошади. Вдали показались строения, из труб которых струился дымок. Они подъезжали к Гейхерсту.

— Ты знаешь, что нам грозит. Хочешь ли ты, чтобы твои дети стали наследниками своего отца? Желаешь ли ты гибели нашему делу, чтобы друзья наши были ввергнуты в нищету, а наша вера втоптана в грязь? Тогда ничего не предпринимай. Либо брось вызов судьбе и сражайся, как подобает мужчине!

Сэр Эверард Дигби устремил тоскливый взгляд на дом, где он познал супружеское счастье и где сейчас жила его семья. Его жизнь протекала тихо и счастливо, насколько это возможно в жестокий век. Здесь, в каменных стенах Гейхерста, заключалось будущее, которое придется принести в жертву дьяволу. Родной дом казался улыбкой на лике вселенной. Неужели нужно все разрушить одним роковым ударом? Разве в этом заключается долг? Неужели судьба после стольких лет безмятежного счастья обрушит на голову своего любимца море страданий?

Дигби повернулся к другу:

— Говоришь, священникам все известно и они дают свое согласие? Ты покажешь мне отрывки из Священного Писания?

Кейтсби с трудом скрыл ликование. Он больше не сомневался, что завладел душой друга и его богатством.

— Да, Эверард, клянусь моей бессмертной душой.

Робин придал своему лицу суровое выражение, приличествующее человеку, который задумал серьезное дело. Он испытывал странное наслаждение, отрывая Дигби от красавицы жены и прелестных ребятишек и подвергая всю семью смертельной опасности. Кейтсби считал, что судьба слишком милостива к другу, который долгие годы был непозволительно счастлив. Нет, мир устроен иначе, он наполнен болью и страданиями, которые нужно претерпеть, чтобы заслужить право попасть в царствие небесное. Человек должен приносить жертвы, и он оказывает Эверарду милость, ввергая его в ад на земле, но гарантируя место на небесах.

У Бена Джонсона имелся собственный двор, находившийся в таверне «Русалка», где приемным залом служила пивная, а роль придворных отводилась исполненной обожания толпе актеров и писателей, как уже состоявшихся, так и подающих надежды. Грэшем понимал, что «Русалка» слишком бойкое и многолюдное место для человека, которому в данный момент вообще не полагается находиться в Лондоне. Повидаться с Джонсоном можно и на его квартире, где также толпится народ.

Благодаря удачному союзу с Иниго Джонсом королевский двор осыпал Джонсона деньгами, но Грэшем подозревал, что доходам друга никогда не суждено превысить его расходы. Квартира Джонсона находилась на одной из узких улочек вдали от фешенебельных районов Лондона, но, по счастью, совсем рядом с Альзацией. Ближе к полудню переодетый рабочим Грэшем стоял вместе с Манионом у дверей жилища Бена Джонсона. Генри не рискнул совершить путешествие в одиночку, чувствуя угрозу даже в воздухе, которым дышал. Джейн тоже пришлось взять с собой, так как Грэшем считал, что девушка находится в безопасности только рядом с ним и крайне неразумно оставлять такую красавицу в Альзации без присмотра. С каждым днем ей становилось все тоскливее в их тесном убежище.

Владелец дома хорошо знал Грэшема и, дружески улыбнувшись, без лишних вопросов впустил его внутрь. Джонсон был в стельку пьян и не удосужился закрыть дверь комнаты на засов, прежде чем рухнуть в кровать. Он лежал полностью одетый, сотрясая храпом весь дом. Грэшем подкрался к нему сзади и, осторожно приставив к горлу кинжал, прошипел в ухо:

— Немедленно верни долг — или умрешь!

Джонсон вскочил, как будто под ним подожгли порох, но, почувствовав приставленный к горлу клинок, тут же снова опустился на кровать. Его глаза выкатились из орбит, словно у дохлой рыбы, и великий драматург никак не мог рассмотреть своего обидчика. Потом несчастный начал издавать булькающие звуки, а на губах у него появилась пена.

— Возможно, он тебя пощадит, если ты упомянешь его в своей следующей пьесе, — насмешливо сказала Джейн. — Господи! Ты когда-нибудь отдаешь в стирку рубашки?

Услышав знакомый голос, Джонсон откинулся на кровать с видом человека, жизненные силы которого полностью иссякли. Джейн ходила по комнате, глядя на которую можно было предположить, что в ней долгие месяцы квартировал целый гарнизон солдат, полностью пренебрегающих всеми правилами личной гигиены. Брезгливо морщась, девушка собирала различные предметы туалета и складывала их в кучу.

— Ах ты, ублюдок! — взревел Джонсон, поворачиваясь к Грэшему.

— Не отрицаю, — отозвался Генри. — Но я по крайней мере пишу хорошие стихи, — добавил он с усмешкой.

— «Молчание — достойнейший ответ на клевету», — процитировал Джонсон собственные строки, гордо выпячивая грудь, как он привык делать в подобных случаях.

— Будь добр, Бен, не декламируй нам свои творения, — попросил Грэшем. — Только исключительно самонадеянные люди могут вспомнить, что они когда-то написали, и используют любую возможность, чтобы излить этот поток на ничего не подозревающую публику.

— Я исключителен во всем, чем занимаюсь, — проворчал Джонсон, поднимаясь с кровати и почесывая голову.

— Особенно ты преуспел в подхалимстве и лести. Какие строки ты посвятил Роберту Сесилу, когда он вдруг стал графом Солсбери? Постой, сейчас вспомню…

— Ну да, — откликнулся Джонсон, натягивая сапоги, — мне тоже нужно жить.

— А вот еще: «И даже блохи на его собаке для меня священны», — съязвил Генри, цитируя слова из пьесы Джонсона «У каждого свой гумор».

— Прекрати цитировать мои произведения, сэр Генри. В твоем исполнении эти строки утрачивают всю красоту.

Джейн обожала театр, а Грэшема к искусству лицедейства приобщил Кит Марло. С Джонсоном они были знакомы много лет, Бен Джонсон имел шотландские корни и не отрекся от них, даже когда шотландцы были не в чести, так же как и от католической веры, которая не в моде и по сей день. Джонсон был ученым-самоучкой и обладал огромным багажом знаний по классическим наукам. В то же время он отличался буйным нравом и даже убил человека. Гениальный поэт, позволяющий себе хамские выходки, человек, обладающий исключительной интуицией, в котором чувствительности порой было не больше, чем в каменном сортире Тауэра. Тело Бена Джонсона можно заточить в темницу, что, кстати, однажды и случилось, но удержать в неволе его дух невозможно, и в этом он был схож с Уолтером Рейли.

Джейн с безразличным видом взяла стоявший у кровати переполненный ночной горшок, открыла окно и выплеснула содержимое на улицу. В следующее мгновение снизу донесся истошный вопль, свидетельствующий о точном попадании в цель. Джонсон прекратил растирать голову и с блаженной улыбкой уставился на стройную фигурку Джейн. Он быстро приходил в себя после любого потрясения, так как в его жизни они имели место довольно часто.

— Перестань таращиться на девушку, старый развратник, и послушай меня. Говорят, ты собираешься отобедать с лордом Мордаунтом и Робертом Кейтсби?

Джонсон, возлежа на кровати, принял эффектную позу, впечатление от которой испортила пуговица, оторвавшаяся в тот момент, когда он театральным жестом поднял вверх руки и разразился стихами:

— Меня зовут Джейн, — ответил объект вожделенных желаний поэта, отпихивая ногой остатки еды, завалявшиеся еще с прошлой недели. — Что касается вашего любезного предложения, отвечу так: на сцене лишь измены забавляют, но сердце равнодушным оставляют.

— Прекрасно сказано! — галантно похвалил девушку Джонсон. — Даже у меня вышло бы ненамного лучше!

— Так что там с Мордаунтом и Кейтсби? — прервал излияния поэта Генри.

— Ты, как всегда, хорошо осведомлен. Что тебе от них надо?

Джонсон неуклюже поднялся с постели и направился к низкому столу с грубой резьбой, на котором стояло несколько бутылок. Джейн преградила ему путь и смерила сердитым взглядом. Джонсон не стал испытывать судьбу и благоразумно изменил курс, свернув в сторону кувшина с кружкой, содержимое которого напоминало воду. Он наклонился и сделал знак Грэшему, который подошел и медленно вылил воду другу на голову, после чего тот стал трясти мокрой шевелюрой, словно выбежавшая из реки собака.

— Я заметил, что худею на глазах, и хороший обед мне просто необходим, — заявил Грэшем, ставя на место пустой кувшин. — Пожалуй, я представлюсь твоим шотландским кузеном, приехавшим с севера в надежде на хорошую поживу, так как в Лондоне снова питают горячую любовь к шотландцам. По такому случаю молодой Кейтсби с радостью распорядится поставить еще один прибор, чтобы твой родственник смог вкусить все радости жизни в обществе знати.

— Надеюсь, у тебя правильный шотландский акцент? — хмыкнул Джонсон.

Он бросил вопросительный взгляд на Джейн, а когда та отошла в сторону, подошел к столу, наполнил два стакана дешевым хересом и предложил один Грэшему, но тот вежливо отказался. Джонсон сделал спасительный глоток из собственного стакана, а порцию Грэшема отдал Маниону.

— А, понимаю, ты хочешь стать невидимкой. — Эту фразу Джонсон произносил всегда, когда Грэшем хотел остаться неузнанным. — Но почему такой внезапный интерес к моим друзьям?

— А разве Роберт Кейтсби твой друг?

Джонсон тяжело шлепнулся на табурет и, устремив на Джейн испытывающий взгляд и вопросительно приподняв брови, бросил ей через стол несколько исписанных листков, которые девушка поймала на лету, понимающе кивнула и, забившись в уголок, тут же приступила к чтению новой пьесы Бена Джонсона.

— В высшей степени неправильно и несправедливо, что такое прекрасное создание наделено еще и недюжинным умом, — сварливо пробурчал Джонсон, меняя тему разговора. — Слепая фортуна по-прежнему раздает свои дары тем, кто не умеет ими пользоваться.

— Это Кейтсби прекрасное создание? — с невинным видом осведомился Грэшем, притворяясь, что не замечает попыток друга уйти от интересующей его темы.

— Да не он, несчастный ты глупец, а она! Этот ангел, который по ошибке достался старому и мерзкому сатиру. Возможно, она надеется тебя перевоспитать. Красивые женщины всегда стремятся наставить на путь истинный пропащих мужчин, — заявил Джонсон, с надеждой поглядывая на Джейн, которая углубилась в чтение рукописей и не замечала ничего вокруг.

— А я-то думал, что больше всего ты ценишь в ней честность. — Как-то раз между Джонсоном и Джейн вспыхнула ссора, когда девушка подвергла жестокой критике одно из творений поэта. Джонсон обозвал ее лживой шлюхой и разбил о стену добротный табурет, после чего Грэшем пробил ему голову. В результате Джонсон переписал пьесу, что не ускользнуло от глаз Генри. — Но ты не ответил на мой вопрос. Кейтсби твой друг?

— Я знаком с ним, как и все люди моей веры. Друг ли он мне? Едва ли. Ведь я решительно не согласен, что солнце, согревающее сей грешный мир, светит из его задницы, а это обязательное условие для любого, кто ищет дружбы Робина. Кейтсби иногда не делает различия между преклонением перед Спасителем и им самим, путая себя со Всевышним. Он плохо влияет на молодежь, но зато устраивает великолепные пиры, а я замечательный гость. — Он бросил тоскливый взгляд на пустой стакан. — Там соберутся одни католики. Ты охотишься за католиками, и твое присутствие за нашим столом может причинить вред нашей вере?

Грэшем на мгновение задумался. Если он раскроет заговор о похищении короля, возмездие обрушится на головы заговорщиков, но не на католическую веру. Гораздо хуже, если заговор удастся.

— Для твоей веры опасности нет, а для некоторых людей, исповедующих ее, угроза, несомненно, существует, как и для тебя самого, Бен, если ты намерен бунтовать против государственной власти. — Несмотря на шутливый тон, ответ Грэшема прозвучал вполне серьезно.

— Это я-то мятежник?! — разразился хохотом Джонсон. — Господи, помилуй! Разве мало в моей жизни бед и напастей, чтобы испытывать судьбу?

Бен Джонсон слыл болтуном, обжорой и пьяницей и имел ужасную репутацию, но Грэшем никогда не слышал, чтобы он выдал доверенную ему тайну. Во всяком случае, тайны Грэшема Джонсон свято хранил. Однажды Генри спас его от судебных приставов и выкупил из долговой тюрьмы. За долгие годы между двумя мужчинами накопилось множество старых и совсем новых тайн, и благодаря наличию первых разглашать вторые не было никакого резона. Джейн распорядилась отнести в прачечную огромный мешок с грязным бельем. Рукописи Джонсона девушка забрала с собой, намереваясь скрасить с их помощью тоскливое пребывание в Альзации.

— Идти на этот обед рискованно, — равнодушно заметил Манион по возвращении в Альзацию, и он был абсолютно прав.

Несмотря на то что Лондон был огромным городом, все представители высшего общества знали друг друга и, так или иначе, встречались и общались между собой. Грэшем полагал, что гости Кейтсби вряд ли его узнают, но прежде чем появиться в их компании, благоразумнее изменить внешность. Прибегая к маскараду, Грэшем руководствовался двумя принципами: либо оставлял свою внешность почти без изменений, либо появлялся перед окружающими совершенно в новом обличье. На сей раз он решил следовать второму принципу.

— Сиди тихо! — раздраженно прикрикнула Джейн, заканчивая окрашивание волос и бороды, которые из темных превратились в рыжеватые, а вернее — совсем рыжие.

Грим сначала нанесли только на лицо, шею и руки, но по настоянию Джейн и несмотря на яростные протесты Генри, намазали все тело, после чего кожа у него стала темной, как у мавра. Грэшем не стриг бороды с тех пор, как они уехали из дома, и теперь она торчала в разные стороны и, по словам Маниона, напоминала плохо скошенное поле. Грэшем пересмотрел свой богатый гардероб и выбрал костюм, который, по его мнению, предложил бы неотесанной деревенщине самый скверный местный портной, выдавая его за последний крик моды в Лондоне. Экстравагантный наряд дополняли повязка на глазу и огромный шотландский берет, совершенно не сочетающийся с одеждой.

— Первый раз в жизни я боюсь смерти, — грустно сказал Генри, когда Джейн наложила на бороду остатки краски, и тут же пожалел о своем желании подшутить над ней, увидев, как мгновенно угасло лицо девушки.

— С таким настроением идти нельзя. Ты должен…

Грэшем жестом прервал ее.

— Представляешь, что скажет мой портной, увидев меня в гробу в подобном наряде? — с притворным ужасом спросил Генри и едва не получил кулаком по голове. В последний момент Джейн остановил лишь страх испортить результат своих кропотливых трудов.

По дороге к назначенному месту Грэшему не давали прохода все лондонские мошенники, которые при виде шотландского деревенщины замирали от свалившегося на них счастья. Ему предлагали женщин и беспроигрышную карточную игру, заманивали в кегельбаны и заведения, где играют в кости и где только вчера какой-то счастливчик выиграл целое состояние, не уступающее всем сокровищам лорда Солсбери, обещали любовные утехи, о которых не смел мечтать и Самсон. Самые бойкие зазывалы сулили несметное богатство в сочетании со всеми мыслимыми и немыслимыми прелестями любви. Генри отбивался, как мог, и, добравшись наконец до трактира Уильяма Патрика, облегченно вздохнул. Джонсон имел обыкновение являться на обед раньше всех, чтобы в полной мере насладиться трапезой за чужой счет. Он встретил Грэшема с достойной одобрения сдержанностью, ничем не выдав изумления, и проводил к остальным гостям.

В трактире «Ирландец» было многолюдно. Здесь подавали превосходную еду и вино, которое могут пить приличные люди. Грэшем, знавший толк в таких вещах, сразу же отметил, что Кейтсби не привык себя в чем-либо ограничивать. Комнату только что покрасили, на полу лежали чистые циновки, а стены украшали достаточно дорогие портьеры. Из большого окна доносился приглушенный уличный шум, а из-за двери слышался веселый гул подвыпивших посетителей трактира, но это не мешало беседе.

— Как я счастлив с вами познакомиться, — проговорил Грэшем с ужасающим шотландским акцентом. Он назвался Александром Селкирком и изображал из себя в меру выпившего человека, ошеломленного множеством новых впечатлений.

Впрочем, Генри зря беспокоился: Кейтсби едва удостоил его мимолетным взглядом. Главной фигурой за столом был Джонсон, знаменитый драматург, предмет многочисленных сплетен при дворе, да к тому же католик. Пригласив Джонсона, Кейтсби сделал удачный выбор, свидетельствующий о его связях в обществе.

Том Уинтер пожал руки всем присутствующим, а знакомых дружески похлопал по спине. «Так вот из-за кого пострадал зад несчастной проститутки», — отметил про себя Грэшем.

— Знакомьтесь, это Алекс Селкирк, мой кузен из Шотландии. Любезный кузен, позволь представить тебе Тома Уинтера. — Джонсон, упивающийся вниманием к собственной персоне, чуть не забыл представить Грэшема гостям. Вокруг поэта собралась толпа людей, на столе стояла отличная еда и вино, и Джонсон раздувался от важности, словно мыльный пузырь.

Том Уинтер пришел вместе с Кейтсби. Это был невысокий человек крепкого телосложения, с круглым лицом и резкими манерами: каждое сказанное им слово производило впечатление пушечного выстрела, а движения отличались быстротой и ловкостью. Обычно Том не терял головы, но иногда затевал жестокие споры, которые, по мнению Грэшема, в более узком кругу и при определенных обстоятельствах могли привести к конфликту.

— Много ли друзей вы привезли с собой с севера? — с притворным простодушием поинтересовался Том Уинтер, намекая на орду прихлебателей короля Якова. Шутку встретили взрывом хохота.

— Нет, что вы, — отозвался Грэшем, — но я непременно это сделаю, если шутки и дальше будут такими же ядовитыми.

Грэшем решил, что за Уинтером стоит понаблюдать. Несмотря на горячий нрав, он, несомненно, обладает умом и решительностью, что делает этого человека опасным противником. Кроме того, Уинтер очень силен, хоть и не может похвастаться высоким ростом.

— Мистер Селкирк, вы просто обязаны сообщить нам имя своего портного! — вмешался в разговор Трэшем, ничем не выдавший изумления при виде Генри. — Такой наряд везде произведет фурор!

Последние слова утонули в громком хохоте, перешедшем в рев. Серьезность сохранял только лорд Мордаунт, который считал себя слишком утонченной особой, чтобы смеяться над столь грубыми шутками. Сам Трэшем гордился дорогой одеждой, несмотря на ее довольно неряшливый вид, как будто хозяин в конце дня имел обыкновение зашвыривать ее в угол. Трэшем прекрасно вошел в роль и сыпал непристойными шутками, которые непременно привели бы в замешательство человека, которого изображал Грэшем, в то время как остальные гости по достоинству оценивали их своеобразный юмор.

Джонсон говорил без умолку и главным образом о себе, но делал это так талантливо и самозабвенно, что увлек своими речами всех гостей. Он критиковал безобразное правило, установленное лордом-канцлером и касающееся права собственности на пьесы, проклинал беззастенчивую наглость тунеядцев-издателей и полное отсутствие какого-либо подобия цивилизованной конкуренции между антрепренерами и актерами, восхищался латынью и планировал постановку новой пьесы, выражал надежду, что благодарный город наконец-то подарит собственный театр самому великому из ныне здравствующих драматургов, и обсуждал печальный случай с сэром Робертом Дадли, который собирался жениться на своей любовнице. В Бене Джонсоне удивительным образом уживались гений и фиглярство, и сейчас, подогреваемые очередной порцией спиртного, они уносили своего хозяина в заоблачные выси.

Но кто же на самом деле Кейтсби: обычный болтун или человек, способный организовать похищение короля? Глядя на Роберта, Грэшему казалось, что в комнате становится все темнее и ее наполняет невыносимая атмосфера зла и порока. Когда все гости, включая самого Джонсона, устали от собственного балагурства и бесконечных историй, которые становились все более неправдоподобными, Кейтсби незаметно завладел нитью разговора и вниманием всех присутствующих в комнате.

— Мы все — жертвы издателей! — перешел на крик Джонсон. — Они покупают произведение, печатают его и переплетают, а потом продают, и если пожелают, то вместо автора напишут на обложке имя совершенно другого человека! И они получают основную часть прибыли, тогда как бедняга, долгие недели и месяцы корпевший в поте лица над своим детищем, должен довольствоваться жалкими объедками! Все издатели — настоящие стервятники!

В этот момент в разговор вмешался Кейтсби, чей тихий голос тут же привлек всеобщее внимание:

— Вы обзываете издателей, а они продолжают паразитировать на вашем теле, словно вши. Они сидят тихо и ждут, когда вы до них доберетесь. Вши кусают и заражают вас болезнями, а вы не предпринимаете никаких действий. Они объедают вас, но вы их не останавливаете. И если вши жиреют на вашей крови, то не ваша ли это собственная вина? Сбросьте старую одежду, дружище, выловите всех вшей и раздавите их между пальцами! — Кейтсби взял со стола орех, который разлетелся в его руке на мелкие кусочки. — Кровь за кровь! Заберите у них свою кровь или сидите тихо и прекратите жаловаться. — Слова, сказанные дружелюбным тоном, таили в себе угрозу, словно клинок, внезапно выхваченный из мягких ножен.

Над столом повисло молчание, которое было нарушено, только когда на стол подали два великолепных, только что испеченных пирога. Лорд Мордаунт пустился в туманные рассуждения из области теологии. Его интересовало, может ли недосказанная или скрытая правда приравниваться ко лжи. Не сводя с собеседника пристального взгляда, Кейтсби увел разговор в такие теологические дебри, что Мордаунт запутался в собственных аргументах, словно неопытный возница в поводьях.

Грэшем признал, что Кейтсби великолепно знает Библию и сыплет цитатами, словно из рога изобилия. Прикинувшись сильно опьяневшим, он решил вступить в разговор:

— Я не люблю Библию. — Как и предполагал Генри, за его словами последовал сдавленный вопль возмущения. Он говорил с сильным шотландским акцентом как пьяный человек, который на мгновение пришел в себя. — Там слишком много крови и убийств, а я потерял так много друзей, — жалобно всхлипнул он, как делают все пьяницы, уверенные, что их устами глаголет истина.

— Слишком много убийств, мистер Селкирк? Вовсе нет, — отозвался Кейтсби, даже не взглянув на собеседника. — Жизни без смерти не бывает. Сам Христос стал нашим Спасителем только после мучительной смерти.

— Но моя бедная жена, моя славная Агнес! Она была сама невинность, а умерла, даже не успев прочесть молитвы. — Грэшем надеялся, что упоминание о смерти жены не оставит Кейтсби равнодушным.

И Роберт действительно откликнулся, но только совсем не так, как предполагал Генри. Он ударил кружкой по столу с такой силой, что три деревянные тарелки упали и покатились по полу, но никто даже не пошевелился.

— Невинная?! Мы живем, потому что питаемся мясом невинных животных! Подобно агнцу в Ветхом Завете, невинных приносят в жертву во имя высшего предназначения. Их вопли по поводу собственной кончины не делают им чести. Они должны благодарить тех, кто приносит их в жертву и наполняет смыслом их жалкую смерть. Разве Иисус велел невинным покинуть стены Иерихона? А когда эти стены пали, думаете, солдаты спрашивали, кто виновен, а кто нет, когда насиловали и грабили во имя Господа? Невинность — не добродетель, а порок.

На этой ноте обед закончился. Грэшем встречал в жизни многих людей: хороших и плохих, а также тех, кого природа наделила всеми слабостями, присущими человеку, и их было большинство. Как ни странно, но истинная доброта встречалась ему чаще, чем абсолютное зло, и сегодняшняя компания не стала исключением.

Сегодня вечером Грэшем столкнулся с настоящим злом. Его всегда выдавали глаза. Зло горело в жестоком, застывшем взгляде Кейтсби, и этот шедший изнутри огонь не имел ничего общего с ударившим в голову вином, возбуждением в предвкушении любовных утех или даже жаждой битвы. Взгляд безумца оставался неподвижным и бездонным, без единой искорки, и в то же время излучал кротость и нежность. Его выдавали лишь желтые вспышки, так глубоко спрятанные в зрачках, что их было почти незаметно, поскольку все внимание собеседника приковывали гордая посадка головы и волевой подбородок. Грэшему доводилось видеть подобный свет в глазах судей и палачей. Такое зло несет человек, который не понимает, что может ошибаться, и подпитывает свою самоуверенность верой других людей, утоляя таким образом жестокий голод. Все люди с их верой служат Кейтсби топливом, которое поддерживает огонь его тщеславия. Глядя на красивую и статную фигуру Кейтсби, Грэшем вдруг на долю секунды представил Люцифера, победоносно шествующего по миру.

— Нормальные люди сдерживают свои чувства, — сказала Джейн, старательно смывая краску с тела Грэшема и пытаясь понять то, что он рассказал. Сам Генри еще не оправился от потрясения. — Убивая, калеча и насилуя, они прячут свои чувства за толстой железной дверью, которую открывают, когда дело уже сделано, и убеждают себя, что ничего подобного с ними не случилось. У этого человека, похоже, такой двери нет. Возможно, ее сорвало с петель, когда умерла жена Кейтсби?

— А может быть, ее вообще никогда не было, — зябко поежился Грэшем, хотя в комнате было тепло. — Послушай, у тебя холодные руки. Дай мне передохнуть.

— Сначала отмою места, до которых тебе не дотянуться. Сиди смирно.

— Почему я все время сомневаюсь? А тебя мучают сомнения? В чем ты сомневаешься?

Джейн никогда не видела Грэшема в таком состоянии. Он походил на простодушного любознательного ребенка. Куда подевались насмешливый цинизм и остроумие? На краткий миг Генри обнажил перед ней не только тело, но и душу, и девушка изо всех сил старалась не выдать нахлынувших на нее чувств.

— Иногда сомневаюсь. А разве есть люди, которых никогда не терзают сомнения?

— Кейтсби. Сомнения ему чужды. Он собирает страхи, горести и сомнения других людей, вытаскивает их наружу, а как ему это удается, не понимаем ни я, ни он сам. А потом Кейтсби превращает все это в нечто очень злобное и опасное, в огонь, привлекающий людей, как горящая свеча притягивает ночных бабочек. Они стремятся к огню, который их сжигает, прежде чем они успеют понять, что же происходит на самом деле. А возможно, Кейтсби превращает людей в безропотные существа, которые сами хотят, чтобы их уничтожили.

В эту ночь они занимались любовью дольше обычного, и Грэшем почувствовал, как его душа снова наполняется теплом.

Итак, ответ ясен. Роберт Кейтсби вовсе не болтун, не задумывающийся о смысле своих слов. Скорее, его можно сравнить с падшим ангелом-мстителем, вознамерившимся освободить дьявольский вихрь и обрушить его на землю.