Гуннский лагерь располагался в излучине широкой реки Днепр, которую греки называют Борисфеном. Свое начало она берет далеко на севере, среди замерзших гор, и даже в конце жаркого лета Днепр по-прежнему невозмутимо течет по лугам и впадает в Понт Эвксинский. Именно там гунны слонялись все лето, высушивая и соля окуней, объедаясь огромными речными осетрами, охотясь на пернатую дичь и водившихся в большом количестве травоядных антилоп, когда те спускались вниз в сумерках на водопой. Иногда зимой объявляли перемирие, а летом продолжали воевать. Сейчас же прошли те времена, когда этот народ находился в состоянии войны даже с соседними племенами. Мир длился круглый год.

При входе в растянувшийся вширь лагерь караульные бросили неопределенный взгляд на Чаната и его новых спутников. Один воин вышел и схватил за поводья лошадь Ореста, и грек покорно остановился. Но Аттила продолжил свой путь и оказался внутри. Посмотрев на решительного гунна, никто не осмелился воспрепятствовать его намерениям.

Аттила подъехал к каганскому шатру и склонил голову, затем пришпорил коня и направился прямо к откидному полотнищу на входе, не спешившись даже в большом внешнем покое для гостей. Два воина преградили ему дорогу копьями, один из них потребовал назвать имя.

— Безымянный-и-Проклятый, — ответил тот, соскакивая с коня и спрыгивая на землю. Он попытался пройти во внутренние огороженные покои. Вперед выступил один воин — и тут же согнулся вдвое, пораженный в живот острым клинком Аттилы. Он отшатнулся назад и сел, истекая кровью.

Другой караульный с копьем наперевес пошел на вошедшего, но тот разрубил оружие на части сильным взмахом меча, приблизился к противнику и воткнул клинок между ребрами. Затем Аттила направился внутрь, ни разу не остановившись, лишь выдернув меч из тела упавшего замертво воина.

Аттила схватился за занавеску, сделанную из тонкого малоазийского шелка, отгораживавшую внутренние покои, потянул и бросил под ноги. Внутри оказался верховный вождь Руга, смотревший в замешательстве со своей кошмы. При Руге оказалась молодая девушка, сидевшая на коленях возле его ног.

Каган бросил неясный взгляд на незваного гостя. За минувшие годы Руга растолстел. Но, хотя ему и пошел шестой десяток, вождь обладал впечатляющей фигурой, окладистой бородой, столь непривычной для обыкновенного гунна. Его плечи казались мощными и округлыми. Но курносый нос Руги был пурпурного цвета, словно молодое вино, а глаза — опухшими и налитыми кровью.

Руга посмотрел вниз на девушку и пнул ее, поспешно отправляя из покоев, затем снова взглянул на человека перед собой. Несмотря на пошатывание, вызванное большим количеством выпитого вина, он не выказывал страха.

— Кто послал тебя? — резко спросил Руга.

— Кто послал меня? — улыбнулся Аттила. — Астур. Астур послал меня.

Руга пристально посмотрел на него.

Незнакомец протянул руку и стащил колпак с широкого, загоревшего на солнце лба. Старый каган увидел три едва различимых красноватых шрама. Порезы на щеках вошедшего были хотя и мертвенно-голубого цвета, но аккуратными, сделанными, очевидно, в младенчестве матерью. Без сомнения, правителем был один из своих. Но со шрамами на лбу он выглядел непривычно среди остальных жителей: такими отметками обладали лишь предатели, осужденные на смерть в изгнании.

Аттила стоял перед каганом, сохраняя полное молчание, лишь слышно было, как капает кровь с лезвия меча. Руга казался рассеянным, сбитым с толку, а затем, к удивлению, вождь выразил радость. Он сделал шаг вперед и обнял Аттилу полными руками.

— Мой мальчик! — воскликнул старый каган. — Ты вернулся спустя тридцать лет! Конечно, это Астур послал тебя! Конечно, Астур наблюдал за тобой и закрывал своими крыльями все тридцать лет!

Он отступил, остановился недалеко от Аттилы и начал бормотать:

— Мне не верилось, что мы когда-нибудь снова увидимся, когда я выслал тебя по закону и обычаю племени. Даже вождь не вправе пренебрегать законом своего народа. Помни это, мой мальчик, коли вернулся в свою страну. О, Аттила, я бы отдал тебе все…

— Ты убил моего отца, — произнес Аттила. Он протянул левую руку и повернул ее вверх ладонью. — Вот наконечник стрелы, который я вынул из скелета сегодня. Из его покинутой и одинокой могилы.

Руга пристально посмотрел затуманенными глазами и, заикаясь, что-то промямлил. Затем он развернулся и сел на кушетку.

— Сядь рядом со мной, — сказал каган.

Вошедший стоял.

— Аттила, — промолвил старый вождь. Руга вытянул полную дрожащую руку, словно хотел дотронуться до лица, до шрамов предателя. Но потом он снова опустил ладонь. Верховный вождь глубоко вздохнул и выдохнул:

— Мундзук не вызывал благоговейного трепета. Его убили, да. Но это убийство со мной нечего обсуждать.

Глаза Аттилы сверкнули, но гунн промолчал.

— Память — странная штука, и воображение часто притворяется ею. — Руга покачал головой, словно искренне печалясь. — Ты знаешь закон племени. После рождения Бледы, твоего старшего брата, Мундзук ни разу больше не спал с вашей матерью. В могиле его кости теперь лежат в одиночестве. Да, обними меня, мой мальчик. Я…

Аттила упал на шею кагану и обвил ее руками.

Руга рыдал от горя и счастья.

— Мой мальчик, — говорил он, — мой мальчик…

Его голос оборвался из-за очередного прилива эмоций. Затем все резко закончилось, и из открытого от удивления красного рта не вырвалось более ничего, кроме коротких вдохов.

Аттила снова обвил шею старика, но наконечник стрелы, что убила Мундзука, по-прежнему находился в ладони левой руки. Вцепившись в кагана, словно сжавший челюсти волк, он медленно прижал острие к стискиваемому горлу Руги.

— Ты лжешь, — тихо прошептал гунн.

Пятнистые руки старого кагана, которые выдавались вперед, как и мышца вокруг шеи, задрожали под пальцами душителя. Но Аттиле это показалось трепетом мотылька. Ноги старика, обутые в сандалии, дергались по тростниковой циновке, глаза с мольбой закатились вверх.

Аттила сжал пальцы еще сильнее, проткнув наконечником стрелы кожу и, наконец, пронзил дыхательное горло… Кровь сочилась сквозь пальцы убийцы с пеной и пузырями, появлявшимися из порванных легких.

— Мой мальчик, — прохрипел умирающий каган. — Мой сын…

Аттила положил одну руку на лоб Руги и откинул назад голову, а большим пальцем другой руки еще глубже вбил наконечник стрелы в окровавленное горло. Острие, грязное и ржавое, со скрежетом воткнулось в позвоночник, с последним сильным толчком прошло сквозь него, и старый каган испустил дух.

Убийца вождя вытащил большой палец руки из зияющей дыры. Кровь сгустками лилась оттуда, затем превратилась в струйку, но вскоре перестала хлестать.

Человек, прервавший жизнь кагана, отступил назад, весь в поту, его руки блестели от крови. Гунн не отрывал взгляда от мертвеца перед собой. Грудь убийцы резко вздымалась, Аттила выглядел так, словно до сих пор сражается.

Он резко встряхнул головой.

Потянувшись за мечом, Аттила намотал на руку потускневшие волосы старого вождя и отсек Руге голову. Затем он вышел в главные покои для гостей, снова сел на коня, который замер в нетерпении, и, внимательно осмотрев место побоища, потянул за удила и выехал из палатки.

Снаружи, на естественной арене, созданной стоявшими кругом палатками главных вождей племени, в самом центре лагеря, Аттила бросил голову кагана с раскрывшимся от удивления ртом в пыль, сел и стал ждать. Отовсюду медленно собирались испуганные люди — немолодые растолстевшие мужчины с открытыми ртами, как у мертвого Руги, женщины с огромными от ужаса глазами, несущие младенцев, объятые любопытством грязные дети, проползающие между ног родителей…

Всего оказалось около нескольких сотен человек, и мужчин было гораздо больше, чем женщин. Рождение детей, одного за другим, подрывало женское здоровье, а прекратившиеся на время войны не уносили жизней мужчин. Перед прибывшим стояли одетые в лохмотья грязные мирные люди.

Когда убийца кагана рассматривал их, раздался голос. Чанат воскликнул:

— Это верховный вождь Аттила!

Люди подхватили его слова и, как один, воскликнули:

— Это верховный вождь Аттила!

Но Аттила по-прежнему рассматривал своих людей, и на его лице не промелькнуло и тени улыбки.

После долгого неудобного молчания вождь отозвал Чаната в сторону.

— Принеси мне огня.

Чанат подъехал к рядам стоящих друг возле друга соплеменников, и те кинулись выполнять его просьбу. Вскоре принесли не менее восьми горящих камышовых факелов. Старик выбрал тот, который казался самым ярким, и вернулся к своему властителю. Аттила взял факел в правую руку, потянул за уздцы, приблизился к каганскому шатру. Белые войлочные стены загорелись. Пламя тут же перекинулось и на деревянные столбы, на которых крепился шатер.

— Мой господин… — произнес идущий рядом Чанат. — Девушка…

— Гм, — ответил Аттила, поворачивая к нему голову и неспешно гладя свою тонкую бородку. — И золото.

Он ударил пятками по бокам коня, и испуганное животное взвилось на дыбы и тихо заржало: дым уже начал щекотать ноздри. Аттила вытащил из-за пояса аркан и стал безжалостно пороть несчастное создание по крупу. Другой же рукой гунн так сильно натягивал поводья, что конская морда оказалась почти вжатой в шею. Пятки всадника снова впились в раскачивающиеся бока жеребца, когда тот резко заржал. Его крик исходил из наполовину пережатого горла. Затем конь прыгнул вперед и исчез в охваченной пламенем двери палатки.

Люди не отводили глаз. Не каждому поколению доводилось увидеть такое. Они догадывались: это всего лишь начало.

За ними стоял еще один человек и тоже смотрел на происходящее — неразговорчивый слуга-грек нового кагана. Люди разглядывали пылающий шатер, слуга разглядывал людей. Какой-то парень, которому было не более двадцати лет, сделал шаг вперед к шатру, словно желая последовать за своим вождем. Орест незаметно улыбнулся про себя.

Одна из стен обвалилась, когда рухнули деревянные подпорки, и огненная стихия сделалась еще неистовее. Из-за усиливающего жара люди отступили назад. Некоторые из них посмотрели на Чаната, но тот не шевелился.

Языки пламени взмывали в серое хмурившееся небо, взлетали искры, пепел, остатки и клочки почерневшего войлока, кружась, поднимались ввысь, словно некое оскверненное жертвоприношение. Шатер превратился в преисподнюю, никто не смог бы выжить там. Конечно, можно было предположить, что в племя наведался не убийца или узурпатор, а просто безумец.

Затем конь и всадник с ревом выскочили из пылающих лохмотьев шатра, промчались и замерли в пыли перед толпой. Люди не отрывали глаз. Попона на жеребце дымилась, в воздухе витал запах жженого волоса. Лицо всадника почернело, лишь глаза горели красным пламенем.

В небе блеснула молния, разорвав его на части, и ударила в последний стоящий столб каганского шатра, который тут же свалился на землю. Новый вождь даже не оглянулся, а задыхающийся и едва живой его конь не дрогнул. Грома не было, как позднее клялись наблюдавшие. Никто не заметил первых редких капель дождя, способных потушить чудовищный погребальный костер.

Разрушенный шатер вспыхнул в последний раз и перестал существовать. Так пожелали боги.

На фоне этого ужасного кроваво-оранжевого огня появился почерневший всадник, вновь оглядывая людей. Затем он развязал сверток, лежавший у него на коленях, и опустил на землю. Это была девушка — любимая фаворитка мертвого кагана, завернутая в плед, который предохранил бледную кожу от ожогов. Шатаясь, она встала на ноги и отступила назад, подальше от страшного обгоревшего человека. Аттила немного повернулся и потянул свой аркан. Люди увидели, как из преисподней появляется знаменитый сундук с сокровищами убитого. Их глаза заблестели, и далеко не только из-за огня.

Безумный всадник, обожженный вождь, кем бы он ни был, вновь потянул за аркан, отпустив ручки ящика. По сигналу старый воин слез с лошади, подошел к сундуку и со всей силы ударил топором. Внутри что-то хрустнуло. Аттила схватился за тяжелую крышку и поднял ее. Сундук был до краев полон золотых монет.

Всадник, от одежды которого шел дым, начал ездить туда-сюда перед племенем, подобно главнокомандующему, прохаживающемуся по рядам воинов перед битвой. Странным монотонным голосом он продекламировал:

Толпа поежилась.

Голос всадника стал сильнее и резче:

— Довольно! Те, кто были великими воителями, внушавшими трепет от гор Алтая до Черного моря и до самых берегов Дуная, вскоре снова станут ими. Боги с нами!

Горящие глаза гунна замерли на избранных, которые оглянулись на кагана и, кажется, он почувствовал, что воспламеняет их души.

— Что касается золота, — сказал Аттила с презрением, кинув взгляд на сундук с трещиной, — то можете забрать его. Это ничто по сравнению со славой настоящего воина.

Он остановился и снова посмотрел на людей. Кажется, всадник стал еще выше в седле.

— Я Аттила, ваш вождь. Я сын Мундзука, сына Ульдина, изгнанный на тридцать лет по приказу мертвеца.

Он посмотрел на остатки горящей палатки, а затем снова на людей, которые не могли пошевелиться. Кое-кто склонил голову, словно стыдясь за всех. Но смягчившийся голос Аттилы удивил их.

— Я ваш властитель, а вы — мой народ. Вы будете сражаться за меня, а я умру ради вас! Мы покорим и побережья Западного океана, и острова Средиземного моря. И никто не сможет противостоять нам.

Люди хором радостно закричали.

Наконец пошел дождь.

Глаза Аттилы заблестели от изумления. Позади него почерневшие развалины каганского шатра начали шипеть, дымиться и исчезать под тяжелыми, крупными каплями, словно некое огромное животное, испускающее дух.