Я тоже ее знал. Приблизительно в это время, продолжая служить главным писцом в управлении князя Святой Щедрости (титул более впечатляющий, чем само управление, уверяю вас), я был удостоен звания писца в консистории. Это означало, что я обладал информацией обо всех происшествиях, рассматриваемых в Императорском судебном совете.

Через несколько лет усердной службы у некоторых из старших сенаторов или даже самого императора не возникало вопроса, обратиться ли ко мне по данному делу или спросить, был ли уже прецедент по такому-то и такому-то правительственному решению или указу. В действительности тогда стало казаться, будто я — не просто обычный писец, а ценный советник. По этой причине меня часто отправляли в суд Западной Империи в Равенне, Медиолан или Рим. Там я непосредственно вникал во все тонкости проводимых разбирательств.

Я тоже попал под чары новой и совсем юной императрицы. Какой мужчина мог бы этого избежать?

Вспоминается, как однажды она встретила меня, несущегося по мраморному коридору во дворце Константинополя и опаздывающего на утреннее собрание в консистории (как ни странно, из-за того, что пришлось провести больше обычного времени на стульчаке). В глубине сердца я поспешно клялся чаще есть чечевицу в будущем, когда императрица остановила меня и улыбнулась. Все мысли о стульчаке и чечевице тут же вылетели из головы. Я замедлил шаг, и она невероятно приятным и нежным голосом попросила подойти и написать письмо.

— Ваше божественное величество, — начал я мямлить, — я бы с удовольствием выполнил ваш приказ, но я, я…

Один неизбежный взгляд в огромные темные глаза — и я пропал навсегда. Зная, что заслужу ужасающий выговор за свое отсутствие тем утром в консистории, я смиренно последовал за Евдоксией в личные покои за письмом, представляя, как слова, сладкие, словно мед, льются с ее губ на бумагу. Сердце сильно билось у меня в груди. То была обворожительная чаровница, искусительница, фея снов, от которых никогда не хочется пробуждаться.

Конечно, Евдоксия знала об этом. Рот девушки искривился от изумления при виде моей остолбенелости, безнадежной покорности и слепого желания выполнять каждый ее каприз. Императрица могла бы приказать мне встать на край высокого окна спальни и броситься вниз с третьего этажа. И я бы повиновался. Но, естественно, она бы такого не сделала.

Вероятно, Евдоксия была горда и, без сомнения, довольна своей красотой. А какая женщина ведет себя иначе? Но жестокость? Нет. В страшном мире, в жестоком и прихотливом императорском дворе Афинаида не была жестокой. Она любила все человечество, щедро и не задумываясь одаривая людей теплотой своего сердца.

Афинаида начала диктовать. Мое перо задрожало, и я стал писать…

Когда я мчался, чтобы принести запоздалые извинения за отсутствие тем утром в судебной консистории, высокий и неулыбчивый евнух по имени Никифор помахал мне рукой с длинными пальцами, украшенными кольцами с печатями.

— Императрица уже попросила за тебя прощения, — сказал он. — Ты был нарасхват сегодня.

Больше никто не позаботился бы о простом придворном писаре и не уберег бы его от насмешек. Но такова была Афинаида, любимая и за доброту сердца, и за красоту. Эти качества редко встречаются в одной женщине.

Я потерял из-за нее голову. Иногда мои приятели-секретари и писцы лукаво посмеивались над этим. Но я обожал ее.

Таким был дворец и его обитатели. Когда приехали Галла и Аэций с маленьким кортежем, прошло лишь несколько месяцев после императорской свадьбы. Безлунной ночью они добрались до большой укрепленной крепости с мощными стенами из красного египетского гранита, внутреннее убранство которой отличалось обилием порфира из Птолемеи в Палестине, аттического мрамора, богатых камчатных полотен из Дамаска, слоновой кости и сандалового дерева из Индии, шелков, парчи и фарфора из Китая. Это дворец мечты, где даже ночные горшки были сделаны из чистого серебра.

С беженцами с Запада обращались с невероятной учтивостью — Галла Плацидия и Феодосий являлись прежде всего тетей и племянником. Она приходилась дочерью, а он внуком императору Феодосию Великому. И, вероятно, непорочная Пульхерия стала восхищаться Галлой больше, когда поняла: причиной ее стремительного бегства из Италии было желание уберечь себя от непристойных посягательств мужчины.

Всем предоставили прекраснейшие комнаты в императорском дворце с видом на залитое ярким солнцем море, столь непохожее и далекое от болот и мрака Равенны. Их осыпали подарками из золота, драгоценностями и превосходной одеждой, чему Галла очень радовалась. Аэций, вероятно, не испытывал таких глубоких чувств, но ничего не сказал. Он уже бывал в Константинополе прежде и знал этот старый город.

В сумерках следующего дня раздался громкий стук в мою дверь.

Я занимался скучной, но необходимой работой для управления Святой Щедрости, точнее, дополнял колонки чисел. Я не мог не желать, чтобы существовал знак… Кажется безумием говорить такое, но я не мог не желать, чтобы существовал знак пустоты, наравне со всеми цифрами, указывающими на некое количество. Специальный символ, определяющий отсутствие числа. Я даже лениво нацарапал круг «О» на краю бумаги для изображения пустоты, вакуума. Облегчило бы это мою работу? Но я снова нарисовал его. Конечно, это глуповатая идея, которая могла бы сделаться лишь объектом насмешек. Но я уже достаточно пострадал от язвительных шуточек друзей-писцов из-за своей сильной привязанности к императрице.

— Входите, — сказал я, не оглядываясь.

Дверь отворилась, и кто-то встал позади меня. Я все еще не поднимал головы. Но, словно подчинившись некоей силе, которую излучал вошедший, я посмотрел назад.

Это был он — мой ученик. Мой дорогой, любимый, высокий, худой ученик с серьезным взглядом. Стратег, коим стал всего в двадцать пять лет!

Прежде чем осознал, что делаю, я вскочил на ноги и обнял его. Конечно, это противоречило всему придворному этикету, ведь обычный педагог из рабов не мог приблизиться к знатному человеку без его приглашения или первым обратиться к нему, тем более — обнять. Но Аэций и я всегда были друг для друга не просто рабом-учителем и лучшим учеником. Он крепко обнял меня в ответ, его голубые глаза светились от радости и, вероятно, от забавных воспоминаний о нашей долгой учебе, которую стратег столь открыто ненавидел.

Мы отступили назад и посмотрели друг на друга.

Было приятно снова видеть его в императорском дворе, пусть даже и на короткое время. Само присутствие Аэция, величественного и сильного, успокаивало, особенно в мире, который казался охваченным ветрами больших перемен снаружи и нездоровых миазмов слабости и безумия изнутри. Новости из Равенны об императоре Гонории не были добрыми. Аэций возвышался над всем этим, словно гранитный столб в бурю — худощавый, энергичный молодой человек с решительным взглядом, твердый.

— Так, — сказал он, положив руки мне на плечи и посмотрев сверху вниз на меня. — Ты сейчас работаешь в Константинополе?

Я кивнул:

— Мое время преподавания закончилось, и я отправил своего самого лучшего, хотя и ленивого, ученика в наш огромный мир. Полагаю, ты хорошо помнишь все уроки по логике? И три категории: показательную, убедительную и софистическую?

— Только ты сам помнил их в конце своего третьего десятка, — ответил Аэций, хлопая меня по руке. — А говоришь, как престарелый педант уже.

— Уже говоришь, как престарелый педант, — поправил я его. — Пошло неправильно расставлять слова в предложении.

Аэций улыбнулся:

— То немногое, что я усвоил из логики, давно забыто. Кстати, — добавил он, и улыбка стала шире, — огромный мир, куда ты отправил меня, редко подчиняется своим же законам.

Я выглянул из окна и посмотрел на мерцающий Золотой Рог. Чайки кружились низко в сумерках далеко за отмелью.

— После того как ты ушел на границу изучать воинскую службу, меня отстранили от двора Гонория и послали на восток. Тут тихо и мирно.

Я снова поднял глаза на Аэция.

— А ты? У меня больше нет важных новостей. Но ты-то как? Какие у тебя новости?

— Я слышал, император женился, — пробормотал Аэций. — Новостей предостаточно, так мне казалось.

— Ах, да, — сказал я. — Афинаида.

— Ты говоришь о ней так, как мужчина говорит о своей возлюбленной.

— Шшшш! — зашипел я, взволновавшись. — Даже не шепчи такие вещи!

Аэций засмеялся. Я посмотрел на него. Хорошо ему ничего не бояться! Но нам, учителям-рабам, есть чего опасаться при императорском дворе.

— Так, — произнес он. — Эта Афинаида — Евдоксия, как нам нужно говорить, полагаю, — она очень красива?

— Гм. — Я все еще смотрел на своего ученика. — Ты сможешь решить это сам, когда встретишься с ней. Императрица возвращается из Летнего дворца в Гиероне через два дня.

— Есть какие-нибудь другие новости?

Я пожал плечами:

— Нет, Ты знаешь это прекрасно. У простых писцов, похожих на меня, нет новостей. А вот у стратегов…

— Ты хочешь услышать мои новости?

Я кивнул:

— Конечно.

Аэций подумал, потом вздохнул, притащил стул с трещинами из тени и сел. После длительных размышлений он начал.

— Во время своего последнего пребывания на базе у реки Дунай, в Виминации…

— Подожди, подожди! — воскликнул я, как можно быстрее затачивая гусиное перо.

— Ты хочешь все это записать? — спросил он.

— Каждое слово, — ответил я. — Для того дня, когда…

Аэций поднял брови.

— Анналы Приска Панийского?

Я застенчиво кивнул:

— Знаю, Тацит из меня не получится. Но…

Стратег положил свою властную руку на мою и сказал:

— Не будь столь уверен в этом. Мы живем в интересное время.

Наши глаза встретились. Мы оба поняли едва заметную иронию в его словах.

Я оперся рукой о край своего письменного аналоя, обмакнул перо и замер в ожидании.

— Ну, — начал Аэций, — есть новости из придунайских гарнизонов…

Я ежедневно испытывал восторг при виде моего дорогого ученика Аэция в его красном одеянии стратега, посещающего бесконечные собрания и сессии по законопроектам в императорской консистории со спокойной невозмутимостью. Это характерно для человека действия, коим он и являлся на самом деле. «С навыками, полученными в течение многих лет, и твердостью характера, выработанной во время приобретения этих навыков», — как говорил святой Григорий Нисский.

Он самоотверженно выполнял свой долг как в консистории, так и на поле боя. На границе сейчас все было тихо; не велось никаких грандиозных военных кампаний. Более того, летние операции подходили к завершению. Аэций покорно занял свое место в большом полукруге суда, в центре которого восседал Феодосий с сенаторами, советниками, стратегами и епископами, устроившимися по сторонам. Кроме этой сердцевины императорской администрации, дворец был наполнен евнухами, рабами, служанками, имелось множество смешных обрядов, титулов и великолепных знаков отличия. Мой собственный хозяин в то время, князь Святой Щедрости, держал одно из простых управлений в государстве.

Через два дня после прибытия маленькой группы из Равенны вернулась императрица, проведя неделю у прохладных фонтанов в садах Летнего дворца в Гиероне, который она очень любила. Дворец находился на обдуваемом ветрами мысе, где проливы впадали в Понт Эвксинский, и туда было особенно приятно приезжать в конце сухого и знойного лета, когда даже цикады казались хриплыми и задыхающимися от пыли.

И я был там — я, Приск. Я присутствовал там, простой и ничем не выделяющийся придворный писец, в то время как они, смутившись, впервые встретились взглядами. Это произошло в триклинии девятнадцати опочивален. Аэций и Афинаида встретились — оба самоуверенные и самонадеянные из-за своего возраста, хотя каждый по-своему. Тогда я увидел, как исчезла из них вся самоуверенность и самонадеянность.

— Августа Галла Плацидия и главнокомандующий западными легионами стратег Аэций! — объявил камергер.

Они вошли в комнату — сначала Галла, потом Аэций. Галла и Феодосий вежливо улыбнулись друг другу, затем император сделал шаг вперед, и они поцеловались.

Аэций, казалось, как-то странно застыл на месте.

Афинаида тоже.

Тогда она поняла, что такое настоящая любовь. Все ее существо словно потянулось к нему, и Афинаида вдруг подумала с отчаянием: «Это тот мужчина, которого я люблю и буду любить всегда. О, что я наделала?!»

…Я видел, как они избегали друг друга целую зиму. Для каждого из них просто мельком взглянуть на другого казалось самой сладкой, самой острой болью. Влюбленные едва разговаривали. Когда в государство Сасанидов (в Персию) отправили дипломатическую миссию, Аэций, к удивлению некоторых, поехал следом. Молодой человек провел всю зиму вдали от Востока.

Афинаида казалась порой как-то странно отрешенной для молодой жены; но на следующий день императрица слишком громко хвасталась (и слишком открыто, к смущению многих) изумительными чертами характера своего мужа. Женщины, которые чересчур кичатся мужьями, редко хранят им верность. Но в случае с императрицей люди приписывали это естественной теплоте и щедрости ее сердца.

Весной объявили, что императрица собирается совершить паломничество в Иерусалим.

— Хотя дорога абсолютно безопасна, — добавил Феодосий, — Евдоксию будет сопровождать первая когорта императорской охраны под командованием стратега Аэция.

Феодосий глубоко уважал молодого полководца и с гордостью полагал: только опытнейший воинский отряд может достойно сопроводить его любимую жену.

Это было самое лучшее и одновременно самое худшее, что могло случиться. Проводить время вместе по приказу своего собственного мужа! Боль усиливалась. Вероятно, они втайне хотели страдать. Нужно ли человеческому сердцу испытывать ощущение счастья, или ему просто не хватает сильных, ярких, острых чувств? Разве есть разница в том, какими должны быть эмоции?

Я отправился с ними, видел все и не записал ничего. Но сейчас, в эти последние дни, когда только я остался из всей этой храброй и прекрасной компании… Теперь можно сказать правду.

Свита императрицы взошла на борт императорской баржи, которая стояла на якоре в тихом море в бухте Фосферион. Судно миновало узкий пролив Босфор и бросило якорь на азиатском побережье, где множество кричащих от радости людей размахивало ветками оливы и мирта. Там состоялся обед, данный главой золотого города Хризополиса. Некоторые уже замечали, что императрица и стратег, видимо, презирают друг друга, поскольку едва обмениваются взглядами, не говоря о беседах. Когда им приходилось быть в тесной компании, например, на обеде, эти двое опускали глаза и понижали голос, словно от позора и стыда.

Судно отправилось дальше на восток и оказалось в провинции Вифиния, а затем — в Никомедии. Императрица поехала в прекрасном четырехколесном экипаже. Аэций и отряд держались далеко впереди.

Афинаида прибыла в Гиерополис, чтобы омыть свое очаровательное тело в целебных горячих серных источниках. Оттуда она взяла курс на азиатскую гору Олимп и монастыри, где завязался долгий научный диалог с местными священниками, после которого у тех осталось чувство удивления и покорности, а молодые и темпераментные послушники стали обожать и даже боготворить свою императрицу. Афинаиду равным образом радушно принимали и чествовали в Смирне и Эфесе, во всех больших городах ионийского побережья, на юге Памфилии, в тени гор Тавра, в Селевкии и Тарсе, где жили евангелисты.

Это показное веселое путешествие имело свою тайную политическую цель — закрепить любовь народа, Церкви, властвующих сенаторов во всем Леванте к императору и его обворожительной жене и сделать Феодосия и Афинаиду узнаваемыми и уважаемыми далеко за стенами Константинополя.

Через несколько недель пути процессия оказалась у богатого поселения Антиохии, «третьего города империи», полного галдящих критян, сирийцев, евреев, греков, персов, армян. Город называли Антиохией Прекрасной за знаменитые мраморные улицы, проложенные Иродом Великим. Там впервые стали использовать термин «христиане».

Афинаида влюбилась в этот город в первого взгляда. Она посетила святилище Аполлона, где поженились Марк Антоний и Клеопатра. Теперь оно было наполовину разрушено рьяными религиозными фанатиками. Императрица настояла на послеобеденном путешествии из жаркой и душной Антиохии, подальше от пригородных лачуг, облепивших окрестные холмы, чтобы увидеть своими глазами рощу Дафны, где сотни проституток все еще занимались нехитрым ремеслом «в честь богини».

На обеде императрица произнесла великолепную импровизированную речь о славном прошлом прекрасной Антиохии и процитировала из «Одиссеи»: «Гордо скажу о родстве своем с вашим народом и кровью». Всегда производит хорошее впечатление, когда иноземный сановник заявляет, что он имеет такое же происхождение, как и его аудитория.

На следующий день они выехали из города и отправились на юг, к величественному храму Баальбека. Но по приказу императрицы процессия повернула на восток и двинулась в пустыню, следуя за толпами, хлынувшими на холмы. Они желали посетить религиозный «памятник», столь отличающийся от надменных построек Баальбека — знаменитого святого отшельника Симеона Столпника на пьедестале, расположившегося недалеко от Теланессы. Там, в мерцающей сирийской пустыне, Афинаида, Аэций и их свита увидели своими глазами прославленного святого, сидящего на вершине столпа семидесяти футов в высоту, где он уже находился в течение десяти лет и останется еще на двадцать. Множество паломников расположились у пьедестала, смотря в изумлении на праведника и собирая вшей, падавших с его немытого, истощенного тела на землю. Они прятали насекомых в свою собственную одежду, как ценные мощи, называя их «Божьими жемчужинами».

Ни Афинаида, ни Аэций не искали никаких жемчужин.

В последующие годы многие пытались подражать Симеону. Новости о его великом акте самоуничижения, полном личной неприязни деянии распространились повсюду, и запах чувствовался по всей долине. Далеко в лесах Арденн в Галлии дьякон из Ломбардии попробовал последовать примеру святого, пока другой, более прагматичный епископ не велел ему перестать заниматься такими глупостями.

Возле Симеона сидел еще один житель пьедестала, Даниил Столпник. Даниил начинал с довольно маленького постамента, но щедрый благотворитель хорошо заплатил, чтобы возвели величественную двойную колонну. Можно было перейти к ней с первого пьедестала посредством импровизированного моста из досок, поэтому никогда не приходилось пачкать ноги пылью этого мира. И там Даниил сидел и молился, опорожнял свой желудок и восхвалял Бога.

Когда процессия подошла к прекрасному храму Баальбека, наступил вечер, но покинутое языческое святилище гордо стояло в поздних лучах розового света, озарившего пустыню. Афинаида и ее свита подивились портику Каракаллы с кедровой крышей, изумительным мозаикам на мраморных полах, барельефу Юпитера Гелиопольского и, прежде всего, захватывающему дыхание храму языческого бога, его колоннам, по размерам не имеющим себе равных в мире — примерно восемьдесят футов в высоту и восемнадцать в обхвате. Думаю, таких никогда больше никто ни в какие времена не сможет возвести. Один из камней в основании весил свыше тысячи тонн. Знания о том, как вырезать и передвинуть подобные гигантские глыбы, уже исчезли из памяти человечества. Никогда не суждено нам вновь увидеть такое величие.

Афинаида и ее свита посетили и храм Венеры, богини любви и красоты, который теперь стал базиликой, посвященной святой Варваре, непорочной деве и мученице. В соседнем городе шептали, что в стенах зданий храма до сих пор проводятся древние ритуалы. Могущественные священники из христиан были крайне недовольны этими слухами, но светская власть втайне обо всем знала. Говорили, что хранящие молчание камни до сих пор свидетельствовали о естественном культе старых богов, древних даже по сравнению с богами Олимпа, которые победили их — Астарты, Атаргатиды и самого Баала, сквозь темную пелену наблюдавшего за своими последователями еще за две тысячи лет до того, как Христос начал шествие по земле.

Всего век назад Евсебий писал: мужчины и женщины все-таки пришли сюда, подчинившись желанию «слиться воедино» перед алтарем в честь богини. Мужи и отцы позволили женам и дочерям открыто продавать себя случайным прохожим и верующим ради своей таинственной богини любви. Некоторые из мужчин даже получали удовлетворение, видя, как женщины становятся проститутками. Все ночи они пели, пили и танцевали под звуки варварских барабанов и флейт…

Нет, Баальбек никогда не был излюбленным местом христиан.

Там проливалась жертвенная кровь и царила священная любовь. Разве может одно существовать без другого? В древней религии отсутствовала какая-либо мягкость. Кровь ручьями текла по камням. «Анаф, сестра Баала, пробиралась, стоя на коленях, по шею в крови, в человеческой крови, — свидетельствуют древние тексты. — Человеческие руки лежали у ее ног, они летали вокруг нее, словно цикады. Она связала головы вокруг своей шеи и руки примотала к поясу. Она вымыла свои руки в реках человеческой крови, текущих у ее колен…»

В Баальбеке, как казалось, боги тоже были смертными. Они рождались для поклонения, преуспевали и приобретали великолепные храмы, построенные для самих себя. Позднее, когда мужчины и женщины перестали верить в них, боги слабели и умирали. Новое поколение смертных богов занимало их место. В свое время даже Христос исчезнет навсегда с лица земли.

Никто из императорской свиты не произносил тайных мыслей вслух в Баальбеке. Но процессия задержалась там надолго.

И вот, наконец, показался Иерусалим, священный город Сиона. Это место Афинаида тоже очень полюбила. Она осталась в городе больше, чем казалось приличествующим. Муж ждал ее в Константинополе, и настало время вернуться к супружескому ложу. Сейчас самой главной обязанностью стало рождение Феодосию сыновей. Других причин, чтобы жить дальше, у императрицы не было.

Шла последняя ночь перед спуском со священной горы Сион на побережье, в Цезарию, после чего предстояло путешествие домой на корабле. Афинаида прогуливалась по уединенной террасе скромного дворца, где она остановилась вместе со свитой, рассматривая долину Геенны и Шеол, куда древние израильтяне сваливали тела своих мертвецов в дымящиеся пропасти внизу и сжигали их. Издалека, из Гефсиманского сада на оливковом холме, в этот ад подул легкий ветерок.

От тени дворца отделилась еще одна фигура и вышла на террасу, чтобы подышать ночным воздухом перед сном. Они едва не столкнулись. Оба отступили назад и посмотрели с тем же самым крайним удивлением, с каким впервые увидели друг друга три долгих месяца назад. Их глаза широко открылись, заблестели и стали казаться какими-то наивными при свете луны на востоке. Затем, словно лунатики тихой черной ночью, они снова стали приближаться друг к другу.

Из оливковой рощи донесся резкий предупреждающий крик птицы, и луна приобрела золотой оттенок на небосклоне над долиной Шеол, где в воздухе летало множество мелких пылинок из-за созревшей в конце лета пшеницы в деревне неподалеку, и появился туман из-за дыма, который валил от сжигаемого мусора.

Они не сказали ничего. Стало невероятно неловко, словно встретились два подростка…

Невозможно сказать, кто кого поцеловал. Их губы встретились. Они сопротивлялись, не давая себе покориться этому желанию или, скорее, этой потребности — прикоснуться к другому. Оба испытывали чувство удовлетворения. Но оба были побеждены.

После поцелуя они отпрянули и долго смотрели друг от друга. Молча. Шли минуты. Никто из них не шевелился, да и не смог бы пошевелиться…

На следующий день на рассвете они покинули город и отправились в длительное путешествие по побережью. Ехали вдали друг от друга, склонив голову и храня молчание, словно два человека, недавно потерявшие все.

Галла знала. Галла заметила их своим острым взглядом, когда те возвращались.

Замужество и невзгоды, вероятно, смягчили ее сердце. Материнство же для нее наверняка не казалось чем-то важным. Слабости других людей в душе этой женщины вызывали, скорее, жалость, а не презрение, как было прежде. Она видела эту живую агонию своими глазами: Афинаида и Аэций, не желая того, но не в силах больше ждать, страстно держали друг друга в объятиях, разлученные суровыми обстоятельствами, строгими обрядами и придворными формальностями. Ее реакция была реакцией женщины, немного влюбленной в мужчину, обожавшего другую: грустная улыбка и молчание.

Вероятно, она поняла, что Аэций и Афинаида обладали чем-то общим, что не изменится на протяжении всей жизни. Каждый из них любил другого, и никому из них никогда не понадобится кто-то еще.

Между Галлой и Афинаидой могла бы возникнуть затаенная вражда, злоба или что-то похуже, но ничего этого не случилось. Между Пульхерней и Галлой сложились столь же теплые отношения, как у поклявшейся в вечной девственности сестрой императора с тонкими губами и человеком мужского пола из плоти и крови. Пульхерия, естественно, чувствовала жгучую ревность и негодование, выражавшееся в ханжеском поведении. (Блюстителями нравов движет зависть, а не моральные принципы. Тот, кто может, именно так и поступает, а тот, кто не может, читает проповеди). Но хладнокровная зеленоглазая Галла, вероятно, посчитала, что чувства Афинаиды к Аэцию отражают ее собственные. Наверно, она увидела, как бедная девушка, вышедшая замуж в столь юном возрасте, с сердцем, созданным для любви к тому, кого втайне обожала, но в реальности не имеющая возможности даже обнять, обречена страдать всю жизнь. Какова бы ни была причина, она всегда обращалась с императрицей, столь непохожей на нее по характеру, только по-доброму.

А потом, на двадцать шестой день августа 423 года, пришло известие с шокирующими новостями из Рима. Император Гонорий умер от водянки, а узурпатор Иоанн поднял легионы в Иллирии и объявил себя новым императором Запада.

Аэций, казалось, вздохнул с облегчением, когда представился случай наконец уйти.

— У Рима врагов не уменьшается, — сухо заметил стратег. — Пора дать бой.