С собственными биржей и борделем Йоханнесбург стал городом. Даже Крюгер признал это – он распустил Комитет землекопов и прислал собственную полицию, передал монополию на продажу необходимых для шахт материалов членам своей семьи и родственникам членов правительства и начал пересматривать налоговые законы, обращая особое внимание на доходы от шахт. Несмотря на попытки Крюгера обезглавить несущую золотые яйца курицу, город рос – он выбрался за пределы первоначально отведенных правительством участков и распространился по окружающему вельду.

Вместе с ним росли Шон и Дафф. Их образ жизни быстро изменился; посещения шахт превратились в еженедельные инспекции, и даже это они передали своим наемным служащим. С хребта в их контору на Элофф-стрит лился непрерывный поток золота, потому что на них работали лучшие люди, каких только можно нанять за деньги.

Их горизонт сузился до двух кабинетов с обшитыми деревом стенами, «Палат Виктории» и биржи.

Однако этот мир вызывал у Шона такое возбуждение, какого он никогда не знал. Первые лихорадочные месяцы он не замечал этого – был слишком поглощен закладыванием фундамента и не мог тратить энергию ни на что другое, не мог даже ничего замечать.

Но однажды он впервые испытал это сладострастное чувство.

Он обратился в банк за несколькими необходимыми документами на землю и ожидал, что документы привезет какой-нибудь мелкий клерк, но вместо этого в его кабинет с уважением вошли управляющий банком и старший клерк. Это стало для Шона потрясением и помогло ему кое-что заметить. Он заметил, как теперь смотрят на него, когда он проходит по улицам.

Неожиданно он понял, что свыше полутора тысяч человек теперь зависят от него в обеспечении своих жизненных потребностей.

Он с удовлетворением наблюдал, как перед ним и Даффом расступаются, когда они по утрам приходят на биржу и занимают свои места в кожаных креслах, отведенных для членов правления. За их с Даффом негромкой беседой перед началом утренней сессии наблюдали даже крупные рыбы. Градски с его свирепыми глазами, прикрытыми тяжелыми веками, Джок и Тревор Хейнсы, Карл Лохткампер – любой из них отдал бы дневную выработку своих шахт за возможность подслушать эти разговоры.

– Покупать! – говорил Шон.

– Покупать! Покупать! Покупать! – разносилось повсюду, цены взмывали, но потом снова падали, когда Шон и Дафф направляли свои деньги куда-нибудь в другое место.

Однажды мартовским утром 1886 года это возбуждение переросло в острое наслаждение. Макс оставил свое место рядом с Градски и через всю гостиную направился к ним. Остановился перед ними, оторвал печальный взгляд от узорчатого ковра и почти виновато протянул стопку листов.

– Доброе утро, мистер Кортни, мистер Чарливуд. Мистер Градски попросил меня обратить ваше внимание на этот новый выпуск акций. Возможно, вас заинтересуют эти отчеты, которые, разумеется, совершенно конфиденциальны, но он считает, что они заслуживают вашей поддержки.

Ты силен, если человек, который тебя ненавидит, просит у тебя поддержки. После первого обращения Градски они часто действовали заодно. Градски никогда – ни взглядом, ни словом – не давал понять, что замечает их присутствие. Каждое утро Дафф через всю гостиную бросал ему:

– Привет, балаболка!

Или:

– Спой для нас, Норман!

Градски сверкал глазами и чуть больше оседал в своем кресле, но до того как колокол давал сигнал к началу ежедневных торгов, Макс вставал и подходил к ним, оставляя своего хозяина смотреть в пустой камин. Они обменивались несколькими негромкими фразами, и Макс возвращался на прежнее место.

Их объединенные состояния неуклонно росли – за одно рабочее утро они добавляли еще по пятьдесят тысяч к своим запасам фунтов.

Необученный мальчишка обращается со своим первым ружьем как с игрушкой. Шону исполнилось двадцать два года. Теперь он владел оружием гораздо более смертоносным, чем любое ружье, и использование этого оружия приносило больше радости, больше удовлетворения. Вначале это была игра, доской служил Витватерсранд, а люди и золото – фигурами. Слово или подпись на клочке бумаги заставляли золото звенеть, а людей суетиться. Последствия могли быть отдаленными, а значение имел только счет – счет, обозначенный черными цифрами в банковских документах. Но в том же марте Шону пришлось осознать, что человека, снятого с доски, нельзя бросить в коробку так же бесстрастно, как резного деревянного короля.

Карл Лохткампер, немец с громким смехом и веселым лицом, слишком открылся. Ему нужны были деньги для развития нового производства в восточном конце Рэнда; он брал краткосрочные займы, уверенный, что всегда сможет их погасить. Он брал взаймы втайне от людей, которым мог доверять. Он был уязвим, и акулы учуяли это.

– Где Лохткампер берет деньги? – спросил Макс.

– А ты знаешь? – ответил вопросом Шон.

– Нет, но могу догадываться.

На следующее утро Макс снова подошел к ним. У него было восемь листков.

– Вот список, – печально прошептал он. – Мистер Градски выкупит те, что отмечены крестиком. Вы сможете заняться остальными?

– Да, – ответил Шон.

Они обрушились на Карла в последний день квартала: потребовали возврата долга и дали ему на это двадцать четыре часа. Карл по очереди обратился в три банка.

– Простите, мистер Лохткампер, но мы перевыполнили свой план по займам на этот квартал.

– Ваши расписки принадлежат мистеру Градски, я ничего не могу сделать.

– Мне жаль, мистер Лохткампер, но мистер Чарливуд входит в наше правление.

Карл Лохткампер приехал на биржу. Он в последний раз прошел через нее и вошел в гостиную. С серым лицом он стоял в центре большой комнаты и с горечью говорил убитым голосом:

– Пусть Иисус сжалится над вами, когда придет ваш черед! Друзья! Мои друзья! Шон, сколько раз мы выпивали вместе! И ты, Дафф, не вчера ли ты жал мне руку?

Он повернулся и вышел. Его номер в «Большом Северном отеле» находился всего в пятидесяти ярдах от биржи. И в гостиной для членов правления отчетливо был слышен выстрел.

Вечером Шон и Дафф пили в «Палатах Виктории».

– Зачем он это сделал? Зачем покончил с собой?

– Дело не в этом, – ответил Дафф. – Он был бездельником.

– Если бы я только знал, что он это сделает, Бог мой, если бы только я знал!

– Черт побери, парень, он рискнул и проиграл. Это не наша вина. Он бы точно так же поступил с нами.

– Мне не нравится эта грязь. Давай покончим с этим, Дафф!

– В гонке постоянно кого-нибудь сбивают, а ты говоришь «хватит»!

– Все стало по-другому, сначала было не так.

– Да, и утром тоже будет по-другому. Пошли, приятель, я знаю, что тебе нужно.

– Куда мы идем?

– В «Оперу».

– А что скажет Канди?

– Канди не обязательно это знать.

Дафф оказался прав – утром все казалось другим. Обычная суета конторской работы и некоторое напряжение на бирже. Шону вспомнился Карл всего раз за целый день, и это не показалось ему таким уж важным. Они послали ему дорогой венок.

Шону пришлось посмотреть в лицо игре, в которую он играл. Он подумал об альтернативе – уйти со всеми заработанными деньгами, но поступить так значило отказаться от власти. Привычка укоренилась уже слишком прочно, он не мог от нее отказаться. А посему его подсознание раскрылось, всосало все угрызения совести и поместило где-то глубоко внутри. Иногда он чувствовал, как они начинают просыпаться, но чем больше времени проходило, тем слабее становились эти трепыхания. Дафф утешал его; слова Даффа были подобны чесночному соусу, который помогает справиться с комом в горле, а Шон еще не усвоил, что Дафф говорит и делает не обязательно то, во что верит.

Веди игру без милосердия, с целью выиграть.