Воины семь дней шли по широкой равнине, окруженной этими высокими горами. С тележками, быками и из-за трудных речных переправ удавалось проходить лишь по десять миль в день — возможно, немного побольше. Стояла ясная и холодная погода, под ногами скрипел снежок, воздух был свежим, высоко в голубом небе висел лунный серп.

Впереди огромной движущейся колонны Гьюху, обладавший глазами ястреба, приостановил коня и стал смотреть. Аттила поднял руку, и все замерли.

Они ждали. Но ничего не происходило. Гьюху продолжал смотреть на восток. Нетерпеливый юный Аладар понесся галопом.

— Мои глаза в два раза моложе твоих, Гьюху! — закричал воин. — И я ничего не вижу!

Гьюху не обратил на него внимания. Прошло еще несколько минут. Чагельган фыркнул и поднял свою большую безобразную голову. Аттила потянул за поводья.

Гьюху произнес:

— Там. Похоже на облако дыма на горизонте. К нам приближается еще одна колонна.

Аттила стал вглядываться. Ничего…

— Это ветер, — ответил он. — Вздымающий снег.

Гьюху покачал головой:

— Ни один ветер не дует так ровно. Это — колонна.

Послышался голос Ореста, хотя никто не заметил, как он оказался позади. Даже лошадь грека шла бесшумно.

— Это колонна.

Через некоторое время Аттила сказал:

— Это колонна китайцев, колонна Северной Вэй.

Он оглядел своих воинов. Глаза кагана блестели и перебегали с места на место.

— Отличная практика.

Тихим голосом Аттила отдал приказы Аладару и Гьюху, и гунны потянули за поводья и стали осматривать подчиненных. Женщин и детей отвели подальше и оставили без защиты у тележек.

Аттила и Орест сидели бок о бок.

— Прямо как в старые времена, — прошептал грек, устроившись с непокрытой головой.

— Императоры Северной Вэй когда-то принадлежали к народу тоба — степному племени.

Орест кивнул.

— А теперь посмотри, — сказал каган. — Как быстро лишили их сил китайский шелк и цивилизация, — и язвительно добавил:

— Проказа…

Китайский полководец ехал в украшенном вышивкой желтом паланкине, опираясь на локоть. Затем впереди появился всадник, и военачальник внезапно сел прямо.

Две армии встали друг напротив друга. Между врагами оставалось не более мили. В рядах Северной Вэй насчитывалось, вероятно, четыре или пять тысяч человек, и каждый из них был вооружен и хорошо подготовлен.

Аттила уже давно разделил своих воинов на отряды под руководством избранных командиров, смешав вместе черных гуннов и кутригуров и заставив соперничать между собой и стремиться превзойти всех на поле битвы. Подобно величавым полкам или самим римским легионам, не придерживались никаких прежних правил, которые, вероятно, существовали у племен или были общепринятыми. Бойцы оставались верными лишь своему отряду и командиру. Далеко впереди, на левом фланге, Аладару подчинялась не жалкая маленькая кучка, а более трех сотен свирепых всадников. Это были наиболее молодые и нетерпеливые воины с самыми быстроногими лошадьми. Бока животных подергивались и сжимались, а в груди бились могучие сердца, с шумом втягивали воздух конские легкие. Воины Аладара считались самыми лучшими из всех, и они знали это. На концах их копий были привязаны черные знамена, а вокруг предплечий виднелись темно-красные повязки.

Три брата, Юхи, Бела и Ноян, командовали отрядами из восьми сотен человек в центре, оседлавших более крупных лошадей и умевших хорошо обращаться с пиками. Цаба со своими тремя сотнями проворных воинов занял правый фланг, где оставалось больше места между колонной и первыми низкими горными холмами на юге. Позади выстроились группы Чаната, Гьюху и Кандака, приготовившие луки и натянувшие тетивы.

Аттила ехал верхом впереди всей армии. Чуть поодаль, справа, следовал Орест, а слева — Рваное Нёбо.

Каган велел гуннам не двигаться и сохранять спокойствие, когда основные шеренги китайской кавалерии зашевелились и направились к ним. Всадники мчались все быстрее по замерзшей траве, и красные знамена постепенно приобретали более четкую форму и развевались на ветру. Караульные гунны позже всегда вспоминали тот момент, как одно из самых прекрасных и самых ужасных мгновений. Ни кутригуры, ни черные гунны прежде не сталкивались с такой огромной хорошо обученной армией на открытой местности. Аттила же лишь улыбнулся солнцу, словно вся подготовка и муштра, группировка и перегруппировка являлись лишь приготовлением к сегодняшнему дню, который наконец-то наступил.

Для тех, кто мечтает завоевать империю и любит войну, нет зрелища более приятного в лучах солнечного света, чем шеренги сидящих верхом воинов, знамена, привязанные к древкам копий и развевающиеся на ветру, серебристый зимний отблеск от бронзовых шлемов, дамасских ножен и доспехов, грызущие удила и трясущие головами лошади с разлетающейся во все стороны гривой. Бессмертен культ войны, которому преданы мужчины, ищущие подвигов, с тех пор, как они впервые пристально посмотрели на мир и поняли, что жизнь — бесполезна. Лишь смерть может прославить ее, а война — высший ритуал Смерти, самого древнего и великого бога.

Аттила, будучи полностью уверен в себе, поднял руку и быстро опустил ее. Так каган руководил всей битвой. Создавалось впечатление, будто гунны выступили против орды дерзких мальчуганов, а не против пятитысячной мощной колонны Северной Вэй. Стрелы летели точно в цель, попадая и неся мгновенную смерть воинам, стоявшим тесными рядами. Их кольчуги оказывались просто лишним весом, не способным защитить от того града. Китайцы шатались и падали. Снег смягчал падение, как и приглушал крики, и ржание лошадей. Вся битва, длящаяся совсем недолго, прошла почти что в молчании — жуткое и таинственное противостояние на безлюдной припорошенной равнине, окруженной белыми наблюдающими горами. Красные знамена задрожали, заколебались и упали вниз. Они так и остались лежать распростертыми и недвижимыми на белом снегу. Железные наконечники стрел пробивали доспехи и дробили кости, брызги крови виднелись повсюду, похожие на красные ягоды брионии, появившиеся после массового убийства, совершенного в середине зимы.

Когда китайцы стали вести себя менее активно, начали толпиться и пытаться удержать порядок, центральное звено армии Аттилы сделало странную вещь. Оно исчезло. Китайские воины, облаченные в доспехи, теперь ринулись вперед, охваченные жаждой мщения. Они изо всех сил гнали лошадей и обнаруживали, что шеренг варварских племен, против которых они неслись, больше на том месте не существовало. Но вражеские стрелы продолжали лететь неизвестно откуда. Центральное звено армии Аттилы повернулось и, как казалось, обратилось в бегство. Но, удаляясь столь же быстро, как мчащиеся позади китайцы, оно продолжало поражать огромные шеренги приближавшихся врагов. Траектория полета стрел была четко рассчитана, и они попадали точно в цель, подобно стаям черных ястребов, устремившихся на свою жертву. Китайцы пытались отвечать тем же, преследуя отступавших гуннов, но почти никогда не настигали цели. Это было похоже на гонку за привидением, но привидением, стреляющим из своего оружия.

Тем временем Аттила приказал флангам отделиться от основной армии — еще одно вопиющее отступление от китайской книги правил ведения войны, которое сбило врагов с толку. Войско, превосходящее численностью, находящееся на открытой местности и перешедшее в наступление, должно держаться вместе и придерживаться определенного порядка. В сплоченности — единственная надежда. Но только не сейчас, с этой эфемерной армией со смертоносными стрелами. Фланги, которыми командовали Аладар и Цаба, выдвинулись вперед, подобно рогам буйвола, Аладар — слева, а Цаба — справа. Они завывали боевые кличи, пробираясь по засыпанной снегом траве и стремительно образовывая полукруг, переходя в легкий галоп за уязвимыми флангами противника, а затем несясь во весь опор, вклиниваясь сзади, словно коса, в незащищенные позиции противника.

До самого начала атаки Аттила велел отступающим лучникам продолжать обстреливать израненных китайцев. Только когда на расстоянии ста, потом и пятидесяти ярдов, показались Аладар и Цаба, он, наконец дал сигнал прекратить этот смертоносный ливень. И ни один из мчащихся гуннов не был ранен. Воины Аладара и Цабы вклинились во фланги войск Северной Вэй, мечи засверкали, кромсая тела и скидывая их в могильный курган.

Аттила громко приказал центральному звену своей армии остановиться, повернуться и не двигаться дальше. Восемьсот гуннов, подчинявшихся Юхи, Беле и Нояну, крепкая сердцевина маленького войска, почувствовали крайнее разочарование, как и от нетерпения грызущие удила лошади, рвущиеся в атаку. Но больше им было нечего делать. Шестьсот человек, разделившиеся на два поражающих фланга, справлялись и без посторонней помощи. Остальным больше ничего не оставалось, как смотреть на это. Даже Рваное Нёбо, казалось, не верил своим глазам. Он смеялся. Именно это гунны, хорошо обученные и несущие смерть, могли делать лучше всего. Кажется, даже слишком просто.

Крики, издаваемые кавалерией, разносились по всей заснеженной равнине. При виде противника, полного безрассудной отваги и потрясающего презрения к смерти, китайцы впадали в панику, пятились назад и натыкались друг на друга. Порядка или места для маневра больше не существовало, все смешалось, сплелось, превратившись в массовое побоище.

Наконец Аттила отдал приказ, и остальные отряды ринулись вперед, горя желанием закончить начатое. Позади уцелевшей, но гибнущей под ударами китайской кавалерии были пешие, и их приходилось уничтожить. Никто из них прежде еще не принимал участия в военных действиях, хотя известно, что выносливые пехотинцы часто являются лучшей защитой при массированной конной атаке.

Аттила почти полностью вжался в вытянутую шею лошади, вытянув вперед меч, словно копье, и длинный изогнутый клинок точно вошел в открытый темно-красный рот китайского солдата, едва тот собрался издать боевой клич. Челюсть противника была пробита, а Чагельган даже не остановился.

Гьюху и Кандак велели отрядам окружить неприятельский арьергард и, никого не упустив, добить растерявшихся и мечущихся бойцов. Вторым приказом Аттила велел доставить живыми хотя бы двух китайских военачальников. Прошло время, прежде чем Гьюху смог найти одного из них. Наконец гунн набросил аркан на неприятеля — толстого китайца с седыми усами. Его с воем потащили с поля боя, словно строптивого молодого бычка из стада. Гьюху встал, прижав меч к шее противника, а тот повернулся, хотя его руки были крепко связаны пеньковой веревкой за спиной, и угрюмо смотрел на своих сотоварищей, сражающихся уже за то, чтобы выхватить меч среди толпы, и падавших как подкошенные, подобно летней траве под косой.

Лошади ржали и пронзительно взвизгивали, сбрасывая и топча всадников ногами. Животные оказались слишком испуганными и обезумевшими, не понимая, что давят насмерть других живых существ. Они врезались друг в друга, и всадники летели вниз, не удержавшись за свои кожаные седла с вытисненными узорами. Кони сжимали потными боками людей, которые опускались на колени и ползли, униженно пытаясь найти оружие, перебираясь через сотоварищей и поскальзываясь на лужах крови, покрывающих холодную твердую землю. Тех, кто выбирался, надеясь исчезнуть из этого ужаса, гунны тут же убивали, один раз метнув копье или с нарочитой небрежностью пустив стрелу.

Бойцы Аттилы уже спешились и передвигались без лошадей, желая наконец-то закончить избиение.

Юный воин из армии Вэй, мальчик лет пятнадцати, лежал не шевелясь в снегу с окоченелыми от холода ногами, смотря вдаль на равнину. Его левая щека замерзла. Но грустные карие глаза видели не это поле смерти, а отчий дом — очаг, кедровый ящик с рисом, маленькие резные фигурки предков в нише. Неподалеку — пруд с утками, и мать, кидающая зерно птицам. Белые утки, с нетерпением вытягивавшие вперед длинные шеи. Мальчик почувствовал, что рядом с ним кто-то стоит, и стал перебирать пальцами, словно пытался ухватиться за снег, но по-прежнему видел деревню, где вился дымок, и свой дом малышей, хлопавших в ладоши, сестер, братьев, мать, размахивающую белым передником, улыбающуюся собаку с высунутым языком, щегла в клетке из прутьев ивы, тени зеленых деревьев весной…

Голову мальчика подняли с земли и снова отпустили. Большие карие глаза, все еще широко открытые и смотревшие куда-то в белоснежную равнину, остекленели и больше ничего не видели. Аладар забрал голову с собой.

Под сломанным паланкином в самом центре битвы, под желтым мокрым шелком, теперь покрытым тут и там красными каплями и полосами, гунны обнаружили спрятавшегося монаха из Северной Вэй.

Аттила приблизился и стащил балдахин, затем развернул его и пнул к Рваному Нёбу.

— Первый трофей, — произнес каган.

Внезапно Аттила нагнулся к испуганному монаху и сильно тряхнул его.

— Сюнну, — пробормотал пленник, садясь на корточки и смотря на гунна из-под дрожащих век. — Сюнну!

— Хунну, — поправил Аттила. — Твой заклятый враг.

Но монах не понял этих резко прозвучавших слов на варварском наречии, вырвавшихся откуда-то из глубины горла. Он выжидающе посмотрел на других свирепых гуннов, стоявших вокруг верховного вождя. Воины были покрыты потом и некоторые даже в пятнах крови. Их лица украшали длинные черные усы. Пряди длинных черных нечесаных волос прилипли к грязным щекам. Обагренные мечи гунны по-прежнему не выпускали из рук.

Монах стал читать про себя молитву. Затем опустил ладонь на свою оранжевую накидку и вытащил маленькую костяную фигурку с выгравированным орнаментом, и помолившись, глядя на нее. Монах обращался с просьбой к Будде, говорил на языке Будды Шакья-Муни и водил рукой над изображением бога, мирно сидящего под деревьями со своими учениками. Иногда монах осторожно прикасался кончиками пальцев к костяным фигуркам.

Аттила взял статуэтку у монаха, который тут же кинул на кагана сердитый взгляд. Затем провел немытыми и сломанными ногтями по тщательно вырезанным лицам и погладил толстыми пальцами, покрытыми шрамами, очертания людей, сидевших под древними деревьями.

— Будда, — тихо произнес Аттила.

— Будда, — ответил монах, поспешно согласно кивая. — Будда Шакья-Муни.

Верховный вождь сел на корточки возле пленника, и тот показал всех по очереди учеников Будды: Манджушри, Саматхабадра, Махакашьяпа — словно эти имена, столь дорогие для него и столь чуждые для гуннов, являлись талисманами, хранящими силу, и могли спасти жизнь даже в таком кошмаре. Каждый раз Аттила задумчиво кивал, и взгляд монаха становился все более радостным.

— Будда, — снова произнес пленник, и его лицо приняло жалобное выражение.

Аттила продолжал сидеть на корточках, рассматривая изящную костяную фигурку и поглаживая свою тонкую бородку. Через минуту покачал головой:

— Я не знаю такого бога.

Затем улыбнулся монаху немного грустной улыбкой, вынул кинжал из ножен, висевших на широком кожаном поясе, схватил пленника за пучок редких волос и перерезал ему горло. Потом встал и кинул маленькую костяную статуэтку Чанату.

— Можно сделать хорошую рукоятку для ножа, — сказал Аттила.

По полю, залитому холодным белым светом, шла Энхтуйя, неся змей. Высокая длинная фигура молча скользила среди умирающих и мертвых.

Рваное Нёбо не сводил с нее глаз, по-прежнему не веря в случившееся. Кутригуры уже называли сражение Битвой Сорока Вдохов, так быстро оно закончилось. Приблизительно четыре или пять тысяч китайцев погибли тогда в течение часа. Армия гуннов лишилась менее пятидесяти человек. Рваное Нёбо повернулся к Аттиле, его глаза сияли.

— Поехали дальше! Теперь ничто не может нас остановить. Они пали перед нами, будто уже убитые. Все богатства Китая лежат перед нами — золото и жемчуг, шелк и слоновая кость, и маленькие босоногие девочки с высокими бровями.

Аттила хлопнул вождя по плечу.

— Друг, — сказал он. — То была легкая битва. Но чтобы разрушить Китай, потребуется больше наших двух тысяч человек. — Каган поднял глаза. — Или Рим. Вероятно, наша сила огромна, но наше время еще не пришло. Сначала Рим, — он кивнул. — Потом вернемся в Китай.

Гьюху привел захваченного китайского военачальника, подгоняемого острием копья. Даба принес голову в мокром мешке — голову полководца, который всего полчаса тому назад возлежал в паланкине, наслаждаясь своим приятным путешествием с охранниками вдоль имперских северных границ.

Аттила развязал веревку, стягивавшую крепкую грудь и руки пленника, и отдал мешок.

— Ты можешь идти. Но ты отнесешь это императору и скажешь ему, что «сюнну» еще вернутся, — и добавил:

— Грязные рабы. — И сплюнул.

Военачальник посмотрел Аттиле в глаза, кивнул и взял голову. Каган велел дать ему лошадь. Китаец сел верхом и привязал мешок к седлу. Затем поехал на восток, вскоре превратился в движущуюся по огромной бескрайней снежной равнине черную точку и исчез.

Гунны похоронили китайцев как собак, а своих, погибших тем утром, погребли с надлежащими почестями и оплакали. Кутригурские женщины и дети бродили среди мертвых и внимательно осматривали их, выискивая что-нибудь ценное. Собрали и множество стрел, и гуннских, и китайских, нагрузив три тележки мечами, шлемами и копьями. Лишь тяжелые и громоздкие прямоугольные щиты вражеских пехотинцев оказались бесполезными для всадников, но их тоже забрали для возможного обмена или переплавки. Некоторые из гуннов теперь носили потрепанные кольчуги и пластинчатые латы, но большинство продолжало с презрением относиться к подобным неудобным одеяниям, предпочитая жесткую, но более легкую кожу. Женщины разобрали доспехи и использовали маленькие блестящие бронзовые пластинки в качестве сережек или, нанизав на нити, делали бусы. Дети ревностно набирали мешки сверкающих металлических обломков, мальчики дрались за них, девочки придумывали игры с переодеваниями.

Когда гунны покинули поле боя, наступил полдень. Они немного проехали и решили перекусить. Кое-кто из детей стал бесстыдно менять оружие на еду.

Затем воины повернули на юг, и равнина осталась позади. Они поднялись на предгорья, называемые Джилян-Шань. В холодной долине разбили лагерь, и к середине ночи низины окутал туман, из-за чего стреноженные лошади продрогли до костей. Даже приглушенный вой волков, доносившийся откуда-то издалека, не так пугал животных. Воины сидели возле костров в палатках, вспоминая славный день и всю Битву Сорока Вдохов в мельчайших подробностях. Пламя по-прежнему ярко горело в их груди.