Книга: Из тупика
Назад: Глава третья
Дальше: Глава пятая

Глава четвертая

– Штабс-капитан корпуса Особого назначения, командир батальона Небольсин. Прислан к вам его превосходительством генерал-майором Марушевским!
Иванов-6 склонил лысую голову:
– Весьма польщен. Но у нас на флоте принято называть офицеров не по званию, а по имени-отчеству.
– Виктор Константинович, – представился штабс-капитан.
– Вот и отлично, Виктор Константинович. Прошу садиться… окажите милость. Что вас привело к нам?
Небольсин присел и с некоторым удивлением (он – человек казармы!) оглядывал сейчас обстановку салона. Резные панели мореного дуба, роскошный министерский стол командира крейсера под двумя золочеными бра… Бархатные портьеры, блеск хрусталя и люстры старинной выделки. И вдруг под койкой что-то зашевелилось отвратно, и выползло оттуда нечто страшное.
– Ой! – воскликнул Небольсин, заметив удава.
Иванов-6, вытянув ногу, затолкал питона обратно под кровать.
– Он у меня сыт, – сказал равнодушно. – Итак, я слушаю…
Как и следовало ожидать, штабс-капитан заговорил:
– …О том досадном недоразумении, которое произошло недавно в одном из кабаков Тулона, и мне…
Но Иванов-6 сразу прервал его:
– Простите, Виктор Константинович, но мне знакомо ваше лицо. Откуда я знаю вас? Где мог видеть?
Штабс-капитан сидел в кресле, уверенно утопая в кожаной глубине. По облику этого человека было видно, что он будет хорош в любой одежде – и в мундире, и в поддевке, и в смокинге.
– Возможно, – улыбнулся Небольсин. – Дело в том, что я офицер запаса гвардии. В отставке! До войны же был актером.
– На любительской сцене?
– Нет, – поморщился Небольсин, будто его оскорбили. – Я был на профессиональной. Играл в Петербурге, в Театре Комиссаржевской… Конечно же, под псевдонимом! И режиссерствовал на сцене провинциальной. Мое лицо, – добавил он, – должно быть, оттого и знакомо вам. Да и фотооткрытки актеров расходились по всей России.
– Вот-вот, – кивнул Иванов-6. – Наверное, потому я вас и знаю… Что ж, очень приятно. Теперь снова в армии?
– Да. Знание французского языка. Желание повидать большой мир. Участие в общей мировой трагедии, – вдруг заговорил Небольсин казенными словами. – Сейчас вот из форта Мирабо передвигаем части на лагерь Майльи под Шалоном, откуда…
– На фронт! – досказал за него Иванов-6. – Понятно. Ну, а каково настроение ваших солдат? Не считают ли они, что это авантюра – посылать русских сражаться во французские окопы, когда своя земля трещит под ногами?
Небольсин, как опытный актер, остался невозмутим.
– Солдаты – отборные красавцы, молодцы, – ответил он. – Что же касается авантюризма, то… Простите, я не могу расценивать это как авантюру. Несут же в России охранную службу Мурманского побережья британские и французские корабли? Война Стран Согласия и требует согласного единения всех сил Антанты!
– А генерал Марашевский прислал вас ко мне…
– Для того, – ответил Небольсин, – чтобы выразить недоумение по поводу того прискорбного столкновения.
– Впервые слышу! – сказал Иванов-6. – Не может быть! Мне никто не докладывал.
– Однако же это так, – настаивал штабс-капитан.
– Впрочем, – согласился каперанг осторожно, – крейсер не стоит на месте. Портов много, а значит, и столкновения возможны. Драться с кем-то ведь надо! Дерутся же студенты с полицией…
– Генерал Марушевский, – корректно отметил Небольсин, – надеется, что наказанию подвергнутся виновные не только с нашей, армейской, стороны.
– А ваши солдаты уже наказаны?
– У нас дисциплина, и ни один проступок не остается безнаказанным. В условиях республиканской страны, где ни один наш жест не остается незамеченным, иначе быть не может.
– Хорошо, Виктор Константинович, – согласился командир «Аскольда». – Я разберусь в этом случае. И можете передать его превосходительству, что виновные понесут наказание…
Каперанг известил потом Быстроковского:
– Роман Иванович, узнать виновных, я думаю, будет нетрудно, ибо солдаты свои визитные карточки матросам тоже оставили. Так поставьте всех, кого морда выдаст, под ружье. Часа на четыре. С полной, выкладкой. В ранцы – песок иль кирпичи. Я надеюсь, что военно-морской атташе в Париже останется нами доволен…
Потом, просматривая списки выявленных участников драки, Иванов-6 велел Быстроковскому:
– А теперь, Роман Иванович, распорядитесь, чтобы по этому списку выдавали каждому, кто будет стоять под ружьем, по две чарки водки. Они поймут, что я не осуждаю их за драку.
– Но тогда, – возразил старший офицер, – атташе Дмитриев в Париже или – хуже того – граф Игнатьев не будут довольны.
– Но они же должны понять, что я вынужден поддерживать в матросах боевой дух. Пусть лучше дают волю кулакам, но зато поберегут языки… от политики! Вы ведь знаете, сколько неприятностей приносит русскому флоту эта политика…

 

* * *

 

Люди не могли не чувствовать, что в России что-то происходит. И когда накипь гульбы схлынула с них, как вода с гладкой клеенки, они потянулись к живому слову…
А где взять-то его, это живое слово? Шестьсот рублей в год отпускало питерское Адмиралтейство матросам «Аскольда» на это живое слово. Деньга для приобретения литературы были в руках корабельного ревизора лейтенанта Корнилова. Куда он их дел, об этом лучше спросить у тех девочек, которые назывались одинаково, хотя цвет кожи их был различным. За два года войны в библиотеке крейсера хоть бы одна новая книжка появилась. А старые зачитали до дырок. Их было в крейсерской библиотеке всего двести. Любой грамотный матрос в полгода проглатывал библиотеку залпом, а потом… Конечно, от такой тоски пойдешь в кабак как миленький!
Теперь, на заходе в Тулон, Корнилов как-то извернулся с деньгами и выписал команде «Русское слово» (издание патриотическое). Получая же газеты из России, первым делом лейтенант запирался у себя в каюте, брал ножницы для стрижки ногтей и начинал инквизиторствовать – вырезал из газет думские речи.
Барон Фиттингоф фон Шелль как-то застал его за этим занятием и строго осудил:
– Володя, это ты нехорошо придумал. Это нечестно!
– А зачем нашим матросам читать либеральную болтовню? О том, что на фронте нехватка снарядов, о том, что в министерствах сидят предатели и шпионы, о том, что Распутин… Зачем?
– Дай, – ответил минер, – прочесть матросам хоть эту болтовню. Не имея даже думских речей, матросы начнут искать новые источники сведений из России. И смотри, как бы не потянуло их на нелегальщину… Россия – такая страна, из которой ножничками для ногтей правды не вырежешь!
– Отстань, баронесса… – сказал Корнилов.
Но даже из раскроенных газет чувствовалось: перелом в настроении русского общества обозначился, и сквозь зазывания к победе уже пробивались возгласы недовольства войной и властью. Цены на продукты в России (как писали тогда) росли в стремительном «crescendo». Внутри страны вспыхивали бунты и забастовки, а в окопах поселилось уныние, от которого еще злобнее грызли солдат фронтовые вши.
Иной час нарывались на оборонца, который, восхваляя матросскую доблесть. Поднимал бокал:
– Война до победного конца! За Босфор и Дарданеллы! Он, дурак, не понимал, что эти люди недавно вернулись из-под Дарданелл, и тогда они отворачивались грубо:
– Ты, видать, куманек, Дарданеллы эти самые в книжке у себя дома выглядел. А сколько там наших в парусину зашили…
Опасались и пораженцев. Многих избили насмерть – люто и зверино, бляхами, по кабакам и тавернам:
– Рази напрасно кровь проливали? Утрися, лярва…
Из мусора политических междоусобиц, раздиравших тогда русскую эмиграцию, трудно было извлечь зерно истины. И не всегда умели матросы, надолго оторванные от России, отличить правду притворную от настоящей. Из Парижа они вернулись задумчивые, в некотором смятении.
«Баковый вестник» на крейсере теперь вовсю «печатал» свежие новости, и частенько слышалось:
– А Левка-то что сказал? Левка не так говорит… Надобно у Левки про это дело справиться.
Дошло это и до кают-компании. Иванов-6 как-то спросил:
– Роман Иванович, мне стало известно, что на борту крейсера появляется некий Левка… Что вы знаете о нем?
– Я думаю, – ответил Быстроковский, – что с подобным вопросом лучше обратиться к отцу Антонию.
Аскольдовский поп сказал командиру:
– Левка от церкви отбился и ходит наши службы послушать. Молится исправно.
…Заканчивался ужин в палубе комендоров. Еще не убрали столы, как наказанные за драку похватали винтовки в ранцы с песком, поспешили на шкафут. Это наказание было тяжелым не потому, что тяжел сам по себе ранец. Стоять под ружьем матрос имел право только в свободное время. Другие поют и пляшут или дрыхнут, как сурки, а ты стой – дурак дураком, и песок тебя книзу тянет…
Павлухин вышел на палубу, когда шеренга людей уже выровнялась, вскинув винтовки на плечи. Застыли. Только глаза зыркали по сторонам, тоскливые. Невдалеке прохаживался вахтенный офицер лейтенант Корнилов.
– Эх, дураки вы, дураки, – пожалел Павлухин наказанных.
– Гальванер! – окрик Корнилова. – Не разговаривать, а то я тебя сейчас рядом с ними поставлю.
– Есть! Извините, господин лейтенант.
Павлухин был четок и подобран. Отличный матрос первой статьи. Карцера он не знал. И никогда не был застигнут «шкурами» курящим в неположенном месте. Павлухин курил всегда возле обреза на баке. Но, если бы начальство оказалось повнимательнее, оно бы заметило, что гальванер курит дважды в сутки (дымок пускает) всегда в одно и то же время. И почему-то всегда застает возле обреза шифровальщика Самокина.
Вот и сегодня – встретились. Здесь разговора не вышло.
– Дело, – сказал Самокин, одернув мундир. – Пройдемся, гальванный, тут один кабачок есть… Недалече!
Тут же, не выходя из гавани, забрели в дешевый матросский кабачок. Рыдала мандолина в руках итальянца, спасенного вчера с погибшего танкера. Шумная матросня с французских эсминцев резалась в карты. Пили вино женщины – со зрачками, которые расширены атропином, словно от ужаса. Чад стоял…
– Чего хмурый? – спросил Самокин.
– Устал. Визирную схему сегодня разбирали с Ландсбергом.
Самокин заказал бутылку вина и большого омара.
– Тяни, – сказал, взяв омара за одну клешню.
Павлухин за другую, и растащили омара на куски.
– Выпей… ешь… поговорим!
Долго пили и сосали омара молча. Потом Самокин раздраженно шлепнул клешню на стол.
– Натащили, – сказал, – всякой дряни… Бараньи головы! Ни хрена не смыслят, а тащут на крейсер всякую баланду, что числом поболее да подешевле. В головах – во: шурум-бурум!
И, оглядев дымный зал кабака, в упор поставил вопрос:.
– Левка… ты его знаешь?
– Нет.
– Посмотри. Вылущи его, сколько можно. И мне потом расскажешь. Я знаю: команда тащит с берега нелегальщину. Прямо тюками прет. Литература – дрянь! А у некоторых появилось оружие. Организации в том смысле, как мы с тобой ее понимаем, – такой организации на «Аскольде» нет.
– А что есть? – спросил Павлухин.
– Список, – ответил Самокин. – А какой-то дурак вчера ляпнул, что взорвись «Аскольд» – и война сама по себе для нас, служащих на «Аскольде», кончится.
– Дураков еще много, – вздохнул Павлухин.
– Крейсеров на святой Руси тоже немало… В кубриках составили список того, что им представляется «организацией». Но это – шалтай-болтай. Любой войди и выйди. Как в нужник на углу улицы. А наша с тобой задача, слушай…
– Ну! – навострился Павлухин, весь во внимании.
– Здесь не Кронштадт – Тулон, – говорил ему Самокин. – Вдали от своих, без партии, мы – тьфу! Я ввязываться, сам понимаешь, не могу. Партия никогда не простит мне, если я буду разоблачен. Но попробуй ты сделать так, чтобы всё убрали. И литературу, и оружие. Преждевременное выступление – смерть. Да и никто не даст нам сейчас выступить – даже преждевременно. «Ванька с барышней» мужик с башкой. Не хотели жрать аденскую верблюжатину – пожалуйста, он открыл им консервы. Что они могут? Сказать, что не хотят каши, а хотят макароны… Он даст им макароны! Всё? Революция – поминай как звали?
Павлухин смеясь вытер руки о скатерть:
– Они даже макароны просить не могут. Кормят как на убой… Ты прав, Самокин, в Тулоне даже «мама» сказать не дадут. Я догадываюсь, что тут не обошлось без Шурки Перстнева. Если бы князь Кропоткин не был князем, то Шурка бы и мимо анархизма прошел, плюнув на сторону. А тут – князь, дело серьезное, Шурке-то нашему и приятно, что он с князем на одной ноге стоит.
Вышли к причалам. Вдали, среди леса мачт, высились стрельчатые салинги «Аскольда».
– Смотри! – сказал Самокин, взяв Павлухина за руку. Между ноками реи, вдоль антенны, пробежала веселая искра.
– У нас заработало радио… Пойдем!
Придя в свою каюту, Самокин сначала стянул мундир. Аккуратно повесил его, выровняв погоны, на спинке стульчика. А за переборкой, в соседней радиотелеграфной рубке, уже попискивал аппарат. Скоро звякнул звонок, Самокин откинул в борту узкую дверцу, туда просунулась рука, протягивая бланк с шифром.
Всё! Окошечко снова закрылось. Тайна в его руках.
Самокин был педантично обстоятелен. Раскрыл коробку с сигарами. Выложил из кармана спички. Тоненько заточил карандаши. И только потом грохнул на стол кодовую книгу в пудовом свинцовом переплете. Перед глазами кондуктора побежали, строясь в загадочные ряды, жучки таинственных сочетаний:
«…КЧЭ-213… ПТА-7… БРЩ-1089…»
Самокин был шифровальщик опытный, и через полчаса все было закончено: готовый текст лежал перед ним.
«Все ли?» Теперь-то все и начиналось…
Отбросив карандаш, кондуктор захлопнул коды и крутанул себя назад на кресле-вертушке. Глядя в иллюминатор, где розовела вершина Монфарон, Самокин сказал:
– Доигрались, кошкины дети…

 

* * *

 

– Войдите, – разрешил Иванов-6.
– Ваше высокоблагородие, – доложил Самокин, – мною в двадцать сорок семь закончена расшифровка.
– Откуда, кондуктор?
– Из посольства в Париже, подписана Извольским.
– О чем там?
Самокин поднес бланк расшифровки к лицу, словно желая еще раз ознакомиться с нею.
– Следует предупреждение от имени посла в Париже, что на крейсере ведется антивоенная пропаганда.
– Вы не ошиблись, кондуктор, во время расшифровки?
– Никак нет, ваше высокоблагородие.
– И что далее?
– Далее сказано: изолировать от команды матросов, зараженных пораженческой пропагандой, которая питается соками немецкой тайной агентуры во Франции…
– У меня? На крейсере? – спросил Иванов-6, прикладывая к груди руки. – И чтобы… немецкая агентура? Извольский не знает, что у меня половина команды – Георгиевские кавалеры! – Каперанг справился с волнением и закончил: – Хорошо, кондуктор, благодарю вас. Положите текст на стол и можете идти…
– Есть идти! – Самокин затворил двери салона за собой столь осторожно, словно там оставался покойник…
А за переборкой снова пищал аппарат; в секретное окошечко передачи опять просунулась рука, и блеснул перстенек на пальце, дешевенький, но лица радиста не было видно. Только слышался его голос:
– Эй, Самокин, ты никуда не уходи… На ключе шифровка!
– Еще?
– Да.
– Откуда?
– Из питерского Адмиралтейства, берем ее через Эйфелеву башню. Так что не уходи, сейчас мы ее забланчим!
Пока шифровку перебеляли с ключа на бланк, Самокин нервничал. Он умел владеть собою, этот немолодой кондуктор, но столбик пепла с сигары упал на узор японской циновки. Чистоплотный человек, Самокин не допустил бы этого, если бы так не волновался сейчас… Что там в новой шифровке?
В новой шифровке говорилось, что тайная полиция (русская и французская) обеспокоена создавшейся на крейсере революционной ситуацией, и спрашивалось – все ли сделано офицерами, чтобы предотвратить взрыв крейсера?..
Самокин вспотел. Схватил веер – фук-фук-фук.
– Что они там? – сказал. – С ума все посходили?..
Но к кому это относилось – к Адмиралтейству или же к матросским палубам «Аскольда», – было пока неясно.

 

* * *

 

Штрафной матрос второй статьи Иван Ряполов на цыпочках шел к трапу, неся в кончиках пальцев миску с борщом. А один палец, самый большой, даже купался в миске.
– Не дожрал, штрадалец? – спросил его Павлухин.
– Не мне, – ответил Ряполов. – Это к нам Левка пришел!
Павлухин не кинулся бежать со всех ног, чтобы посмотреть на Левку. Нет, гальванер остался спокоен. Павлухин еще не знал о предупреждающих шифровках; он сейчас стоял и раздумывал. Да… На крейсере уже завелись какие-то шуры-муры. Игра в молчанку. Шепоты. Намеки… Собрал себя в комок. «Ну что ж… пора!»
– Даже не коснувшись ногами трапа, Павлухин скатился в глубину палубы. На одних только ладонях, по яркой латуни поручней – вшшшшик! А каблуки по железу – щелк, и гальванер уже в жилой палубе кубрика.
Левка же оказался… Никогда не думал Павлухин, что Левка окажется французским солдатом. Молодой парень. Зубы хорошие. Волосы черные. Взгляд открытый. Сидел он, раскинув локти по матросскому столу, и доедал борщ из миски.
Павлухин сделал шаг вперед, протянул ему руку.
– Здорово, – сказал весело. – Здорово… Левка!
Левка поднялся, всматриваясь в Павлухина:
– Привет тебе… товарищ.
– Павлухин, – назвал себя гальванер.
И тогда солдат вышел из-за стола, приударил каблуками:
– Виндинг-Гарин! Земляк и твой соотечественник, коему мать-родина обернулась злой мачехой…
– Солдатствуешь? – спросил Павлухин с улыбкой.
– По маленькой.
– Это что за форма?
– Иностранный легион, – пояснил Левка.
– А фамилия-то… как правильно? Виндинг или Гарин?
Левка даже не мигнул.
– Как хочешь, – сказал, – такая и правильно… В нашем легионе фамилии не спрашивают. И все мосты за спиной сгорели. Так что приятель, если в замазку нагишом влипнешь, так вылетай к нам – примем с бутылкой и маршем…
– Ну-ну, – сказал ему Павлухин и потрепал по плечу. – Давай шамай. Да поделись с нашей серостью… Веришь ли, живем – как в сырой могилке, ни хрена не знаем.
Но подзадорив Левку, Павлухин расчетливо отошел в уголок. Оттуда позыркивал глазами, щипал ус, слушал. Слушал – и не мог уловить партийной сути этого черномазого парня в форме французского солдата. И, когда Левка встал, прощаясь, Павлухин снова похлопал его:
– Ну, ты заходи. Пошаматъ когда захошь – заходи. У нас этого дерьма-борща кипят котлы кипучие.
Вечером Павлухин стал осторожно выпытывать у матросов, где они прячут нелегальщину. Если узнавал, советовал:
– Выбрось!
– Да ты что? Очумел?
– Ты сам очумел… Выбрось!
Отозвал Шурку Перстнева в сторону:
– Шурка, ты парень-хват, я знаю. Где список?
– Печатают, – отмахнулся Шурка и забегал глазами.
– Верно, что печатать стали. Один напечатал, второй напечатал… Завтра в Адмиралтействе знать будут.
– Нету списка! – решительно заявил Шурка.
– Ну и дурак… – сказал ему Павлухин. И пошел дальше. А в спину ему заорал Перстнев:
– Стой!
Остановился гальванер:
– Чего тебе?
– А откуда ты про список наш снюхал? – спросил, подбегая.
– Писаря болтали…
– Врешь!
– А ты уничтожь список. Тогда и врать не придется.
– Да нету, – божился Шурка. – Нету ведь, говорю…
– Вот и хорошо, что нету, – закрепил разговор Павлухин. – Тебе, как внуку князя Кропоткина, все равно в кандалах брякать. Так позаботься, чтобы другие своим ходом ходили.
…На мачту корабля уже поднимается флаг «херы», что означает по «Своду сигналов империи» – на корабле идет богослужение (просим не тревожить). Отец Антоний, шелестя фиолетовой рясой, появляется в церковной палубе. И сразу, как по команде, начинается потеха.
– Которые тута верующие, стано-овись!.. Очи всех на тя, господи, уповахом… Пивинской, куда впялился? Смотри сюды!
Офицеры вообще стараются не посещать корабельных богослужений, чтобы отмолиться за все грехи сразу в Андреевском соборе Кронштадта. Только один Женька Вальронд забегает изредка в церковную палубу. Ибо он еще молод, и душа его жаждет бесплатных публичных зрелищ. К тому же мичман тренируется на умении сдерживать в себе сатанинский хохот. Когда вокруг него вся команда уже лопается от натуги, лицо Вальронда еще хранит удивительное благолепие…
Именно-то этим он и привлекает внимание отца Антония.
– Ты што сюда пришел? – шепчет он мичману. – Посмеяться? Ты думаешь, мичманок, я тебя не вижу? Я тебя наскрозь вижу…
Вальронд, как монашек, с постным лицом меленько крестит себя по пуговицам. Рядом с ним – Ряполов, и мичман ему внушает:
– Мой дорогой, восчувствуем! Старайтесь прожить свою жизнь так, чтобы после вас оставалось одно благоухание…
Гальюнный долго соображает, и вот его ответ:
– Ешть, благовухание!
Отец Антоний шире обычного взмахивает кадилом:
– Я вот тебя сейчас как благо… ухну! А ну, второй статьи матрос Ряполов, пошел вон от греха подальше!
– Ешть, от греха подальше!
Буркалы отца Антония с желтизною вокруг мутных зрачков вперяются в мичмана: выдержит или не выдержит? Минута, вторая, третья… Неужели не прыснет смехом? Нет, не смеется. Уже натренировался.
– Которые туга верующие, – на всю палубу заводит батька, – те да пребудут. Которые тута неверующие – изыде!
Тут матросы, словно того и ждали, сломя голову кидаются по трапу. Наверху они дают волю себе… А в церковной палубе, один на один с батькой, остается Вальронд, которому не привыкать к «святости».
Мичман что-то достает из кармана штанов – остренькое и блестящее. Отец Антоний не сразу догадывается, что это штопор для отдраивания питейных сосудов.
Умильный голос Женьки Вальронда влезает в душу запойного священника, аки змий искушения в дупло райской яблоньки.
– Ваше преподобие, не хватить ли нам на сон грядущий по бутылочке вина церковного?
– С чего бы это? – задумывается отец Антоний.
– Да ведь мне, – смиренно произносит Вальронд, – подлец Володька Корнилов в буфете на долговую книжку уже не пишет…
Последний раз поют горны. Отбой. «Койки брать, всем спать, спать, спать». Гаснут огни, и загораются ночные фонари. Синие, как в покойницкой. Заступает собачья вахта: от ноль – ноль до ноль – четыре. «Собака» – самая проклятая вахта. И тишина над гаванью, только перезвон склянок в полночь: дин-дон, дин-дон…
В каюте боцмана долго щелкают конторские счеты, взятые им в долг до утра у писарей крейсера. Власий Труш в последнее время тоже ударился в политику. Восемьсот сорок банок с ананасами укладываются рядком в газетные статьи о голоде в России. Труш прикидывает в ночной тишине так и эдак. Ежели сразу по два рубля за банку? Сколько получится?.. Ведь недаром от самого Сингапура пер экую прорву… Спишь, бывало, в штормягу, а глаз сторожит, как бы банки не раскатились… «Хорошо бы, – думает теперь Труш, – пришел крейсер в Россию, а там у населения уже кишки склеились… Тогда бы и по пятерке: отдай и не греши. Это же тебе не картошка!»

 

* * *

 

Павлухину не спалось. Лежал он в своей подвесушке, смотрел на тараканов, падавших с подволока на спящих, и раздумывал. Сейчас можно ожидать любой провокации. А команда конспирации не ведает; надо как-то помочь людям, честным ребятам, чтобы они по горячности не загремели на каторгу. Левка тут крутится, темный человек, Шурка Перстнев баламутит… Так и жди!
Возле Павлухина, храпя в гамаке, качался Захаров – матрос и человек очень хороший, еще с Сибирской флотилии. Гальванер огляделся вокруг – кубрик спал. И, вытянув руку, на всякий случай прощупал подушку Захарова. А в подушке нащупал рукоять револьвера. Осторожно развязал тесемки. Вынул оружие… «Вот о чем говорил мне Самокин!»
Тихо спрыгнул, и вдруг – сверху – голос:
– Ты што, гнида, чужое берешь? А?
Павлухин, босой, в одних кальсонах, стоял перед Захаровым с револьвером в опущенной руке.
– Дурак, – зашептал, – ты еще благодарить меня будешь.
– Отдай! Я триста франков платил… В жисть не заработать! Но револьвер, матово блеснув, уже вылетел в иллюминатор и навеки пропал в темных водах Petite Rade. Захаров кошкой бросился на Павлухина с потолка, рванул его за прическу. Павлухин от боли раздернул на нем тельняшку; вжик – так и разъехалась до самого пупка. Полуголые, они сцепились. Дрались под гамаками коек, задевая спящих кулаками. Кубрик обалдело проснулся, отовсюду галдели:
– Кончайте вы эту баланду… Среди ночи-то – чего делите?
– …Триста франков, – хрипел Захаров. – А ты, паскуда, за здорово живешь… На!
Избитые в кровь, подбирая руками подштанники, стояли два человека – вчерашние друзья. Их разнимали товарищи:
– Да будет вам. Второй час ночи… Нашли, когда порхать кулаками. Ложись, братва! Они больше не будут…
– Я лягу! – орал Захаров. – Я лягу! Но ты погоди, паразит гальванный, я тебе прицел разыграю… Ты у меня на свой дальномер раком будешь ползать!
– А ты мне еще спасибо скажешь, – отвечал Павлухин. Как и водится, нашлась «шкура» – донесла, что дрались среди ночи, взбулгатили всю палубу. Хорошо, что у Захарова хватило ума не проговориться в пылу драки о причине поединка. И вот обоих потащили к старшему офицеру крейсера.
Быстроковский вызвал сначала Захарова:
– Георгиевский кавалер… ай-яй! Расскажи мне, почему среди ночи развел драку с этим гальванером?
– Из-за бабы, – ответил Захаров.
Вызвали потом и Павлухина, пришел.
– Георгиевский кавалер… ай-яй! Расскажи, за что тебя бил комендор Захаров?
– Из-за девки, – ответил Павлухин.
Оба не сговаривались. Но так уж получилось, что ответы их были почти одинаковы. Быстроковский же, как видно, особой разницы в природе девки и бабы вообще не признавал. Потому и отпустил обоих «кавалеров» с отеческим внушением.
В командном гальюне убирали в тот день, как всегда, два друга-приятеля – Пивинский и Ряполов.
– Прямо героический крейсер, – говорил Пивинский, а Ряполов его слушал. – Били мы японцев, били турок, били немцев… Теперь друг друга колошматить начали. Про солдат я уж и не говорю: на то она и армия, чтобы флот хлестал ее в рыло. Слушай, штрадалец, – спросил Пивинский, – не ты ли накапал старшому о драке в палубе?
– Што я тебе… шкура? – обиделся Ряполов.
– Шкура не шкура, а все мы шкурой обтянуты. И что ни говори папа с мамой, а шкуру свою беречь надо – во как! Лучше пускай чужая шкура трещит… А свою, брат, и погладить можно.
Тень упала от дверей, и, шагая через водостоки гальюна, к ним приблизился Власий Труш:
– Ряполов закончит. А ты – эй! – следуй, вонючка… Боцман отвел Пивинского в нос крейсера и запер, как таракана, в узкую щель карцера. Не повернуться, не разогнуться.
– За што? – скулил оттуда Пивинский.
Тогда откинулся глазок, в дырку вставились толстые, выпяченные губы Труша:
– Кондер тебе таскать будем – лопнешь! Загляни под банку, там святцы лежат… А ты мне будешь нужен. Но все должны на крейсере знать, что сегодня ты сидел под арестом…
Банка – так зовется на флоте любая скамья. Пивинский заглянул под банку, выискивая святцы, и там блеснул ему чудесный шкалик. Такая красотища – просто ух!
– Это тебе для смелости, – пояснил Труш, наблюдая за радостью Пивинского. – Мы же не звери. И человека, коли он человек, то… Как его не понять? Всегда понимаю…
В этот день из ружейных станков, размещенных в коридоре кают-компании (подальше от команды), пропали две винтовки. Было дано знать в Пятую флотскую префектуру, и на «Аскольд» прибыл комиссар полиции. Комиссар долго слушал путаные соображения Иванова-6, молчал, наслаждаясь прекрасной сигарой из ящика каперанга. Наконец ему молчать надоело:
– Мсье Иванов, я вас понял. Эти винтовки мы уже нашли. Недалеко отсюда. На дворе заводского цеха. Но скажите мне, зачем обращаться к полиции, если вы сами знали, где спрятаны ваши винтовки? Это же – неловкий шантаж…
Иванов-6 выставил комиссара прочь. Он был опозорен.
Но каперанг действительно не знал, куда делись винтовки. Он в этой провокации не участвовал.
Назад: Глава третья
Дальше: Глава пятая