Глава 2

Найдется ли на свете человек, которого Лондон оставит равнодушным?

Осужденная на вечные муки, задыхающаяся в собственном дыму преисподняя, пристанище чумы, город, обладающий удивительной, до безумия притягательной силой. Он захватывает и увлекает на улицы, где зловоние нечистот смешивается с божественным ароматом свежеиспеченного хлеба, а дуновение ветерка, приносящего пряный аромат трав с окрестных лугов, удивительным образом сочетается со смрадом, который исходит из сточной канавы, именуемой Темзой. Лондон давно превратился в сборище торгашей, наперебой расхваливающих свой товар, а его улицы наводняет разношерстная, гудящая, словно пчелиный улей, толпа потных людей, месящих ногами уличную грязь, устремляя при этом свой взор к звездам. Город напоминает бурлящий котел, попав в который не приходится рассчитывать на жалость и милосердие. И все же, несмотря на грязь и зловонные испарения от скопившихся здесь людей и животных, Лондон волнует и будоражит душу. За последние годы он невероятно и совершенно беспорядочно разросся. С каждой неделей хаотично разбросанные улицы становятся все более многолюдными и узкими, словно стремясь выплеснуться за древние стены. Ветхие леса, среди которых снуют орущие во всю глотку строители, перегораживают улицы, не давая пройти людям, лошадям и идущему на бойню скоту. Приехавшие в город деревенские жители лишь ошалело таращатся по сторонам, не замечая навозных куч под ногами.

На сей раз при въезде в Лондон Генри не почувствовал возбуждения, которое обычно охватывало его при каждом свидании с этим городом. Зачем его вызвали сюда в неурочное время? Мучительный вопрос не давал покоя, но Грэшем немедленно откликнулся на зов, прекрасно понимая, что выбора у него нет.

По дороге в Лондон он гнал лошадь во весь опор. Генри считался очень богатым человеком, который расходует свои средства весьма расчетливо. Одним из его главных богатств были лошади, а другим — верный Манион, присматривающий за многочисленными конюшнями от Кембриджа до Лондона, где Грэшема всегда ждала оседланная лошадь. В прошлом прекрасный солдат, он также командовал людьми, в любой момент готовыми принять у хозяина взмыленного коня, почистить его и накормить, и сделать это с любовью, на которую у Генри просто не хватало времени.

У Грэшема не было нужды так торопиться. Роберт Сесил, виконт Крэнборн, в недалеком будущем граф Солсбери и самый молодой член Тайного совета, привык ждать. Ему досталась в наследство крупнейшая и самая работоспособная в Европе сеть шпионов и осведомителей, и всю свою жизнь этот человек выжидал и наблюдал, словно паук, затаившийся в искусно сплетенной паутине.

И все же Генри мчался в Лондон, как будто от этого зависела его жизнь. Встречный ветер свистел в ушах и трепал волосы, а крестьянские телеги едва успевали свернуть к обочине, чтобы уступить дорогу неистовому всаднику. Бешеная скачка помогала забыть все беды, и вместе с обжигающими порывами ветра наездник ощущал на лице горячее дыхание самой жизни. Сесил может установить слежку и распоряжаться его судьбой, но никому не под силу обуздать безумный, неистовый вихрь, несущий его в Лондон.

Предыдущие встречи с людьми вроде Роберта Сесила неизменно заканчивались для Генри многочисленными предательскими выстрелами и уколами шпаги, серьезными ранами и даже кораблекрушением, которое, хвала Господу, имело место лишь однажды у диких берегов Ирландии. Приказы Сесила также приводили к тому, что Генри дважды приговаривали к повешению и один раз к четвертованию, а как-то его и в самом деле привязали к дыбе в лондонском Тауэре.

И все же Грэшем всегда возвращался.

Как его угораздило стать частью безумного мира; где единственной моральной ценностью считалась сила и все оказывалось совсем не таким, каким представлялось поначалу? Кажется, так было всегда, с того самого момента, когда совсем юного Генри втянули в опасную авантюру и он сыграл роковую роль в трагедии Марии, королевы шотландской. Выбор юноши был бессознательным. Из собственного опыта Грэшем хорошо знал, что судьба не спрашивает совета у человека, определяя ход его жизни, и тем более не сообщает, останется ли он вообще в живых. Попав первоначально в руки сэра Фрэнсиса Уолсингема, руководившего всеми королевскими шпионами, Генри вдруг обнаружил, что все чаще приказы поступают от Роберта Сесила, который сам себя назначил преемником Уолсингема в работе с обширной сетью шпионов, агентов и осведомителей.

Грэшем и Сесил возненавидели друг друга с первой встречи. Однако захватывающее дух чувство опасности и риска пьянили голову, и Генри продолжал участвовать в большой игре, пока не дошел до грани, за которой поджидала смерть. Вот тогда, много лет назад, Сесил вызвал его к себе, чтобы отправить с каким-то мелким и досадным поручением в Испанию для встречи с местными осведомителями. Грэшем отказался. Взглянув на ослушника, Сесил извлек из кошеля документ, тщательно переписанный рукой конторского служащего.

— Прежде чем принять окончательное решение по поводу моего поручения, соблаговолите прочесть эту бумагу.

Сесил был спокоен и невозмутим, как всегда.

Грэшем прочел документ несколько раз. Ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя у человека, менее сильного духом, содержание бумаги могло вызвать панику.

— И что же? — равнодушно спросил он, спокойно глядя в лицо Сесилу и ничем не выдавая подступившего к горлу страха.

Сесил выкрал документы Уолсингема, в которых содержалась вся информация о шпионской организации. Среди них было подробное описание события, отравившего Грэшему всю жизнь. Вспоминая об этом деле, Генри испытывал чувство жгучего стыда, чего впоследствии с ним никогда не случалось. Сесил откопал злополучный документ — доказательство роковой ошибки, совершенной в далекой юности.

— Не хотелось бы предавать гласности содержание этого документа, верно? — спросил Сесил медовым голосом.

— Ну почему же, сэр? — Голос Грэшема звучал ровно и уверенно. — Правда рано или поздно выйдет наружу, не так ли? Разве не об этом говорится в Библии? И что значат тщеславные помыслы и доброе имя одного человека в сравнении с гласом истины? Все это суета сует.

— Не соблаговолите ли вы отправиться в Испанию по моей просьбе, господин Грэшем? — спросил Сесил, и наряду с жесткими нотками Генри послышалась в его голосе некоторая неуверенность.

Наступил решающий момент, и Грэшем это знал. Если он сейчас уступит и признает над собой власть Сесила, которую ему дает порочащий документ, то никогда уже не сможет распоряжаться своей судьбой, хотя идти наперекор такому могущественному человеку — полное безумие. Сесилу ничего не стоит его уничтожить. И Генри решил сражаться до конца, так как, сделав другой выбор, он бы изменил себе.

— Нет, милорд, я не могу поехать. — Он сделал особое ударение на словах «не могу». «Не могу» не означает «не хочу». — На данный момент у меня есть серьезные причины личного характера, требующие моего присутствия в Англии. Разумеется, если бы речь шла о более срочном деле или если бы от него зависела ваша жизнь, милорд, я бы тотчас отправился в путь по вашему приказу. Сейчас же я прошу вас оказать милость и освободить меня от данного поручения.

Теперь, если Сесил освободит Генри от поручения, это будет выглядеть как высочайшая милость с его стороны и в то же время означать, что Грэшем не склонил головы и не поддался на шантаж.

Генри взял документ и аккуратно положил его на стол среди множества прочих бумаг. Его слова давали Сесилу шанс сохранить лицо, вот только захочет ли он им воспользоваться?

Наступило долгое молчание.

«Интересно, он обдумывает мои слова или наслаждается причиненной болью?» — размышлял Грэшем.

Наконец Сесил пошевелился и с брезгливым видом взял документ двумя пальцами, как нечто омерзительное.

— Очень жаль, сэр. Ваша кандидатура подходит во всех отношениях, но не сомневаюсь, что появятся и другие предложения, которые вы примете с большей готовностью, когда я, как вы изящно выразились, «окажу свою милость».

— Милорд, ваше милосердие действительно не знает границ, — галантно ответил Грэшем, а Сесил смерил его взглядом ястреба, охотящегося на мышь.

Генри прекрасно понимал, что одержать победу не удалось. Меч занесен над его головой, и никто не собирается вкладывать его в ножны. Просто удалось добиться короткого «вооруженного перемирия», и теперь Сесил может играть с ним, как жестокий мальчишка с пойманной мухой. Вскоре после этого разговора Грэшем с энтузиазмом выполнил несколько опасных поручений Сесила, записывая все сведения не только о них, но и о других делах милорда еще со времен Уолсингема.

Кульминация наступила во время мятежа Эссекса. Сесил имел обыкновение брать верх над людьми, к которым природа проявила завидную щедрость, наградив их крепким здоровьем, красотой и способностью к выживанию, чего так не хватало ему самому. В течение многих лет он вел беспощадную борьбу с дерзким красавцем Робертом Девере, вторым графом Эссексом, обладавшим, помимо древней родословной, неотразимым обаянием и прекрасным телом, служившим предметом вожделений всех дам при дворе, включая саму королеву. Однако это ему не помогло. Эссекс не устоял против изощренного и жестокого ума своего противника, не гнушавшегося самыми безнравственными методами борьбы, и Сесил одержал победу над соперником, как и над всеми, кто имел неосторожность стать у него на пути. После глупого, изначально обреченного на неудачу мятежа Эссекса отправили на плаху, и Сесил получил неограниченную власть при дворе. Голова бедняги Эссекса до сих пор красовалась на Лондонском мосту. Теперь в стране остался только один Роберт, и им был Роберт Сесил.

Впереди показались стены Лондона, и Генри сбавил темп, так как дорога становилась все более многолюдной. Он усмехнулся, вспоминая свою роль в мятеже Эссекса. Вернее, он позаботился о том, чтобы мятеж угас, не успев разгореться, и шуму от него было не больше, чем от мушкетного выстрела. Грэшем тщательно конспектировал все события, связанные с мятежом, и делал со своих записей копии. В результате получилось занимательное чтиво, и попади оно в руки заинтересованных лиц, головенку Сесила насадили бы на копье по соседству с головой Эссекса. Генри пережил один из самых счастливых моментов в жизни, когда представил Сесилу копию отчета о мятеже, где присутствовали неопровержимые доказательства его предательства. Желая добить противника, Грэшем небрежно обронил, что копии отчета и многие другие документы хранятся в различных тайниках по всей Англии, а также в архиве самого папы римского. Они будут храниться там, пока их не заберет сам Генри. Взять же их раньше срока можно только в случае смерти Грэшема. При этих словах лицо Сесила покрыла мертвенная бледность. Впервые за все время их знакомства ему изменило обычное самообладание. Подвалы Ватикана были одним из немногих мест, куда Сесил проникнуть не мог. Особую пикантность придавал тот факт, что сам Генри получил доступ к уникальному хранилищу документов, выполняя грязные поручения Сесила в Италии. Забавно, что справедливость восторжествовала таким романтичным образом.

Существовала еще одна причина, по которой Генри ненавидел Сесила. Два года назад он предал дружбу единственного человека, которого Грэшем называл господином, и дал против него свидетельские показания. Сэр Уолтер Рейли был величайшим из всех людей, которых знал Генри. Ученый и поэт, отважный солдат и бесстрашный моряк, блестящий придворный и человек незаурядного ума, он спас Грэшему жизнь. Когда изменчивое колесо фортуны вознамерилось погрузить Рейли в бездонную пучину, он обратился за помощью к друзьям в надежде, что они помогут ему выбраться из трясины придворных интриг. Сесил предал его, и Рейли судили по сфабрикованному делу с такой предвзятостью, что это вызвало возмущение во всей Европе. И вот теперь этот величайший из людей медленно умирает в Тауэре, страдая от жестокой лихорадки. Жена Рейли помогла вырастить хилого отпрыска Сесила. Воспитывая его вместе со своим жизнерадостным крепышом, она старалась вдохнуть жизнь в это чахлое создание. В благодарность за заботу о своем заморыше Сесил отправил всю семью в Кровавую башню лондонского Тауэра. Грэшем мог понять человека, поступившегося своими принципами, но простить того, кто предал своих друзей, было выше его сил.

Показались башни дворца Уайтхолл, где жил Сесил. Его запутанные коридоры словно являлись отражением предательски изменчивой и сложной натуры человека, властвовавшего при дворе. Наступил момент затишья перед бурей, краткий миг перед началом большой авантюры, когда время останавливается, как бы давая человеку последний шанс свернуть в сторону. Лошадь Грэшема вдруг стала посреди дороги, и он мягким движением направил животное вперед. В этом ненадежном и зыбком мире Генри был уверен только в двух обстоятельствах: своей ненависти к Сесилу и пагубности любого его задания. Он также знал, что не сможет отказаться от волнующих кровь предложений милорда или добровольно подвергнуть себя риску из-за сведений, которые, возможно, ему откроются.

Грэшем въехал во двор, вымощенный булыжником, передал лошадь угрюмому слуге и с удовольствием потянулся, разминая затекшие мышцы. Он не сомневался, что на сей раз речь пойдет о католиках, и это пугало. Генри меньше всего хотелось браться за дело, где замешаны католики, и на это имелись веские причины. Его самого, незаконного сына сэра Томаса Грэшема, вскормила грудью и воспитала католичка, и Генри с младенчества помнил тихое постукивание четок у уха. Поручения, связанные с делом Марло, мятежом Эссекса и казнью бедняжки Марии Стюарт, не говоря уже о делах, касающихся Непобедимой армады, не оставили на душе горького осадка. Что до католиков, то здесь дело обстояло иначе, и воспоминания были самыми печальными. В начале своей карьеры Грэшем познакомился с католическим священником, который оказался лучшим из всех людей, встреченных на его пути. Настоящий святой, сошедший на грешную землю. И вот, несколько месяцев спустя, Генри стал свидетелем его казни. Беднягу подвесили за шею и терпеливо ждали, пока он наполовину задохнется, потом у него вырвали из груди сердце и разрубили тело на четыре части. С тех пор для Грэшема, усомнившегося в связи с этим случаем в существовании Всевышнего, предсмертные вопли истерзанного существа стали единственным языком, одинаковым и для католиков, и для протестантов. В обеих религиях нанесение увечий человеческому телу приравнивается к жертвоприношению, что осуждается христианством в целом.

Сесил был, как всегда, сама любезность. Богатая одежда лишь частично скрывала деформированный позвоночник и уродливое тело седовласого повелителя шпионов. На столе, за которым он сидел, скопилось множество бумаг, а картины на стенах кабинета свидетельствовали о любви их владельца к высокому искусству, а также о его возможностях покупать все самое лучшее на свете.

— Доброе утро, сэр, — нараспев сказал Сесил и указал Грэшему на табурет.

Его голос звучал на редкость невыразительно, а крысиные глазки-бусинки, казалось, просверливали человека насквозь. Широкий плащ скрывал тощую чахлую фигуру и безобразно коротенькие ножки, над которыми смеялись на всех городских рынках. Худое болезненное лицо Сесила также не блистало красотой. Некоторые полагают, что безобразное тело свидетельствует об уродливой душе. Грэшему доводилось встречать многих людей, страдающих обоими недостатками, но до Роберта Сесила им было далеко по всем статьям. Он двигался осторожно, стараясь не привлекать внимания к искалеченной шее, которую прятал за жестким плоеным воротником необъятных размеров и весьма экстравагантного фасона. Казалось, Сесил постоянно мерз, но при этом он всегда принимал явившихся с отчетом шпионов в самой большой и холодной комнате во дворце. Вот и сейчас в огромном камине из резного камня едва теплился огонь, отчаянно сражающийся с дешевым битумным углем, от которого гораздо больше дыма, чем тепла.

— Как идут дела в Кембридже? — заботливо осведомился Сесил.

— Хорошо, милорд, — ответил Грэшем, с трудом соблюдая внешнее спокойствие и сгорая от нетерпения узнать причину столь срочного вызова в Лондон. — Колледж растет и ширится не по дням, а по часам.

Сесил, помимо всего прочего, являлся канцлером университета.

— Отрадно слышать! — фальшиво пропел он и, наполнив кубок вином, пододвинул его Грэшему.

В мрачной темной комнате золотой кубок сиял, словно солнечный луч после дождя, а находившееся в нем вино напоминало кошачью мочу. Сесил тратил деньги лишь на то, что служит долгие годы, и не скупился, покупая картины и изысканную посуду. Что касается вина, то здесь он проявлял чудеса бережливости, справедливо полагая, что несколько часов спустя оно все равно превратится в мочу.

Грэшем с улыбкой поднял бокал в приветственном тосте, принюхался и, продолжая улыбаться, поставил его на стол, не пригубив содержимого. Пить эту дрянь, от которой засохли бы даже язвы на теле сифилитика, он не собирался.

Лицо Сесила сохраняло бесстрастное выражение, хотя отвергнутый кубок, разумеется, не ускользнул от его взора. Откинувшись на спинку роскошного кресла, он задумчиво созерцал реку через узкое оконце, пока его гость ерзал на трехногом табурете с ножками разной высоты. Другие предметы мебели, на которые можно присесть, отсутствовали, не считая похожего на трон кресла, где восседал сам хозяин кабинета.

— Мы живем в безнравственное время, сэр Генри, — сказал со вздохом Сесил. Себе он вина не налил. Во время их встреч Сесил никогда не прикасался ни к еде, ни к напиткам. — Среди нас есть люди, отрицающие заповеди Господа, занимая при этом высокое положение в обществе и обладая большой властью. Порочные люди, сэр Генри, погрязшие в грехе. Ведь вы со мной согласны?

«Черт побери! Ты сам немало способствовал этому! Похоже, речь пойдет о католиках. Нет, только не это!» — с отчаянием подумал Грэшем.

— Полагаю, вам известен сэр Фрэнсис Бэкон? — осведомился Сесил, не дождавшись от Грэшема ответа, и резко подался вперед. Этого делать не следовало, так как стала видна его изуродованная шея. — Ведь вы, кажется, вместе обедали?

Бэкон? Грэшем пришел в смятение, стараясь скрыть его за любезной улыбкой. Бэкона обвиняли в чем угодно, но только не в принадлежности к папистам. Выдающийся ум этого человека мог соперничать лишь с его честолюбием. Долгие годы он пытался пробраться в постель к королеве, а теперь обхаживает короля, и Грэшем искренне надеялся, что королевское белье окажется чище верхнего платья. Бэкон относится к людям, которые своим умом и талантами пытаются компенсировать низкое происхождение, и им движут амбиции, присущие всем, кому удалось пробиться ко двору. Какое же отношение имеет Бэкон к падению нравственности среди нации?

— Он приезжал в колледж, милорд, — с беспечным видом ответил Грэшем. — Бэкон — прекрасный оратор, — добавил он. Пусть Сесил сам скажет, что ему нужно.

— Предметом моего беспокойства является не его ораторское искусство, а склонность к содомскому греху. — Сесил снова откинулся на спинку кресла, словно готовясь нанести удар.

На лице Генри не дрогнул ни один мускул, несмотря на едва сдерживаемое желание расхохотаться.

— Есть доказательства, милорд? — серьезно спросил он.

— Нет, — холодно ответил Сесил и взглянул на Грэшема. — Пока нет. Но если это правда, то доказательства должны быть. Думаю, именно вы их и найдете.

Гомосексуализм считался тяжким преступлением, караемым смертью. Растущая толпа пуритан кричала о грехе прелюбодеяния на всех уличных углах, к вящему удовольствию публики, которую призывы праведников веселили и забавляли. Когда же они принялись разоблачать двойной содомский грех, смех прекратился, и толпа поддержала их вопли. Однако все больше представителей высшего общества жаждали острых ощущений, будь то новый сорт табака, необычная смесь вина и трав или эксперименты в области секса. Гомосексуализм противоречил здравому смыслу, так как едва ли способствовал продлению рода человеческого.

— Смею надеяться, милорд, у меня имеется достаточный опыт в поиске доказательств, способствующих установлению истины, — осторожно заметил Генри. — Но не лучше ли воспользоваться услугами человека с соответствующими наклонностями? Пусть воры ловят друг друга. Должен ли я считать это делом первостепенной важности?

— Следуйте моему примеру, сэр Генри. Я очень мало раздумываю, а только наблюдаю и использую то, что имею. — Сесил уставился глазками-буравчиками на Грэшема, не утратившего хладнокровия и продолжавшего улыбаться, что выводило собеседника из себя.

«Удар попал в цель. Не сказать хуже, ситуация становится безнадежной», — подумал про себя Грэшем.

И все-таки между противниками сохранилось традиционное равновесие. Оба мужчины ненавидели друг друга и не могли друг без друга обойтись. Каждый из них знал, что может уничтожить другого, но ни минуты не сомневался, что получит ответный удар и погибнет сам. В комнате Сесила Генри ощущал присутствие грубой примитивной силы и не мог устоять перед ее соблазном.

Однако придется поломать голову, чтобы установить сексуальные пристрастия Бэкона. И это после лихорадочных сборов и безумной скачки до самого Лондона! Все знают, что Бэкон безумно честолюбив и погряз в долгах. Общеизвестно и то, что он является одним из лучших умов в христианском мире. Бэкон находится в родстве с Сесилом, но их отношения осложняются из-за слишком большого количества стоящих между ними женщин. Ходят слухи, что, как и покойный Кит Марло, он называет глупцами тех, кто не оценивает по достоинству любви мальчиков. Все эти сведения хороши лишь для сплетен в кабаках. Даже если доказать, что Бэкон соблазнил всех мальчишек в Европе, это вряд ли представит угрозу конституционным устоям Англии. Эссекс покровительствовал Бэкону до того, как тот выступил против своего благодетеля и даже примкнул к числу его преследователей. Может быть, Сесил отдает старый должок, постепенно уничтожая всех, кто когда-то поддерживал его давнишнего врага Эссекса?

От таких мыслей у Генри нестерпимо зачесалась голова, хотя он точно знал, что вредных насекомых там не водится. Он с трудом сдерживал непреодолимое желание почесать голову прямо в присутствии Сесила.

— Я исполню ваш приказ, милорд, — невозмутимо сказал Грэшем. — Я сам этого хочу. — Их взгляды на короткое мгновение встретились, и в них вспыхнули опасные искры, которые тут же угасли. — И все же мне кажется, что в наше время есть дела поважнее содомских наклонностей одного человека.

Сесил промямлил фальшивые слова прощания и даже не встал с кресла, чтобы проводить Генри до дверей. Выйдя из кабинета, Грэшем терялся в догадках. Определенно, за всем этим кроются более серьезные причины. Возможно, Бэкон оскорбил Сесила или стал представлять угрозу его власти. Что-то личное? А если так, то нужно ли Генри способствовать уничтожению Бэкона? Об этом стоит подумать. Он не испытывал ни малейших угрызений совести, когда действовал против Эссекса, так как считал, что тот наносит урон благосостоянию нации, а также является врагом сэра Уолтера Рейли. Если Бэкон окажется безобидной мухой, которую нет нужды давить, Грэшем оставит его в покое и придет к Сесилу с учтивым докладом, который приведет его в ярость.

Перед Генри как из-под земли вырос слуга и придержал лакированную резную дверь. Выйдя из кабинета, Грэшем почувствовал, что стало гораздо теплее. Неужели само присутствие Роберта Сесила превращает любую комнату в холодный и темный каземат?

— Черт побери! — воскликнул осведомитель. Дешевое красное вино текло у него по губам, попадая в покрывающие их язвы.

Если Грэшема и возмутило богохульство, он ничем себя не выдал. Генри небрежно откинулся на спинку стула и жестом пригласил осведомителя наполнить кружку. Он прикрыл рукой омерзительного вида пятна на столе и внимательно посмотрел на полупьяного собеседника.

— Так есть ли у тебя новости о домочадцах Бэкона? — не теряя терпения, спросил Грэшем. Он наводил справки о Бэконе, пользуясь услугами осведомителей из преступного мира Лондона, и сидящий перед ним экземпляр был последним, вынырнувшим из этой сточной канавы.

Осведомитель довольно заурчал, схватил кувшин и наполнил до краев кружку вином, более походившим по вкусовым качествам на уксус. На сей раз он проявил большую осмотрительность и не расплескал содержимого. Осведомитель хотел было вытереть рот, но, вспомнив о язвах, передумал и облизнул остатки вина толстым красным языком.

— Да, есть. Точно есть. К коротышке приходят… гости. Молодые гости, — с многозначительным видом изрек пьяница.

Впечатление от таинственного заговорщического тона было напрочь испорчено зловонной отрыжкой, из-за которой Генри не расслышал конца предложения. Отдача от отрыжки была такой сильной, что оборванца отбросило назад, словно сорвавшуюся с лафета пушку.

Коротышка? Сэр Фрэнсис Бэкон, конечно, не великан, но и коротышкой его назвать нельзя. Многие завидуют выдающемуся уму и масштабу мышления Бэкона и пытаются очернить его, намекая на физические недостатки, как будто одно связано с другим. Очередное заблуждение, типичное для нашего времени. Будь оно так на самом деле, уродливый коротышка Роберт Сесил не получил бы неограниченную, страшную власть над людьми. Вот яркий пример игры природы, одарившей убогое и хилое тело одним из величайших умов королевства.

— Имена этих юношей известны?

Осведомитель с ошалелым видом уставился на Грэшема. Он еще не успел оправиться от благородной отрыжки, и Генри не без оснований опасался, что за ней последуют звуки куда более непристойные.

— Имена? — Оборванец сделал очередной глоток. — У такого отребья нет имен. Это же отбросы, ублюдки шлюх, которых не дали утопить в реке.

Бурные, мутные воды Темзы часто приносили тела новорожденных детей. Считалось, что это потомство проституток, число которых стремительно увеличивалось вместе с ростом Лондона. Грэшем старался не задумываться, сколько маленьких свертков выбрасывается из окон добропорядочных обывателей прямо в темные воды Леты. Раздутые от грязной речной воды трупики младенцев мало чем отличаются друг от друга.

— Если не тимен, то должны быть свидетели. Кто может подтвердить эти ночные визиты?

На уродливом лице осведомителя отразилась тревога. Он сделал небольшой глоток и отодвинул кружку в предчувствии надвигающейся опасности.

— Ну, слуги могут подтвердить. Конечно же, все слуги подтвердят…

— И привратник тоже подтвердит? И прислуга?

— Ну… наверное… Конечно же, то есть, возможно, они подтвердят.

Генри положил руку на стол, как раз между двумя отвратительными пятнами крови и жира, и наклонился к собеседнику.

— Без свидетельских показаний все твои ночные посетители — не более чем призрачные плоды воображения. Порхающие по ветру привидения! — проговорил он медовым голосом. — А ты сам, дружище, обычное трепло!

В тоне Генри послышались стальные нотки. Он встал с места, и его внушительная фигура, облаченная в безупречно сидящий камзол, нависла над перепуганным осведомителем, неумолимая, словно сама смерть. Теперь его тон стал ледяным. Сидящий напротив пьяница словно примерз к стулу. Вдруг в наступившей тишине послышалось журчание стекающей под стол струи, и в воздухе запахло мочой.

— Ты вернешься сюда через две недели с именами юных извращенцев или назовешь имена слуг, готовых дать показания против своего господина. Или же не принесешь ничего. В любом случае ты получишь по заслугам. А теперь убирайся!

Грэшем снова сел за стол. Переполнявшее его отчаяние готово было выплеснуться наружу. Обмочившийся от страха осведомитель пулей вылетел из таверны, что-то невнятно бормоча на ходу.

Генри пребывал во власти самых мрачных мыслей. Избранный путь никуда не приведет. Он имеет дело с человеком незаурядного ума, а допрашивать приходится жалких глупцов.

— Прачке прибавится работы, — раздался грубый голос Маниона, чья мощная фигура показалась в дверях. Слуга Грэшема стал невольным свидетелем позорного бегства осведомителя.

— Прибавится работы служанке, — заметил Генри, показывая на дымящуюся лужу под столом. Правда, он сильно сомневался, что прислуга или сам хозяин займутся заросшим грязью полом, на истертых досках которого словно отпечаталась история пьяного разгула, охватившего Лондон.

Манион выжидал. Если хозяину захочется поговорить, он молча выслушает. Иногда Грэшему требовалось выговориться перед молчаливым собеседником, а иной раз он любил затеять спор. Манион чутко улавливал настроение хозяина и при необходимости поддерживал беседу.

Молчание затянулось. Генри потягивал специально принесенное для него вино, самое лучшее из того, что имелось в таверне. Оно не выстоялось и не дошло до нужной кондиции, как и сам Лондон, но при этом приобрело едва ощутимый сладковатый, с гнильцой, привкус, наводивший на мысль о чем-то очень древнем.

Манион понял, что сегодня разговор не состоится. Что ж, так тому и быть.

— Жалко свечей, — проворчал Манион, когда они вышли из таверны.

Большинство свечей не догорели и до половины, и теперь хозяин их потушит и заберет себе, взяв за них с Грэшема полную плату. Генри ничего не ответил на старую шутку.

Это произошло много лет назад, когда они начали военную кампанию после слякотной зимы. Походная палатка сохла под весенними лучами солнца, довольно редкого для Фландрии в это время года. Обозленные солдаты молча вошли в палатку. Обычно военная операция будоражит кровь и приводит солдат в состояние возбуждения. На сей раз испанец, командовавший отрядом, попытался спрятать не только золото, которое у него хотели отнять, но и свою молоденькую жену, прелестную девочку не старше девятнадцати лет, находившуюся на последнем месяце беременности. Она пряталась в повозке, и даже если бы ее нашли, то, возможно, не тронули бы, а лишь посмеялись над истошными воплями. Военная кампания только началась, и после сытой зимы сердца солдат еще не успели ожесточиться и не жаждали мщения. Но она тихо выбралась из укрытия и попыталась скрыться в зарослях ежевики, находившихся рядом с местом, где англичане устроили засаду. Услышав шум за спиной, самый молодой из солдат выхватил меч и, держа его в вытянутой руке, резко повернулся кругом. Меч был подарком его матушки. Одному Богу известно, каким образом клинок из толедской стали, принадлежавший некогда испанскому гранду, попал в руки почтенной женщины, вырастившей шестерых сыновей-протестантов на ферме в восточной Англии. Несмотря на неудачные попытки ее младшего отпрыска заточить клинок, он остался острым, словно бритва. Сильный удар меча, находившегося в неопытной руке восемнадцатилетнего юноши, рассек беременной женщине живот и пронзил тельце мальчика, которое вывалилось на землю, истекая кровью. Сама женщина вцепилась окровавленными руками в собственные внутренности и смотрела на агонию не успевшего родиться сына. Отец ребенка стоял рядом, так же как и его убийца и целый отряд наемников и волонтеров из числа протестантов и католиков.

Молодой солдат пронзил себя подаренным матерью мечом и сделал это из рук вон плохо. Страшная рана в животе нагноилась, и смерть бедняги была долгой и мучительной. Хуже всего, что он страшно кричал.

После трагедии, подобные которой часто случались на земле Фландрии, они зашли в палатку и очень скоро напились до беспамятства. Генри Грэшем был ветераном с двухлетним военным опытом и успел многое повидать. Он выпил меньше своих младших товарищей и успел заметить, как чья-то вытянутая рука опрокинула лампу, из которой вытекло масло, пропитавшее парусину. Генри увидел еще горящий фитиль, медленно проплывающий в воздухе. Казалось, сам Господь остановил время. Фитиль ударился о палатку и слабо вспыхнул, словно собираясь погаснуть, но пропитанная маслом ткань тут же загорелась.

Не следовало хранить порох в палатке, ведь всего в нескольких сотнях ярдов от нее находился склад. Но ветераны, которым посчастливилось выжить в этой бесконечной войне, хорошо знали, что порох — вещь капризная и при неправильном хранении может испортиться. Не желая лишний раз рисковать жизнью из-за некачественного пороха, они предпочитали хранить его рядом с собой. И вот сейчас, несмотря на все предосторожности, до него добрался огонь.

Генри Грэшем так и не понял, какой предмет пролетел через палатку и нанес страшную рану на бедре, но он никогда не забудет, как кричал их командир с обожженным лицом и вытекшими глазами, прося дать света. Последнее, что осталось в памяти, был Манион, подхвативший Генри на руки, не давая ему упасть.

С тех пор Грэшем всегда приказывал ставить у себя в доме и комнатах, которые снимал, свечи, а не лампы. При падении свеча обычно гаснет, а если и нет, то ее пламя тихое и дружелюбное, тогда как масло сразу же воспламеняется, и унять такой огонь очень трудно. Разумеется, он ничего не имел против ламп в чужих домах и комнатах, где просто их не замечал. Генри давно не верил, что человек может распоряжаться и управлять своей жизнью, не считая кратких мгновений, когда он находится при власти.

— Я погашу остатки свечей и сложу их в мешок. Это займет несколько секунд, — проворчал Манион, — ведь вы же за них заплатили. — Он никогда не упускал случая напомнить об оставленных свечах.

— Считай, что таким образом я выражаю протест против воцарившегося в этом мире мрака, — высокопарно заявил Грэшем и с гордым видом покинул комнату.

— Я считаю это глупой тратой денег, если не сказать хуже, — пробурчал Манион, закрывая за собой дверь.

У Маниона тоже имелось чувство юмора, правда, весьма своеобразное по сравнению с другими людьми. Грэшем до сих пор не уставал им восхищаться. Когда все покатывались со смеху, Манион наблюдал за этим с каменным лицом, а его самого забавляли совершенно неожиданные вещи. Например, сапоги служили предметом непрестанных шуток. Манион как будто считал, что ноги даны людям для того, чтобы непрестанно топтать все дерьмо, которое Господь щедро разбросал по земле. Он признавал деревянные башмаки или простую кожаную обувь разумным средством для защиты ног от дорожной грязи и непогоды, но при виде изящных башмаков, которые носила знать, его разбирал неуемный смех.

Джентльмены надевают сапоги по необходимости. Тайный агент, доставляющий секретные сведения, старается убедить людей в том, что его изящные башмаки никогда не вступают в контакт с дерьмом и грязью, разумеется, если ему удается проделать весь путь верхом. Генри Грэшем был сказочно богатым джентльменом и тайным агентом, работающим на короля Якова I Английского, в прошлом Якова VI Шотландского, и в данный момент, после бесполезного разговора с осведомителем, он намеревался покинуть таверну «Русалка» и отправиться домой пешком. Обычно джентльмены и тайные агенты ездят верхом или в каретах, однако настоящие шпионы стараются не пользоваться ни тем, ни другим, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания.

Манион придирчиво осмотрел свои прочные башмаки, а затем перевел взгляд на щегольские сапоги хозяина.

— Жалко сапог, — пробормотал он с ухмылкой.

Маниона нисколько не пугала встреча с бандами грабителей, бродившими по ночным улицам города, но при одной только мысли, во что превратятся изящные сапоги господина, его охватывало безудержное веселье.

Лондонская грязь творит невероятные чудеса с хорошей кожаной обувью. Грэшему часто доводилось возвращаться пешком после тайных встреч с сомнительными людьми. Хуже всего приходилось ночью и ранним утром. Днем целая армия добровольцев с лопатами наготове набрасывалась на каждую дымящуюся кучу, так как на навозе делались хорошие деньги. Но чтобы превратить дерьмо в деньги, надо его вовремя заметить, а ночью такая задача становится невыполнимой, несмотря на то что искомый предмет всегда находится поблизости.

— А помните тот сон, о котором вы как-то мне рассказали? — спросил Манион, когда они проходили под выступами крыш, делавших улицу еще уже.

Однажды Грэшему приснился кошмар, в котором он вышел из омерзительно грязной таверны в Бэнксайде и пошел домой по дороге, освещаемой бесконечной вереницей факелов, в дымном свете которых выстроились тысячи голых задов, извергающих фекалии прямо на мостовую.

Генри потряс головой, и видение исчезло. Ухмыляющийся Манион провел его вниз по шаткой лестнице. В «Русалке», как обычно, было полно посетителей, представляющих собой весьма живописную и буйную толпу личностей сомнительного вида. В пляшущих отблесках света мелькали потные лица: мужчины заключали сделки, воровали и плели интриги, а женщины продавали свою любовь. Грэшему не терпелось поскорее убраться из этой зловонной дыры.

Генри обвел безразличным взглядом комнату, замечая каждую мелочь. Его внимание привлекла угрюмая сгорбленная фигура сильно подвыпившего мужчины, сидевшего в одиночестве за последним столом. Грэшем стал лихорадочно рыться в памяти, пытаясь вспомнить его имя, но не смог. Ничего, потом он обязательно все вспомнит. Они вышли на темную улицу. Их внушительный вид и уверенность, с которой они держались за эфесы шпаг, не вызывали у ночных обитателей Лондона желания познакомиться поближе. От обоих мужчин исходила угроза, и на жертв они вовсе не походили.

— Ты узнал того пьяного типа, что сидел один в углу? — спросил Грэшем.

— А что, я должен был его узнать? Может, вернуться и спросить его имя?

— Нет, по крайней мере не сейчас. Я его откуда-то знаю, но не могу вспомнить. Потом я обязательно вспомню.

Когда они проходили мимо одного из кабаков, дверь открылась, и на улицу вывалились два дерущихся мужчины. Послышались громкие крики и добродушный смех. Мгновенно собралась толпа зевак и стала подстрекать драчунов. Грэшем и Манион свернули в сторону. Генри знал, что в этой же таверне кто-нибудь, возможно, сейчас читает своим друзьям самые изысканные сонеты. Вскоре они скрылись в тени деревянно-кирпичных зданий с широкими выступами крыш. Это был жилой квартал с надежно запертыми на засов дверями. За плотно закрытыми ставнями кое-где мелькали слабые огоньки зажженных свечей или ламп. Вероятно, не спится какому-нибудь торговцу, подсчитывающему дневную выручку или оплакивающему убытки. Или же, судя по воплям и приглушенным ударам, почтенный муж учит свою жену хорошим манерам.

И вдруг в этот момент на Генри снизошла небесная благодать. Где-то рядом шла пьяная драка, и кто-то бил женщину, скорее всего только за то, что она не устояла перед зовом природы, а из верхнего окна соседнего дома лились божественные звуки музыки, легкие, словно дыхание небес.

Музыка всегда вдохновляла Грэшема, и он сожалел, что не наделен музыкальными способностями, которые так восхищали его в других людях. «О Юпитер, величаво восседающий на троне». Да, конечно, это Фаррант, Ричард Фаррант и никто иной. Генри встречался с композитором. Его лицо изуродовано оспой, и вот сейчас, несмотря на неурочный час, он дирижирует небольшим ансамблем в комнатке на верхнем этаже, отчаянно стараясь забыть о своем уродстве с помощью написанной им прекрасной музыки.

Дивный голос певца пробивался сквозь ставни и разливался по темной улице, словно ласковый дождик, согревающий душу. Грэшем и Манион остановились и, подняв головы, подставили лица под упоительный поток божественно прекрасных звуков.

Стоял разгар лета, и даже здесь, в огромном городе, ощущалось его дыхание. Теплыми вечерами камины зажигались позже и гасли раньше, а дым, в дневное время окутывающий Лондон погребальным покровом, становился менее густым. В это время года по городским улицам гнали откормленных коров с выменем, полным молока.

Мужчины благополучно добрались до места, не встретив больше никого, кроме одичавшей от голода собаки с перебитой ногой, которая благоразумно скрылась в соседнем переулке.

Хорошее настроение вернулось к Грэшему, как только они с Манионом подошли к порогу дома, построенного еще отцом Генри в одном из самых фешенебельных кварталов на Стрэнде. При доме имелась собственная пристань на реке, что делало его расположение исключительно удобным. Отец Генри купил участок под строительство во времена роспуска монастырей.

С первого взгляда было видно, что хозяйство в доме налажено отменно. Два дюжих привратника еще издали узнали хозяина, бредущего по грязи к порогу родного дома. Окажись на его месте посторонний, они тут же подняли бы тревогу. Привратники не скрывали искренней радости по поводу возвращения Грэшема и не ждали от него взаимности. Генри поприветствовал обоих мужчин и прошел в дом, а Манион не упустил случая побрюзжать, упрекнув их за неуместное веселье.

Прихожая в доме Грэшема была отделана мрамором, купленным в Италии за баснословные деньги. Статуи и портьеры привезли оттуда же, а вот встретившая Генри женщина была англичанкой.

Джейн Карпентер еще не сравнялось двадцати трех лет, и она считалась первой красавицей в Лондоне. Ее лицо с изящно очерченными скулами и огромными, бездонными глазами поражало неописуемой прелестью. Джейн не обладала пышными формами, которыми могли похвастаться многие придворные дамы, но ее изящная фигура с длинными, стройными ногами вызывала восхищение, а движения отличалась удивительной грацией и силой. Она напоминала Грэшему юного жеребенка, вырвавшегося на свободу. И все же самыми примечательными на этом лице были вспыхивающие темными искорками глаза. Генри улыбнулся девушке, а Манион стал стаскивать с хозяина сапоги, чтобы сменить их на удобные мягкие башмаки. Красавица улыбнулась в ответ. В компании Грэшема она утрачивала свою обычную холодность и сдержанность, свойственную ей при общении с людьми, занимающими высокое положение.

— Милорд, вы решили все проблемы, назревшие в Лондоне? Можно ли теперь невинным девушкам спокойно отправиться в постель? — спросила Джейн тихим усталым голосом.

— Во-первых, я проблемы не решаю, а создаю, во-вторых, никто не называет меня здесь милордом, в-третьих, тебя никак нельзя отнести к невинным девушкам, и, наконец, в-четвертых, в твоей постели никто не улежит спокойно, — с гордым видом заявил Генри. Не успел Манион выйти за порог комнаты, как он тут же подкрепил слова делом, крепко прижав Джейн к себе.

— Ох! — воскликнула девушка, когда эфес шпаги угодил ей под ребра. — Ну почему мужчинам непременно нужно хоть чем-нибудь да ткнуть бедную девушку, и все равно куда?

— Ну что ты, — пробормотал Генри, зарывшись лицом в ее волосы, — самой природой мужчинам предназначено дарить, а женщинам — принимать их дары.

— Что касается даров, то они весьма целенаправленные и без конца повторяются. — Джейн со смехом оттолкнула его от себя. — Следует ли мне ожидать вас сегодня ночью?

— Если мне захочется преподнести тебе свои дары, то да. Но так как ты всегда была послушной служанкой, не сомневаюсь, что ты не замедлишь согнуться передо мной… — Увидев удивленно приподнятые брови девушки, он вдруг замялся. — Ну… то есть склониться перед моей волей.

Джейн стояла, опустив руки и глядя на него со смешанным чувством раздражения и любви.

— Успокойтесь, Генри Грэшем, и отправляйтесь к себе в постель.

«К себе в постель?» Генри на мгновение перенесся в то далекое время, когда впервые увидел Джейн. Что же заставило его тогда вернуться? Может, особенный тембр ее голоса или же странное сочетание дерзости и трогательной беззащитности?

Это случилось в 1590 году, во время одной из первых поездок из тихого Кембриджа в Лондон. Генри еще не оправился от раны и слегка прихрамывал. Не успел он выехать из Бишопс-Стортфорда, как лошадь потеряла подкову, а так как запасной лошади Генри не имел, Маниону срочно пришлось искать ей замену. Грэшем остался его ждать в маленькой деревушке, где не было даже самой паршивой таверны.

Он сидел на берегу заросшего пруда и рассеянно теребил рукой траву, как вдруг почувствовал пристальный взгляд чьих-то глаз. Кто-то спрятался в кустах и наблюдал за ним. Генри оглянулся.

— Кто моргнет первым — проиграл, — послышался из кустов тоненький голосок.

От неожиданности Генри моргнул.

— Вы проиграли и должны заплатить штраф, — снова пропищал голосок.

— Так, юная леди, не припомню, чтобы я согласился на ваши условия, — сказал Грэшем, с любопытством разглядывая щуплую фигурку девочки лет шести или семи, появившуюся из-за кустов.

— Но ведь вы от них и не отказывались, сэр, и, как джентльмен, должны согласиться со мной.

Грэшем никак не мог уразуметь своеобразную логику ребенка.

— А что, если я не соглашусь? — Генри в жизни не встречал таких удивительных темно-синих глаз, в глубине которых плясали мерцающие искорки. Казалось, они занимают половину лица девочки.

— Тогда, думаю, вы меня поколотите, — пожала она плечами.

— Тебя часто бьют?

— Все время. Ведь я — ублюдок, а их нужно бить, — изрекла малышка, словно повторяя заученную наизусть молитву.

— Стало быть, бьют тебя часто?

— Да, сэр. Вот, посмотрите сами. — Она спустила с плеч ветхую одежонку, обнажившись до пояса. Спина девочки была исполосована свежими красными рубцами, а о прежних побоях свидетельствовали огромные черные синяки и кровоподтеки.

Девочка взглянула на Генри через плечо. Ни в позе, ни в голосе ребенка не было и следа застенчивости. Она просто констатировала факт.

— У меня следы по всему телу, но вы мужчина, и я не могу показать вам свои сокровенные места.

Она аккуратно натянула на себя одежду и присела перед Генри на корточки.

— А теперь я могу получить с вас штраф?

Грэшем потом часто спрашивал себя, что бы произошло, если бы их беседу не прервали. Вероятно, он дал бы маленькой проказнице пару монет и прогнал прочь. То был мрачный период в его жизни. Генри оплакивал тех, кого любил и кого так безжалостно предал. Его совершенно не волновала судьба случайно встреченной оборванки, да и вообще ничья.

Вдруг из стоявшей поблизости лачуги донесся разгневанный вопль, и на улицу выскочил пожилой мужчина.

— Ах ты, сучка! Шлюхино отродье! Где ты шляешься, когда кругом столько работы? Я тебя научу, как надо относиться к своим обязанностям!

Не будь малышка так поглощена разговором с Генри, она успела бы увернуться. Но девочка замешкалась и получила сильный удар по спине. Да и можно ли назвать это спиной? За семь лет жизни ребенка ни разу не вымыли и не накормили досыта, но от удара толстым ореховым прутом эта худенькая спинка кровоточила и болела, как любая другая.

Когда крестьянин занес руку над распростертым на земле тельцем, чтобы нанести второй удар, Грэшем вскочил на ноги и, не помня себя от ярости, выхватил шпагу и изо всей силы ударил негодяя рукояткой по запястью. Вторую руку он вывернул так, что та мерзко захрустела.

Крестьянин катался по земле и орал от боли, а девочка скрылась в кустах, не издав ни звука. К ним уже со всех ног бежали соседи, чтобы посмотреть на неожиданное развлечение. Очень скоро они окружили проезжего джентльмена и стали требовать возмещения за нанесенное увечье и нарушенный покой их мирной деревни. Шпагой можно убить только одного человека, а их собралось более десятка. Рассерженные крестьяне взяли Генри в кольцо. Они понимали, что дело пахнет деньгами, и не собирались упустить удачно подвернувшуюся возможность их получить.

И тут на сцену вышел Манион. Его огромная фигура нависла над толпой, которая сразу же успокоилась. Впрочем, при появлении Маниона обычно затихали все споры. Вот и на сей раз крестьяне вдруг передумали пускать в ход дубинки и благоразумно спрятали их за спины, отдав предпочтение мирным переговорам. Пока их односельчанин корчился от боли, катаясь по земле, крестьяне принялись перечислять все его достоинства. Оказывается, Уильям был тружеником, каких мало, а теперь, по вине пришельца, он не сможет работать несколько месяцев. Похоже, местные жители намеревались причислить пострадавшего к лику святых. Он растил незаконного ребенка своей беспутной дочери, у которой и мужа-то никогда не было. Потом она умерла, потому что Господь покарал ее за разврат.

Глядя на Уильяма, Грэшем удивлялся, что девочке вообще удалось выжить. Вероятно, повитуха сразу же после родов унесла бедного младенца, а когда вернула его Уильяму, то топить малютку в пруду было уже поздно, так как это вызвало бы пересуды даже среди соседей. Грэшем пришел к такому выводу, когда увидел прячущуюся за спинами крестьян пожилую женщину с рябым лицом.

Понадобилось совсем немного денег, чтобы успокоить толпу, но последний вопрос Грэшема привел всех в полное замешательство.

— Сколько вы хотите за девочку? — неожиданно для себя спросил он.

Манион тоже с удивлением уставился на хозяина. На мгновение он решил, что Генри собирается заняться растлением малолетних, ведь такое случалось часто, но потом сразу же отбросил эту мысль как совершенно нелепую. Манион тоже видел ребенка, вывалившегося из рассеченной мечом утробы матери, и подумал, что забота о несчастной сироте поможет вырвать из сердца воспоминания о том злосчастном дне.

А когда хозяин придет в чувство и станет вести себя, как подобает мужчине, ребенка можно отдать на воспитание приличным людям.

Сумма, уплаченная за девочку, оказалась ничтожно малой. Уильям же считал, что ему крупно повезло, и был готов бросаться навстречу всем проезжим джентльменам с просьбой сломать ему вторую руку.

Девочка не проявляла никаких чувств до самого отъезда, С ней поступили как с вещью и купили по дешевке, немного поторговавшись. Никто и не думал спрашивать ее мнения. Волю слезам она дала, когда ее, как и полагалось, посадили на лошадь сзади Маниона.

Ребенок вырывался из рук и кричал так истошно, что это возмутило даже спокойного коня, принадлежавшего Маниону, который в знак протеста стал взбрыкивать задними ногами, пытаясь сбросить седоков.

— Да что с тобой, девочка?! — взревел разъяренный Грэшем.

— Меня купил ты, и я поеду только с тобой, на твоей лошади! — возвестило сквозь стиснутые зубы маленькое, дрожащее от холода существо.

Грэшем давно потерял счет людям, которых отправил на тот свет. У него на глазах умирал в мучениях самый дорогой на свете человек, умирал по его вине. За несколько месяцев надолго Генри выпало столько испытаний, что большинству хватило бы на целую жизнь. Он получил богатое наследство и не беспокоился ни о ком и ни о чем. Так почему же сейчас он еле плетется на своей лошади, объезжая каждую кочку, и мерзнет на холодном ветру, а семилетний найденыш уютно устроился у него за спиной, укутавшись в роскошный плащ?

На такой вопрос не мог бы дать ответа и сам Всевышний.

В памяти Генри сохранились воспоминания о собственном детстве. Он хорошо знал, что значит быть незаконнорожденным.

— Найди женщину для присмотра за маленькой плутовкой и несколько слуг, — приказал Грэшем Маниону, когда они добрались до Лондона, — таких, чтобы не только за ней смотрели, но и любили, как родную.

Манион, как всегда, в точности выполнил распоряжение хозяина. При въезде в Лондон глаза малышки так расширились от удивления, что едва не заполнили собой все лицо. Вскоре девочка окрепла и стала привыкать к новой жизни.

Джейн полюбила свой новый дом лишь чуть-чуть меньше, чем странного человека в темной одежде, который спас ее от побоев и брани. Когда девочка впервые переступила порог дома, он был погружен в траур по недавно умершему отцу Генри и выглядел темным и мрачным. Молодой наследник не сильно убивался по поводу своей утраты и траура не носил. Будучи ребенком, Джейн исследовала все самые укромные уголки, а когда подросла, то озарила эти угрюмые стены светом своей любви. Девочка росла под присмотром экономки и незаметно сама вошла в эту роль. Никто не мог точно сказать, когда именно ее признали в доме хозяйкой.

Взяв бразды правления в свои руки, Джейн стала вести домашнее хозяйство лучше всех в Лондоне. Любая мелочь, будь то еда, вино или одежда для лакеев, покупалась лишь в том случае, если она считала такие расходы целесообразными. В девушке было что-то от дикой кошки, и Генри понимал, что ее никогда не удастся приручить, и не мог устоять перед этой необузданной чувственностью. Если кто-то из слуг осмеливался обмануть хозяина или саму Джейн или пытался нанести ущерб дому, пощады им не было. Грэшем не мог забыть, с какой яростью она обрушилась на вороватую служанку, словно собиралась стереть несчастную с лица земли. Но всего несколько месяцев спустя Джейн просиживала ночи напролет у постели той же служанки и кормила ее с ложечки бульоном, когда она лежала в лихорадке. Совсем другую Джейн увидел Генри, когда на Лондон обрушился страшный ливень и потоки воды затопили прихожую. Подоткнув юбки выше колен, она весело смеялась и шутила со слугами, помогая наводить порядок. Грэшем знал, что вся прислуга мужского пола бросает на Джейн вожделенные взгляды, но только у нее за спиной. При общении с девушкой мужчины вдруг становились на удивление предупредительными и заботливыми, а к их уважению примешивалась доля боязни. Слуги говорили о Джейн с обожанием. Еда, которую она готовила, была всегда самой свежей и вкусной, ее комната — самой чистой, а постельное белье сияло девственной белизной.

Одним словом, вся прислуга гордилась своей домоправительницей, и Генри не понимал этого явления. Грэшем знал, что многие слуги готовы пойти за него на смерть, и принимал это как должное, но он несказанно удивился, когда понял, что все они отдали бы жизнь за Джейн, не колеблясь ни секунды, причем по собственной воле. Ведь он жил в мире, где слуг наказывали вместе с нагрешившими хозяевами, и они умирали за проделки благородных господ не потому, что хотели, просто таковым было одно из условий их службы.

Грэшем до сих пор не понимал, как дерзкому найденышу, незаконной дочери простой крестьянки удалось стать его возлюбленной.

Однажды он вернулся домой поздно, весь погруженный в мысли о своих делах. К тому времени подобранная на дороге худышка успела превратиться в ослепительно красивую семнадцатилетнюю девушку с властным характером. Расхаживая по комнате Генри, Джейн с неподдельным гневом разоблачала вороватых слуг, покусившихся на деньги хозяина.

— А кроме того, милорд, есть еще одно тяжкое преступление, за которое вы должны ответить! — неожиданно заявила девушка.

— И что же это такое? — усталым голосом поинтересовался Грэшем, размышлявший в тот момент о проблемах, которые повлияют на весь христианский мир, не говоря уже о его собственной бессмертной душе, — Неужели кухарка заказывает в лавке слишком много цыплят?

Девушка стояла перед ним, высокая и стройная, прямая, словно стрела для арбалета, озаряя своим присутствием всю комнату.

— Вы, человек, который имеет все права считать меня своей собственностью, ни разу не взглянули на меня как на женщину!

Итак, Грэшема взяли приступом, и в ту ночь, к их обоюдному удовольствию, он доказал, что может нечто большее, чем просто смотреть на Джейн как на женщину. Однако наутро Генри почувствовал себя не просто мужчиной, удовлетворившим свою страсть в ночь любви. Такого ужаса он не испытывал ни разу в жизни, даже когда стоял перед испанскими пушками. Генри Грэшем вдруг понял, что влюблен. Он этого не хотел и старался не впустить любовь в свою жизнь, считая ее досадной помехой. И ничего не мог поделать.

Впрочем, Джейн упорно отказывалась выйти за него замуж, несмотря ни на какие доводы Генри.

— Ты завладела моим телом и, вне всякого сомнения, хотела получить и мою душу еще тогда, когда я впервые увидел тебя у того злополучного пруда! Я же сказал, что люблю тебя! Почему ты не хочешь стать порядочной женщиной, моей женой, а заодно и из меня сделать порядочного мужчину? Разве я похож на жирного урода? Или от меня дурно пахнет? А может, я недостаточно богат для тебя?

В ту ночь они занимались любовью, а потом Джейн отвернулась к стене, тихая и умиротворенная. Пламенную речь Генри она восприняла совершенно спокойно, и это разозлило его еще больше. Вдруг Джейн повернулась и посмотрела на Генри так, что в комнате повеяло холодом.

— Мое тело отблагодарило тебя. Это все, что мне даровал Господь, а остальное принадлежит кому-то иному. Ты получил все, что я могу сейчас отдать, а если хочешь большего, придется подождать.

— Но ты же показала мне свои сокровенные места и даже позволила попользоваться ими в свое удовольствие!

Грэшем вспомнил, как Джейн показывала ему свои раны. Она тихо улыбнулась в ответ, и на душе у Генри сразу потеплело.

— Я показала тебе самые сокровенные места моего тела и сделала это с радостью. — Девушка повернулась к Грэшему спиной, и ее последние слова прозвучали так, словно она находилась далеко-далеко от их дома. — Что до сокровенных уголков моей души, то тебе придется подождать.

Такого пожелания доброй ночи Грэшем еще не слышал.

И вот уже идет 1605 год, и он лежит один на широченной кровати. С их первой встречи прошло много лет, как и с той первой ночи, когда Джейн подарила ему свою невинность. Все эти годы Грэшем был околдован женщиной, которую полюбил, как только увидел у грязного деревенского пруда. Генри почти засыпал, и перед ним в полусонном сознании мелькал знакомый мирок Кембриджа, на смену которому пришел полный опасностей мир Роберта Сесила, а потом привиделась Джейн со своими неразгаданными тайнами. Он погрузился в тяжелую полудрему. Сесил кричал, что скоро любовница Грэшема будет избрана директором Королевского колледжа, и Генри подумал, что это не первый случай, когда незаконнорожденный назначается руководителем колледжа.

Вдруг во сне перед ним всплыло распухшее лицо Уилла Шедуэлла.

— Берегись! Берегись! — стонал Уилл. — Воды, в которые ты погрузился, слишком глубоки для твоей души!

— Я потерял душу много лет назад, — прошептал Грэшем. — И всю свою жизнь я провел в глубоких водах.

Призрак Шедуэлла исчез, и Генри мирно заснул. Но перед этим он вспомнил имя мужчины, склонившегося над кружкой в таверне «Русалка».

Уинтер. Роберт Уинтер. Что он знает о Роберте Уинтере? Он еще вспомнит, как вспоминал все и всегда.