9

Дионисий едва успел осознать, что это странное создание действительно находится рядом с ним, как она уже исчезла. Быть может, то был лишь образ из его сна или же одно из многочисленных обличий, в каких Арета навещала его каждый раз, как воспоминания о ней начинали мучить его душу.

Он со стоном опустился на свою лежанку и потрогал левой рукой рану. Шрам все еще болел от прикосновения, но уже почти подсох. Он ощупал свое лицо и понял, что у него отросла длинная густая борода. Он был так слаб, что каждое движение вызывало сильное потоотделение и учащенное сердцебиение. Увидев миску с водой, он сделал из нее несколько больших глотков, после чего попытался доползти до выхода из этого логова, чтобы выяснить, что находится снаружи.

Оказалось, что выход ведет лишь к краю пропасти, на дне которой посреди цветущего луга бьет ключ с прозрачнейшей водой, а в нем поблескивает солнце. Правда, длинные и мощные ветви платана, раскинувшиеся над источником, несколько мешали любоваться этой картиной. У него закружилась голова, и сверкающая бездна чуть было не затянула его. Еще мгновение — и он бы полетел вниз, словно жаворонок, опьяненный солнцем; так в один миг настал бы конец нестерпимой тревоге, заполнявшей все его существо по мере того, как он осознавал, сколь безгранично отныне его одиночество.

Прикосновение чьей-то грубоватой руки остановило его, резкий голос вернул к реальности:

— Если хочешь умереть — сделаешь это после того, как твои друзья мне заплатят. Я пообещал вернуть им тебя полностью выздоровевшим.

— Кто ты? — спросил Дионисий. — Что это за место?

— Кто я — не твое дело. А это кладбище — место, весьма подходящее для того, кого считают мертвым.

Незнакомец говорил на неправильном, но вполне понятном греческом, с сильным сикульским акцентом.

— Сколько я уже здесь?

— Месяц. И еще столько же тебе понадобится, чтобы окончательно восстановить силы.

— Я бы хотел спуститься туда, где течет ручей. Мне кажется, там я почувствую себя лучше. Я как будто ощущаю аромат цветов. А еще мне хочется искупаться: здесь отвратительный запах.

Старик поставил перед ним корзину с хлебом и сыром.

— Ешь. Если наберешься сил — очень скоро сможешь спуститься туда. А пока что умойся водой из этого сосуда, — проговорил старик, указывая на бурдюк из козьей кожи, висящий на крюке.

— Ко мне кто-нибудь приходил?

— Много раз, но ты был не в состоянии видеть или слышать. Завтра здесь будет человек, доставивший тебя сюда.

— Филист?

Старик кивнул. Он еще какое-то время смотрел на Дионисия, словно желая удостовериться в чем-то, а после вышел через лаз в глубине пещеры, прикрыв его за собой чем-то вроде деревянной калитки.

Дионисий дождался его ухода, после чего откупорил бурдюк и стал поливать себя водой, наслаждаясь даже таким импровизированным купанием. Потом он поел и, обессилев, снова улегся на лежанку и заснул глубоким сном.

Филист явился на следующий день к вечеру. Друзья обнялись и долго молчали. Обоих душили эмоции, но ни один не хотел показывать своего волнения.

Первым заговорил Филист:

— Твой брат объявился, знаешь? Мы должны все подготовить к твоему возвращению и…

— Кто это сделал? — прохрипел Дионисий.

— Послушай… послушай моего совета… ведь я всегда желал тебе добра, разве не так? Не поддавайся гневу, не воспринимай произошедшее только как личную трагедию. Это ведь была политическая акция, разве ты не понимаешь? Те, кто спровоцировал бесчинство толпы, хотели уничтожить тебя, убить морально, опасаясь того, что ты выживешь после ран, нанесенных телу. Им известны твоя храбрость, твое мужество, твоя сила духа, твои устремления, я знаю, какое влияние ты оказываешь на людей, особенно на молодежь, и они тебя боятся, так как понимают, что в Народном собрании никто не сможет противостоять тебе.

— Имена, — повторил Дионисий ледяным голосом.

— Я собрал кое-какие сведения, — ответил Филист после некоторого колебания. — Но если я тебе скажу, ты пообещаешь мне, что не будешь ничего предпринимать, не посоветовавшись со мной?

— Могу и пообещать, — ответил Дионисий, — но суть в том, что они должны умереть. Все до единого. И обсуждать это я не намерен. Если хочешь мне помочь, я буду тебе благодарен, не хочешь — оставайся в стороне, я все сделаю один… Ты… ты не видел этого зрелища… не можешь себе представить… Ты не знаешь, что я испытываю всякий раз, как просыпаюсь и понимаю, что все это случилось на самом деле.

У Дионисия пресекся голос, он умолк и уронил голову на грудь.

— Мне все рассказал Иолай. Я тоже любил Арету, как сестру, и страдаю от мысли о том, что не смог ее защитить. В какой-то момент события опередили нас, нам не хватило времени все хорошо организовать, а городским военачальникам удалось до конца сохранить свой план в тайне. Ведь ничто не указывало на их намерения. А я не мог слишком высовываться. За мной следили. Они знают, что мы друзья, и мне приходится доказывать им, что благо государства для меня важнее личных отношений, — иначе я вообще не смогу тебе помогать, и сейчас бы не смог. Дионисий, поверь мне, этот кошмар лишает меня сил, не оставляет в покое ни на минуту…

— Я не обвиняю тебя — напротив, я тебе благодарен за то, что ты для меня сделал, я обязан тебе жизнью. Однако я должен выполнить то, что велит мне долг чести и мои убеждения. Тень Ареты взывает к отмщению. Уверен, она никак не обретет успокоения… Ей плохо… холодно… холодно и страшно в темноте… — Он поднял голову. — Знаешь, она зовет меня. И приходит ко мне во сне… Вчера она явилась ко мне в обличье дикого создания… Она словно парила над полом — вон там, у входа. Только дух может так вести себя… ты мне не веришь?

Он начал заговариваться. Филист смотрел на него, стараясь скрыть жалость, делая вид, что не замечает слез, катившихся из-под век Дионисия по щекам и бороде.

Дионисий взглянул ему прямо в глаза.

— Они должны умереть. Медленной и мучительной смертью. Так как ты решил поступить?

— Разумеется, я с тобой, — ответил Филист. — А что я еще могу решить? Однако заклинаю, послушай мой совет. Братство еще сильно, у нас есть люди, занимающие важные должности в армии и в правительстве, а также среди священнослужителей. Мне удалось собрать сведения кой о ком. Так, теперь известны исполнители, а также отдельные заказчики. Деньги ведь многим развязывают языки. Но есть другие проблемы. Кажется, карфагеняне намерены начать наступление следующей весной, и жители Акраганта весьма обеспокоены этим: 4 ведь именно их город теперь на переднем крае. Я получил послание от Теллия. По его данным, нашествие практически неизбежно. Враг явится с большой армией и мощным флотом. Однако Теллий уже предпринял некоторые меры предосторожности. Он уговорил восемьсот кампанских наемников, расквартированных на территории, занятой Карфагеном, явиться в Акрагант. Он лично им заплатил огромную сумму. Ну, ты ведь знаешь: средств у него достаточно. Меня беспокоит наше положение. Если мы будем придерживаться неправильной тактики и позволим захватить Акрагант, после настанет черед Гелы, затем Сиракуз, сомнений нет… А пока что первым делом нужно подготовить твое возвращение.

— Полагаю, за мою голову назначена награда.

— Нет, ведь тебя считают мертвым. Кто-то засвидетельствовал твою гибель властям.

— Ну а мертвые не возвращаются, не так ли?

— Не всегда. Существует закон, неизвестный большинству, согласно которому, если человека объявляют мертвым и он не оставил завещания, его собственность переходит к ближайшим родственникам, если таковые у него имеются, в противном случае ее получает государство. Поэтому я вызвал из Малой Азии твоего брата Лептина. Однако в случае, если покойный по какой-то причине объявляется, у него нет никаких прав, даже просто на гражданство, если только…

— Что значит «если только»? — спросил Дионисий, чье любопытство пробудило перечисление этих обстоятельств, а также то, с какой удивительной легкостью способен Филист городить всякого рода стратагемы.

— Если только кто-нибудь не усыновит его. При таком раскладе он будет полностью восстановлен в своих правах и обязанностях и, более того, обретет статус неприкосновенности. Так, если человек, коего все считали мертвым, оказывается жив, это воспринимается как благоволение богов, и никто не смеет его оспаривать. Появление и усыновление такого человека равнозначно второму рождению.

— А кто же захочет усыновить такого, как я?

Филист улыбнулся.

— Помнишь Гелорида, заводчика лошадей?

— Да. Он поддержал меня в совете, когда я выступал за отправку моего отряда в Селинунт.

— Верно. Я без труда уговорил его. Он счастлив и почел мое предложение за честь, ведь он безгранично тобой восхищается. В общем, дело сделано. Мой план таков: ты останешься здесь до тех пор, пока окончательно не поправишься и полностью не восстановишь силы. После чего я устрою твое тайное возвращение, и ты сможешь свершить правосудие над своими обидчиками. Когда Братство до них доберется, ты и объявишься, застав всех врасплох.

Дионисий молчал, околдованный этой речью, словно не решаясь поверить в открывавшиеся перед ним возможности, однако было видно, что проявление столь глубокой и преданной дружбы согрело ему душу. Он обнял Филиста, не в силах выговорить ни слова, но тот все равно понял по силе объятий все то, что Дионисий чувствовал и хотел выразить.

— Постарайся воздержаться от безрассудства, — предупредил он. — Я вернусь, как только смогу.

Дионисий кивнул и проводил его взглядом до калитки.

В последний момент, прежде чем исчезнуть в проеме, Филист обернулся:

— Послушай… та, что ты видел… увы, не думаю, что это была Арета… Думаю, речь идет о бедняжке, обитающей на здешнем полузаброшенном кладбище. Это дикое создание, несчастная девочка, оставшаяся в детстве без родителей и выросшая на кладбище. Местные жители считают ее призраком, потому что она появляется и исчезает, словно дух, и, подобно пауку, умеет взбираться по отвесной скале. Ты же знаешь, как суеверны сикулы… Береги себя.

Дионисий спустился к источнику на дне пропасти десять дней спустя. Ему наконец представилась возможность окунуться в его чистейшие воды, вдохнуть аромат цветов, ощутить ласковое прикосновение солнца, ветер в волосах, он почувствовал, словно возрождается к жизни. Место было ослепительно прекрасным и заповедным. Со всех сторон его окружали отвесные скалы. Скрытность и уединенность здесь обеспечивались также очень строгими религиозными канонами, регламентирующими посещение долины Кианы, ограничивая его лишь днями ежегодных празднеств в конце лета. На берегу ручья рос огромный платан, простиравший свои ветви почти до самой поверхности воды. Некоторые из них были столь велики, что сами казались целыми деревьями, а среди листвы во-множестве виднелись гнезда птиц. Лишь их пение, смешанное с шелестом цикад, раздавалось среди отвесных склонов, поросших белым дроком, в этом зачарованном саду, скрытом от мира, словно маленький Элизиум.

Дионисий почувствовал, как жизнь снова течет по его жилам, а мускулы наполняются силой, и подумал, что, быть может, это чудодейственные свойства источника возвращают ее ему. Он лег на берегу, на горячем песке, чтобы обсохнуть на солнце, и предался воспоминаниям. Ему казалось, что в пении соловья он узнает мелодию серенады, что звучала в городе, как будто поминовение о его жене в ту трагическую ночь, когда его, потерявшего сознание от боли, тайно вывезли из Сиракуз, словно преступника…

Если бы только Арета могла на мгновение оказаться рядом с ним… Если бы только, подобно Орфею, он обладал даром поэта и мог тронуть душу суровой Персефоны и та позволила его любимой выйти на поверхность земли, на миг возникнуть из хрустального озера в лучах солнца — о боги, лишь на миг!

От грез его пробудил шорох, и он увидел это создание — девушку, сидящую в ветвях на невероятной высоте и смотревшую на него, больше с любопытством, чем со страхом. Выглядела она ужасно — с грязными и очень длинными космами, скрывавшими не только ее лицо, но почти все тело. Кожа отличалась необычной смуглостью, видимо, потому, что она целый день проводила на солнце, а ступни серых от пыли ног были покрыты мозолями.

Дионисий, не обращая на нее внимания, закрыл глаза, не в силах противостоять внезапно охватившей его усталости. Когда он очнулся, долина уже утопала в сумерках, а девушка перебралась на одну из нижних веток и почти касалась ступнями воды. Видимо, она наблюдала за ним все это время — судя по количеству листьев платана, сорванных ею от нечего делать, просто ради развлечения. Теперь они плыли, подгоняемые ветром, напоминая флотилию из крошечных корабликов.

Он поднялся, даже не скрывая своей наготы: смуглянка казалась ему скорее животным, чем человеческим существом.

— Кто ты? — спросил он. — У тебя есть имя?

Звук его голоса вспугнул ее. Она весьма ловко пробралась меж ветвей, после чего спрыгнула на землю и принялась карабкаться по скале. Руками и ногами она цеплялась за камень с невероятным проворством и каким-то звериным изяществом — как будто без особых усилий, и уж точно без страха. Иной раз она зависала между двумя выступами, а потом стремительным броском отрывалась от одного и хваталась за другой, и на одной руке подтягивалась до следующего выступа, не обращая внимания на пропасть, разверзнувшуюся внизу, под ней.

Вдруг она исчезла в одной из темных расщелин, коими изобиловала скала, а Дионисий продолжал стоять, пораженный, едва ли не разинув рот от изумления.

Потом он подобрал свою высохшую тунику — он пытался выстирать ее в источнике, — надел ее и медленно отправился к своему убежищу. Там его ждал привычный ужин, состоявший из хлеба, сыра и оливок; впервые его дополнял кувшинчик вина. Он, с блаженством ощущая живительное тепло, отведал терпкого на вкус темно-красного эликсира. Теперь, когда силы возвращались к нему и он мог двигаться, пещера показалась ему ужасной тюрьмой. Он злился на себя, так как только то и делал, что думал о тех, с кем намеревался поквитаться; они же до сих пор благополучно здравствовали, и само продолжение этих преступных жизней усугубляло страдания и казалось нестерпимо оскорбительным. Он хотел немедленно двинуться в путь, но не знал, в каком направлении идти, и понимал, что, если его кто-нибудь узнает, усилия всех тех, кто старается помочь ему, окажутся напрасными.

Тогда он от нечего делать стал тренироваться — каждый раз, как представлялась возможность, купался в холодных водах источника. В один прекрасный день он снова увидел таинственную обитательницу долины. Она сидела на выступе скалы, болтая ногами на огромной высоте. Он поймал себя на том, что ведь можно было бы вот так же вскарабкаться по склону до пещеры, где уже столько времени прятался.

И он полез вверх, медленно, не обращая внимания на боль в правом плече, царапая руки и ноги об острые грани камней, — под любопытным взглядом дикого создания. Когда он поднялся на несколько пусов, девушка забеспокоилась и исчезла, но Дионисий продолжал подниматься, кусая губы, чтобы заглушить боль, а усталость ощущалась все сильнее, становясь почти невыносимой. Он и сам не понимал, зачем так поступает, но упрямо карабкался по скале, делавшейся все более плоской и отвесной, — как будто опасность не имела значения, словно это была некая безумная игра, ставка в которой — жизнь.

Наконец, оказавшись в месте, откуда невозможно было ни спуститься, ни продолжать подъем, он обернулся и, увидев внизу пропасть, почувствовал, как сжимаются его легкие, от усталости в мышцах начинаются болезненные судороги. И хотя посетила мысль о том, что он вот-вот погибнет, сорвавшись в бездну, она не особенно его взволновала. Он больше ничего не боялся. И тогда он совершил то, на что бывает способен лишь человек, не дорожащий жизнью: он разжал руки, намереваясь схватиться за уступ, расположенный пусов на двадцать ниже. Однако как только он попытался сделать это, чья-то рука вцепилась в его запястье мертвой хваткой и с невероятной силой начала подтягивать его вверх. Это дикарка, обвив ногами ствол фигового дерева, произраставшего из расщелины скалы, и болтаясь вниз головой, в последнее мгновение не дала ему упасть, явившись словно «бог из машины». Она подтянула его туда, откуда он мог продолжить свое восхождение без особого риска, после чего ловко спрыгнула со ствола — ему такое, разумеется, не удалось бы. Через несколько мгновений она проворно, словно дикая кошка, спустилась на дно пропасти и скрылась в тени платана.

Продолжая жить в своем убежище и долгое время не видя ее, он чувствовал, что она за ним наблюдает. Возможно, даже когда он спит.

Однажды, когда Дионисий уже чувствовал, что близок к полному выздоровлению, он стал свидетелем события, поразившего его до глубины души. Это был местный праздник Трех Матерей. Лекарь-сикул категорически запретил ему спускаться в долину и наказал прятаться в своем убежище на всем протяжении празднества, если только он дорожит жизнью. Поэтому он наблюдал за происходящим с весьма выгодной позиции, с самой высокой точки скалистого склона.

Он увидел длинную вереницу мужчин и женщин разного возраста, поднимавшуюся вдоль русла Анапа к источнику, — люди, возглавлявшие шествие, вероятно, являлись жрецами. Это были почтенные белобородые старцы, одетые в длинные, до пят, туники из грубой шерсти, опиравшиеся на посохи, беспрестанно звеневшие бронзовыми колокольчиками. За ними несли скульптурные изображения Трех Матерей, сработанные из необработанного дерева, с трудноразличимыми, но явно женскими формами, подчеркиваемыми огромной грудью, коей они выкармливали сразу пару детей. Каждую статую несли на плечах шестеро мужчин, на кочках она покачивалась взад-вперед. Сопровождающий их оркестр наполнял узкую долину пронзительными, нестройными звуками, издаваемыми тростниковыми флейтами, бубнами и колокольчиками. Когда процессия приблизилась к ключу, статуи поставили на землю, в тени платана, потом священнослужители деревянными мисками зачерпнули воды из источника и окропили изваяния Трех Матерей. Все это проходило под монотонно-протяжное, ритмическое песнопение, в котором угадывалось всего несколько низких нот. Свершив священнодействие, тот из них, кто, судя по всему, руководил ритуалом, сделал знак, и вперед вышла длинная вереница девушек, по внешности очень юных. Каждая из них, приближаясь к статуям, опускалась перед ними на колени, по очереди прислоняясь лбом к лону изваяния — вероятно, чтобы та благословила ее на деторождение.

Музыка зазвучала громче, пение стало пронзительней и выше по тону. И тогда внезапно долину огласил одинокий и могучий звук рога, и, словно по волшебству, появились юноши, до той поры не выдававшие своего присутствия. Каждый из них взял одну из девушек за руку и повел ее в заросли олеандров, мирта и дрока. Бубны, флейты и кимвалы взыграли еще громче, сливаясь в ужасную какофонию, усиливаемую и безмерно преумножаемую скалами, окружавшими долину.

Дионисий решил, что этот дикий шум, вероятно, служит аккомпанементом для ритуального соития молодых людей, уединившихся в благоуханных кущах с избранными ими девственницами, и, конечно же, был не далек от истины. Это первобытное племя, кормившееся скудными дарами гор, таким образом праздновало то, что все народы мира празднуют каждый по-своему — и тем не менее во многом одинаково, — самое неистовое, волнующее и таинственное явление в человеческой жизни — любовь, соединяющую мужчину и женщину и рождающую новую жизнь.

Когда с наступлением ночи долина озарилась кострами и огласилась монотонным пением одиноких пастухов, Дионисий вспомнил об огнях Акраганта и о незримом певце, исполнявшем свадебный гимн среди колонн сверкающих храмов на холме. И еще острее он ощутил тоску по своей поруганной, оскверненной и убитой жене, еще горше — тоску по своей загубленной любви.