Глава 17
Услюм с той давней, вместе с Василием, поездки в Орду запомнил несколько десятков слов по-татарски, во всяком случае, мог объясниться на рынке с торговым гостем, не знающим русского языка. Это и послужило причиной того, что Услюма вместе с Сидором взяли в дружину, сопровождавшую Юрия Дмитрича в Орду, на ханский суд.
Услюм прощался с женою и детьми степенно, как и положено детному мужику на шестом десятке лет, но сам был несказанно, по-молодому рад, колыхнулось то, давнее, юношеское, что испытал тогда в той, первой поездке с покойным дядей Василием. И все гадал, жив ли дядин тесть, Керим, к которому непременно надобно заглянуть! Хотелось перед отъездом навестить татарчонка Филимона, быть может, передать что от него в Орду его родичам, да все не мог вырваться на погляд. А теперь ехал в Звенигород (отправились верхами), то и дело сдерживая невольную улыбку радости – сподобился! Перед смертью вновь повидать знакомые, врезавшиеся в память места, и порою вновь ощущал Услюм в 57 лет, что он молод, по-прежнему молод и юн! И едет, словно впервые, – и боль в пояснице словно уже не мучает, и густая борода, которую иногда разглаживал ладонью, колючая дремучая борода мужа на склоне лет, и та не мешала думать, что жизнь возможно повторить сызнова!
Сидко, 37 лет, взглядывая на дядю, не понимал, чему тот улыбается постоянно. Для него дело было вне каких нито шуток. Ехали спасать своего господина, Юрия, которому может ой как несладко прийтись в Орде! И полон он был не радостью, а ратным пылом, готовностью сразиться с любым противником, защищая князя своего.
В Звенигороде узналось, что князь Василий Васильич уже отбыл в Орду и надобно зело торопиться. Своего князя Юрия они повидали только мельком, князь был гневен и непривычно суетлив. Запаздывали какие-то грамоты, без которых якобы не можно было выезжать, запаздывали посланные с севера клетки с дорогими челигами – терские, с Белого моря, соколы особенно ценились в Орде.
Юрий чуял, что его задержка будет стоить очень дорого в Орде, потому рвал и метал, отчаянно теребил корабельных, слал гонцов навстречу тем, кто столь долго везли челигов, изругал прибывших наконец кметей.
Не было Настасьи, умевшей в трудный миг утишать князя. Бесила новая ссора с Васькой Косым, который почти перекинулся к Софье и стал против отца своего. Порою глубокой ночью, лежа без сна, понимал князь – подступает старость! И тогда недобрые мысли одолевали его, помнились слова духовных, отговаривавших от спора с племянником. Ежели бы Софья не зарилась, ко всему прочему, на его, Юрьевы, владения, ежели бы у него не отобрали Дмитрова, который после смерти брата Петра по праву принадлежал ему, Юрию! Он силился вызвать тень покойного Сергия Радонежского, вопрошая, как бы посоветовал ему поступить угодник Божий? И единожды Сергий в самом деле приснился ему. Шел по двору своего монастыря, оглядывая белокаменный, в поясе резного камня храм, а на Юрия взглянул лишь раз, но строго, сдвигая брови. И не сказал ничего. И так и не понял Юрий, угодны ли покойному его, Юрия, труды по украшению обители? Или другое что? Или гневается на его спор о власти? Витовт умер! Витовт умер, и угроза покорения Руси литвинами отпала на какое-то время. – А как же католика? – хотел вопросить князь. Но преподобный услышал невысказанную мысль Юрия и показал рукою куда-то вдаль, к Западу и южнее, намекая на некую иную беду, так и не понятую Юрием. И ушел, растаял, так и не поглядевши на князя. Юрий проснулся в поту, сердце билось учащенно, так и есть – спал на левом боку! Но не мог приписать сна болезни, иногда лишь, как ныне, тревожившей его, что-то было еще в этом сне, неразгаданное и грозное. Как был, в белье, сполз с ложа, стал перед иконами, долго молился. Кажется, полегчало. Перед утром забылся наконец дремой, а в обеднюю пору привезли наконец чепигов и недостающие грамоты из Галича. И стало можно ехать. И заторопились все, и едва уже выстоял литургию у Пречистой на Сторжех, чтобы в тот же день отплыть, с первым стругом, отплыть вослед каравану своего соперника, который, впрочем, уже достигал, верно, ханской ставки и готовил Юрию зело неласковую встречу.
В обычае князя было знакомиться со всеми спутниками своих походов, со всеми, даже с рядовыми воинами (потому и был успешен в походах своих!). Потому и Услюм с Сидором удостоились, пусть краткой, беседы с самим князем. Произошло это уже на корабле, когда плыли в виду Коломны. Сидора Юрий уже знал, помнил по первому походу, а Услюма обозрел с интересом – пожилой ведь мужик: за пятьдесят лет! – Бывал в Орде? По-татарски разумеешь? – Услюм мялся, робость одолевала: князь все-таки! Но пробасил вразумительно, что-де бывал с покойным дядей, а тот, почитай, всю жизнь провел в Орде и женился там, и сынок его ноне на Москве, Збыслав, кличут Филей, Филимоном! А резвый! И он-то добре ведает татарскую речь! (Поди, с Васильем поехал в Орду! – догадался Юрий, и не ошибся.) Выслушал Юрий мужика, покивал, на прощание высказал: – Пока плывем, вспоминай речь татарскую! С моими киличеями говори.
Отпустил мужиков, сам задумался. Бросилось в ум, что вот у него и у Василия кмети, почитай, из тех же самых семей московских! И оттого ощутил смутный укор совести. Но подумал, что надобно привлечь к себе, ежели так придет, этого Филимона-Збыслава через его родичей, через Услюма. Чем-чем, а забывчивостью на имена князь Юрий не страдал. Вспоминал, встречая, как кого зовут из кметей, с коими хаживал в походы и десять, и двадцать лет тому назад… А родичи – Сидко с Услюмом, обрадованные донельзя встрече с самим князем, – укладываясь спать на палубе струга, подложив под голову сапоги и прикрывшись армяком, еще перед сном долго переговаривались друг с другом. И для них было несомненно и не подлежало спору, что победить должен князь Юрий. И только тогда, и только с ним получит русская земля дельного главу своего. – И от Орды отобьемся с ним, и от литвинов! – таков был окончательный вердикт, вынесенный двумя русичами перед тем как заснуть. Ночь меркла, темнела, мерцала звездами, протяжно перекликались бессонные сторожевые на веслах. Ради скорости решали нынче и ночью не приставать к берегу.
