Глава первая
Павел Безменов прибыл в Мурманск – и не узнал города: все загажено, разворовано, захаркано.
Мурманск и раньше не блистал чистотой: кочевая жизнь по вагонам и «чайным домикам», неуютная житуха на чемоданах и лавках… Но то, что Безменов увидел сейчас, ошеломило парня.
Особенно поразила его какая-то апатия в людях: опущенные руки, хмурые взгляды, неряшливый, запьянцовский вид; многие шли на работу с похмелюги и тут же, натощак, уже распивали шкалики. В порту было пустынно, зашлакованные причалы разрушились. Дымили еще в отдалении русские корабли, но вооружение с них было снято, лишь эсминец «Лейтенант Юрасовский» грозил рассвету сверкающей артиллерией. По заржавленным путям и скособоченным стрелкам, визжавшим на перестыках, ползал одинокий маневровый, безжалостно расталкивая шатучие вагоны.
Над Мурманском витала тень полковника Дилакторского, одно имя которого леденило кровь в жилах у мурманчан. Дилакторский – гроза дезертиров! – пользовался среди англичан таким колоссальным уважением, что они, если надо, посылали за ним самолет, – теперь же интервенты доверили ему самый ответственный пост – военного коменданта Мурманска…
– Стой! – вдруг окликнули Безменова. – Кажи бумагу. Большевика обступил патруль из «крестиков», возглавляемый сербским офицером. Павел спокойно показал свои петрозаводские документы: бывший член Совжелдора, бывший прораб и прочее…
– А как же ты здесь оказался? – удивились солдаты.
– Бежал… Жрать захочешь, так убежишь.
– Ну-ну, – ответили «крестики» со смехом. – Здесь подкормишься, потом и дале бежать можно… до самого Парижу!
Документы вернули. Маневровый паровозик, двигая на бегу горячими локтями, катился с горки на станцию. Безменов в расстегнутом пальто, прихлопнув на голове кепчонку, пробежал несколько шагов рядом с локомотивом. Ухватился за скользкий поручень, рывком поднялся в будку машиниста.
– Семьсот сорок девятый? – сказал. – Здорово, Песошников!
Песошников посмотрел на него спокойно.
– Когда? – спросил деловито.
– С ночным. Я так и думал, что ты на старом своем номере…
Щелкали под ногами пластины металла, ерзал под потолком пузатый чайник с отбитым носиком. Песошников, бросая взгляды в смотровое окошко, рассказывал. Он говорил сейчас о том, что Безменов, пожалуй, знал и без него (в Петрозаводске многое знали). Говорил, что без руководства большевиков ничего не выйдет, хоть в лепешку разбейся. Работу надобно начинать с самого начала. Скажи «а», потом «б»…
– Все начинать здесь с восемнадцатого года, чтобы, дай бог, в двадцатом году разобраться… А у тебя «липа»? – спросил.
– Нет. Я без «липы». Как бежавший.
– Ну, это и лучше. Меньше врать придется…
– Вечером еще потолкуем, – сказал Безменов и спустился на подножку мчащегося паровоза. – Не сбавляй пар, – сказал на прощание. – я и так спрыгну…
Маневровый ушел на Колу, а Безменов направился… прямо к Каратыгину (рискованный этот шаг был заранее обдуман со Спиридоновым, еще в Петрозаводске). Бывший контрагент занимал теперь избу, в которой жил когда-то лейтенант Басалаго. Неподалеку колыхался флаг британского консульства, одичало глядели на фиорд окошки покинутой французской миссии.
– Не прогоните, господин Каратыгин? – сказал Безменов, входя…
Каратыгин, еще неглиже, брился возле зеркала. Намывала ему гостей дымчатая беременная кошка. Через открытую дверь виднелась воздушная постель; под атласным одеялом, вся в кружевах и бумажных папильотках, валялась в ней зевающая мадам Каратыгина, просматривая свежую газету.
Бритва опустилась в руке Каратыгина, и он даже отступил:
– Что за привидение? Ты?.. Откуда ты свалился?
– Прямо от большевиков. А что? Напугал?
– Зиночка! – заорал Каратыгин, не сразу все поняв. – Ты посмотри, дорогая, большевики-то деру дают… Ну, садись! Сейчас я тебя, как последнего сукина сына, который немало мне крови испортил, напою в стельку… «Арманьяк» пил когда-нибудь?
– Нет. Пить еще раненько. А вот перекусить – согласен.
– Зиночка, – взмолился Каратыгин, – да встань же ты наконец! Ну, смотри, сколько времени: уже одиннадцатый…
Вышла в пунцовом халате мадам Каратыгина, скребя шпилькою в голове, зевнула еще раз хорошеньким ротиком (теперь эта особа состояла при молодом генерал-губернаторе Ермолаеве, и в Петрозаводске об этом тоже знали – все было учтено!).
– Чего это вы… в валенках? – спросила недовольно. – Приперло вас ни свет ни заря. Могли бы по телефону позвонить, как положено среди приличных людей… И сразу – к нам?
– А куда же еще податься? – понуро ответил Безменов. – Ладно уж, что было, то было… Опять же время давнее: быльем поросло. А вашего супруга все-таки издавна знаю…
– Молодец! – похвалил его Каратыгин. – Молодец, что прямо ко мне. У меня с работягами знаешь какие братские отношения? Когда я им устрою что-либо, когда они мне подкинут. Ну, а ты, Павлуха, скажи – опять на дорогу?
– Да ну ее к бесу! Надоело. Сейчас все устраиваются. А я что – рыжий? Полегче бы что-нибудь, чтоб не били лежачего…
За столом они все ж выпили, и Каратыгин расчувствовался.
– Зиночка, – сказал, – ты не слушай… Дело мужское. – И прильнул к Безменову ближе. – Мне, – намекнул шепотком. – нужен свой человек на складе Красного Креста. Американцы понавезли туда всякого. Рубахи-нансеновки, сапоги и аспирин даром раздают. Вот ежели ты проскочишь на склад, так мы, брат, такие дела завернем… Ого! На всю жизнь себя обеспечим… во как! – И провел рукой по белому гладкому горлу. – На всю жизнь, – повторил убежденно.
– Ну что ж! Можно и к американцам, – скромно согласился Безменов. – Только, скажите честно, господин Каратыгин: вы меня случаем под статью не подведете? Или… под расстрел?
– Шалишь! – захохотал Каратыгин, разливая душистый «арманьяк». – Да ты пойми, дурья башка, что в компании с нами сам старый Брамсон будет состоять… Негласно, но – так!
– Ну-у? – поразился Безменов.
– А ты думал, что один я смогу тебя устроить на склад? Нет, брат. Туда попасть трудно. Только через Брамсона и можно… По рукам?
И ударили по рукам. Зиночка эти руки развела.
– Чур, – заявила, – меня не забывайте. Мне нужна норковая шубка. Как у этой Брамсихи, что живет с негодяем Ванькой Кладовым, и об этом все знают… А я? – строго вопросила она мужа. – Неужели не заслужила? Разве обо мне ты слово худое когда слышал? Попробуй найди еще на Мурмане такую, какая я тебе, дураку, досталась… Да ты не стоишь меня!
* * *
Рейсовый катерок в поддень обходил причалы, шныряя между кораблями, подбирал гуляющих матросов, рабочих и торговок. Безменов отплыл на нем в сторону плавмастерской «Ксения»; ржавый борт корабля, пришедшего когда-то с Тихого океана, медленно наплывал на катер. Жиденький трап свисал со спардека, и Безменов долго лез на палубу.
В слесарном отсеке открыты иллюминаторы; станки задернуты промасленными чехлами. Только возле одного качается обод абажура над лысой головой пожилого матроса. По виду матрос – работяга, старый заводской пролетарий, каких немало на Руси; и даже очки в жестяной оправе, как у старого мастерового. Совсем не вяжутся с передником и станком матросская роба и бескозырка на голове, облысевшей на флотской службе.
Безменов подошел со спины, сказал тихонько:
– Привет от Спиридонова…
Заглох станок, смиряя вращение вала, и на этом вале вдруг проступил артиллерийский стакан, из которого вырезалась мастером кокетливая винная рюмочка. Матрос-рабочий повернулся.
– Спасибо, – ответил, поднимая очки на лоб. – А ты часом ли, не ошибся, раздавая чужие приветы?
– Вряд ли ошибся. Тебя ведь зовут Цукановым – так?
– Ну, что с того, что я Цуканов?
– Говорят, большевик ты, – прямо ответил Безменов.
– Это где же такие болтуны нашлись?
– Так тебя все считают… в Петрозаводске.
Мастер задвинул в тумбочку бутылку с маслом и улыбнулся, уже отходчивый.
– Есть немножечко, – сказал приветливо. – Да один в поле не воин… И в одиночку я помалкивал…
Они стали разговаривать, с опаской посматривая на входной трап в палубу. Но в цехе было пусто, как в гробовине. Свежий ветерок носился над станками корабельного цеха, качал обода жестяных абажуров. Цуканов снова полез в свою тумбочку, достал оттуда целый ворох английских газет.
– Какие языки знаешь? – спросил придирчиво.
– Все, кроме русского, – засмеялся Безменов.
– Ну и дурак… Хвалиться тут нечем! – Цуканов развернул перед собой широкие листы. – А я вот, – сказал, – недаром времечко провел в интервенции. Изучил ихний… И балакаю, и читаю по малости. Это мне политически помогает. Вы в Петрозаводске когда еще узнаете, что в парламенте говорят… А я прямо с языка лордов все новости схватываю…
– А что пишут? – поинтересовался Безменов.
– Они хорошо здесь пишут… Видишь? – потряс Цуканов газетами. – Здесь тебе не кузькина мать на патоке! Ллойд Джордж прямо заявил в парламенте, что немедленно выведет войска… Чуешь? А они – народ такой, эти англичане. Я к ним присмотрелся: мух ноздрями зря ловить не будут… Крепко пришли – крепко уйдут!
Когда Безменов очередным катером вернулся на берег, к нему подошел человек (по виду портовый докер), тронул за руку:
– Контрразведка… Спокойно… Оружие есть?
Его провели в предбанник лютой «тридцатки», велели сидеть. И руки – держать на коленях. Напротив, перед букетом увядающей полярной черемухи, расположилась секретарша Эллена – поджарая, словно кобылица. Смотрела на Безменова она равнодушно. Только один раз спросила – с презрением:
– Чего это вы в валенках?
– Обносился, – ответил Безменов. – Ничего больше нету…
Эллен просмотрел его документы. Велел вызвать весь наряд дежурных по городу филеров. Явились.
– Вот что, господа хорошие, – сказал им Эллен, – этот ренегат прибыл поездом в восемь сорок. А сейчас на моих уже половина третьего. Можете вы мне точно сказать, что делал все эти шесть часов Безменов и с кем встречался?
– Можем, – ответили филеры. – Первым делом он зашел к Каратыгину, потом они долго трепались у Брамсона, после чего задержанный отправился на «Ксению»…
– На «Ксению»? – удивился Эллен. – Вот тут-то он и попался. Ну-ка спросите, что ему было нужно на плавмастерской?
Филер принес от Безменова из «бокса» набор миниатюрных рюмочек, выточенных с большим вкусом из латуни снарядных стаканов.
– Задержанный утверждает, что… вот! За этим, мол, и ездил.
– Врет! – сказал Эллен. – Сам без порток явился, еще не успел отожраться, а сразу рюмочки понадобились… Врет!
– Не совсем так, господин поручик. Тип этот теперь на складе Красного Креста будет работать. Оно же и понятно: воровать и пьянствовать будут…
Эллен долго думал, стуча линейкой по голенищу сапога.
– Установить наблюдение, – приказал. – Можете идти. Рюмки оставьте. Да пусть он войдет ко мне, этот Безменов…
Поручик вернул Безменову документы и сказал:
– Сейчас вам выпишут новые. Только у меня порядок такой – железный: что без меня сделано, то облагается налогом… Мне нужны два ящика американского шоколаду и хотя бы ящик «вирджинии»… Договорились?
– Господин поручик, – испугался Безменов, – да человек-то я здесь новый. Первый день всего. Что обо мне подумают?
– Важно, что я о тебе подумаю, – ответил Эллен без тени улыбки, глядя пронзительно. – И не сегодня я от тебя требую. Освоишься и – плати! А если что, – пригрозил на прощание, – так я тебе Красный Крест на деревянный переделаю… Осознал?
Безменов очень скоро «освоился» и припер в контрразведку все, что просили. Воровать не жалко: не свое, чай. Щелкнув себя по шее, Павлуха вытянул из-под полы бутылку.
– Давай, поручик, – захихикал Безменов, – дернем, и я тебе такое о большевиках расскажу, что ты свалишься.
– Не надо, – строго ответил Эллен. – Я об этой сволочи больше твоего, милейший, знаю. Поставь на стол и иди!..
Нет. На панибратство он не шел. Наблюдение было установлено. Безменов ощущал его всей шкурой своей. А как он думал? Конечно, наблюдение будет, и об этом в Петрозаводске они тогда тоже говорили со Спиридоновым… Будет наблюдение!
* * *
Большая вошь, а над нею занесен окованный железом добротный сапог красноармейца; ниже начертано: «Дави ее». Спиридонов долго и задумчиво смотрел на агитплакат… Там, где бушует смерть, там ползает вошь. Это почти закон войны, и сейчас Иван Дмитриевич размышлял, почему так получилось: по всей стране тиф, а на Мурманском и Архангельском фронтах тифа нет.
К нему подошел комиссар Лучин-Чумбаров, спросил:
– Чего изучаешь, Митрич?
– Да вот смотрю на картинку… До чего же хороша! И вошь – прямо как настоящая. Талант у художника, сразу видать. Одно вот плохо: вши у вас есть, а вот таких сапог, как здесь намалевано, нету… Ну, что? Поехали, комиссар?
– Поехали, – ответил Лучин-Чумбаров.
…Теперь они получали по триста граммов хлеба и… отступали!
Они отступали! А хлеб съедали – голодные постоянно.
Голодные, босые или в лаптях, вшивые и больные, они отступали… Какой уже день!
За ними гудели по рельсам бронеплатформы, по ночам рыкали из-за валунов английские танки, пушки Кане и Маклена сеяли шрапнель над лесом, тяжелые траншейные мортиры перекидывали из деревни в деревню ухающие фугаски И… текли газы.
Газы., газы… газы…
Потому они отступали; генерал Мейнард уже засел на станции Кяписельга; отсюда недалеко Петрозаводск, а за тихою Званкой всего сто четырнадцать верст рельсового пути, – и бронепоезда врага ворвутся на окраины Петрограда… Спиридоновцы отчаянно держали Кожозерский монастырь; за вековыми стенами древней обители они спасались от снарядов, рушились на них купола храмов, на зубах бойцов хрустела известка. Тогда англичане подвезли к монастырю сразу триста баллонов с текучим газом, и бойцы, отравленные, сдали эту позицию…
Это было очень трудное время для спиридоновцев. Очень!
– …кажется, здесь, – сказал Спиридонов, спрыгивая с вагона под насыпь; подал руку комиссару Лучину-Чумбарову, и они вдвоем резво сбежали по тропке под глубокий откос.
Было знойно и тихо в полуденном лесу. Куковала кукушка. Лучин-Чумбаров спросил:
– А ты уверен, что именно здесь?
– Да черт его знает: вроде бы по карте и тут…
В зарослях лесного шиповника открылась делянка, огражденная забором. На длинном шесте качался пустовавший скворечник.
– Хорошее местечко выбрал, собака… – прошептал Спиридонов. – Я тебе уже говорил, комиссар: он человек хитрый и осторожный.
Толкнули гнилую дверь – никого, пустые лавки лесорубов, расставленные вдоль бревенчатых стен, пустой очаг, пустой стол, на котором даже не тронута пыль. Было немного жутковато в этой тишине, и оба передвинули маузеры на животы.
– Что ж, – сказал Лучин-Чумбаров, – подождем… Резко скрипнула за их спинами дверь в боковушку.
Оба разом обернулись – перед ними стоял полковник Сыромятев.
– Я здесь, – произнес он, шагая к столу (но руки деликатно не подал). – Я слышал ваши шаги и спрятался. – Помолчал и добавил: – Я спрятался на всякий случай… от греха подальше.
– Садитесь, – сказал ему Спиридонов, отводя глаза. Сыромятев достал английские сигареты, бросил их на стол:
– Курите… Я ведь знаю: у вас с табаком плохо.
Два большевика стояли перед ним, и полковник напряженно смотрел на их расстегнутые кобуры. Закурил и сам, жадно затягиваясь. Потом вытянул из-за пояса страшенный, но безобидный пистолет системы Верри, заряженный толстым зеленым фальшфейером. Брякнул его перед собой на лавку.
– У меня, – признался, – больше ничего нет.
– А зачем вам ракета? – спросил его Спиридонов.
– На всякий случай… Извините, но с некоторых пор я все делаю только так: на всякий случай.
Сели и Спиридонов с Лучиным-Чумбаровым.
– Это комиссар нашего фронта, – сказал Спиридонов. – Прошу любить его и жаловать, как говорится.
В ответ – легкий кивок массивной головы полковника.
– Очень приятно, – сказал Сыромятев без иронии: он был неглупый человек и понимал, что ирония здесь неуместна.
«С чего начать?» – думал каждый из них сейчас.
– Господин полковник, – начал Лучин-Чумбаров, – итак, мы получили от вас предложение такого рода: вы предлагаете нам свои знания опытного кадрового офицера и обращаетесь к Советской власти с просьбой, чтобы она… Как бы это выразиться? Чтобы она на вас не слишком дулась, так, что ли? Впрочем, это безразлично. Мы вас, кажется, правильно поняли?
– Да. Примерно так.
– Минутку! – вмешался Спиридонов. – Это ваш полк, господин полковник, сейчас жмет нас на все корки?
– Мой.
– Неплохо нажимаете, – заметил комиссар.
– Мне это легко, – ответил Сыромятев. – У меня техника, какая вам и не снилась. К газовым атакам я непричастен, но мне совсем нетрудно давить вас… У вас же ничего нет! На последнем совещании у Мейнарда все удивлялись: сколько можно держаться? И в мужестве вам никто не отказывает…
Лучин-Чумбаров раскрыл «верри», заглянул внутрь дула.
– В мужестве мы не отказываем и вам, полковник. – И, сказав так, он громко защелкнул ракетницу. – Нам известно, что в Кеми вы участвовали в расстреле трех наших партийных работников. И вот вы сидите перед нами… безоружный. Мало того, даже предлагаете нам свои услуги. Чем это объяснить? Ведь не мы вас гоним, – это вы нас гоните!
Сыромятев грузно встал. Половицы трещали под тяжестью его плотного тела. Остановился возле оконца, затянутого лесными пауками, и разом вдруг сорвал паутину.
– Вот так, – сказал, вытирая руку о полу мундира. – Вы отступаете… Трудно вам, верю. Хотите услышать мой разумный совет? Вы отступайте сейчас и дальше. Чтобы не тратить напрасно сил. Вы будете отступать, я это знаю. У вас плохо – здесь. Но есть еще Юденич, еще силен Колчак, еще Деникин на юге, – там вы отступаете тоже…
– Вот нам и непонятно, – вставил комиссар, – почему же вы, наступающий, вдруг приходите к нам, к отступающим?
Легкая улыбка тронула темные, словно старинная медь, губы полковника.
– Помимо чисто стратегических соображений, комиссар, у меня существуют и моральные принципы. Эти принципы преобладают над соображениями стратегическими. Точно так же, как и вы, большевики, иногда терпя поражение в стратегии, одерживаете победу на моральном фронте… Вы поняли меня, надеюсь?
Они его очень хорошо поняли.
– Вы здесь один? – спросил Спиридонов.
Сыромятев запустил руку в карман английского френча:
– Мой денщик с лошадьми неподалеку. Я один… На всякий случай!.. Ах! Опять это проклятое «на всякий случай». Вот. – И полковник вынул из кармана пропуск на «право вхождения». – С этой бумажкой, великодушно прошу прощения, вы меня можете пленить, но, пардон, прошу более не ставить в вертикальной плоскости… Я, как видите, человек предусмотрительный!
– Не надо, полковник, – отвел от себя руку с пропуском Лучин-Чумбаров. – Не будем мы вас пленить, не будем стрелять у стенки. Мы ведь не звери, а люди и понимаем ваши добрые намерения. Товарищ Спиридонов говорил мне о вас. Не однажды! Вы совсем неплохо начали у нас службу…
– Ого! Мне помогли ее отлично у вас закончить.
– Тоже знаем… Что же касается ваших стратегических соображений, то о них мы сейчас говорить не станем. Вы наступаете – мы отступаем; тут стратегия детская: бьют – так беги…
Сыромятев поднял руку, требуя внимания.
– Еще месяц-два, – заговорил он поспешно, – и вы пойдете вперед – до самого океана! А я, ваш покорный слуга, побегу от вас по шпалам… Куда? Миллер в Архангельске, Скобельцын с Ермолаевым тоже сидят на бережку моря: они уже на пристани. А вот мы, грешные солдатики, в густом лесу… Океан не по нам! Один путь – через лес, к Маннергейму, да еще неясно, как он нас примет. Вас-то мы бьем – ему это нравится, но, между прочим, и его егерям от нас перепадает…
Спиридонов, не дослушав, стиснул челюсти, опустил голову, чтобы скрыть глаза. Он всегда верил в дорогу на океан, но было сейчас так отрадно, так сладко узнать от врага, что эта дорога скоро откроется перед ним и его бойцами.
На океан! (Верить ли?)
Комиссар фронта заговорил:
– Относительно же ваших моральных принципов…
Но тут Сыромятев снова вздернул руку, прерывая комиссара.
– Чего вы от меня хотите? – спросил грубовато. – Чтобы я покаянно бил себя кулаком в грудь и плакал: ах, простите… Увольте меня от этого. Лучше уж тогда расстреляйте сразу. – И он мелко порвал пропуск на «право вхождения». – Вот так, – сказал, – так у вас руки развязаны. А мне не хотелось бы вспоминать о многом. Вам это будет тоже не совсем приятно…
И вдруг заговорил – с жаром, напористо:
– Единственное, что я могу привести в свое оправдание, так это то, что я на стороне белых воевал не слишком-то энергично. Умею воевать и покрепче! И пришел к вам искренне, а ушел от вас вынужденно… – Совсем неожиданно Сыромятев расстегнул френч и похлопал себя по животу. – Видите? – спросил. – Видите, какое пузо я наел, с вами воюя? Спиридонов с комиссаром невольно расхохотались.
– Ну ладно, – поднялся Лучин-Чумбаров, – нам нужно обсудить ваше предложение… Подождете, полковник?
Сыромятев шарил по пуговицам, застегивая френч.
– Долго ждал. Подожду и сейчас.
Иван Дмитриевич с комиссаром вышли из делянки, присели на рассыпанных бревнах, сшибали с себя муравьев.
– Что скажешь, комиссар? – спросил Спиридонов.
Лучин-Чумбаров долго не думал.
– Понимаешь… – начал он и вдруг остановился. – Черт! А мы его там одного с ракетницей оставили.
– Плевать. Если уж явился, то не удерет.
– Так вот, понимаешь, Митрич, в этом белом полковнике есть что-то подкупающее. И даже как он честно показал нам свое пузо, отращенное на британских харчах, – даже этим он мне как-то понравился… Мне кажется, что он не врет.
Они вернулись в делянку не скоро, но Сыромятев сидел в той же позе, в какой его оставили, – было видно, что ему нелегко далось это ожидание. Глаза его впились в лица большевиков, словно он хотел прочесть на них свою судьбу.
Снова уселись, – пыли на столе уже не было: обтерли локтями.
– Так вот, господин полковник, – начал комиссар, – лично вы не представляете интереса для Красной Армии…
Глаза Сыромятева слегка прикрылись воспаленными веками.
– Ближе к делу! – резко произнес он.
– Вы приходите к нам, когда наша армия уже наполнилась силой, чтобы бить вас…
– Неправда! – выкрикнул Сыромятев. – Вот сидит Спиридонов, и он не даст соврать: я пришел к вам на Мурманку, когда у вас кукиш голый был в тряпочку завернут. И вы этим кукишем англичанам грозили! Я тогда пришел… тогда! Именно тогда!
Он схватил ракетницу и сунул ее за пазуху.
– Дальше! – рявкнул полковник, теряя самообладание.
– Вы приходите к нам, когда у нас уже выросли молодые советские полководцы…
– Ну, махнули! Конечно, я вам не Суворов!
– Согласны ли вы, – продолжал комиссар, – перейти на. нашу сторону вместе с полком? Вместе с техникой? И чтобы полный комплект боеприпасов? Как?
– Как? А вот так…
Сыромятев выбил ногою трухлявую дверь делянки, и в небо с шипением вытянулась зеленая ракета.
– С этого и надо было начинать, – сказал он, светлея лицом. – И пусть в полку знают, что условия приняты….
Договор был заключен, и только теперь, когда ракета мира сгорела в небе, Сыромятев деликатно протянул руку для пожатья.
Этот белогвардейский полк не стали держать на Мурманском фронте, а в полном снаряжении – уже под красными звездами – развернули с ходу против Юденича, нажимавшего на Петроград. Полковник генштаба Сыромятев навсегда затерялся в лагере красных командиров. Он – да! – не был Суворовым, но зато был человеком мужества и разума… Дальновидный и умный, он сделал то, что другие офицеры боялись сделать, и потому-то они или сложили свои головы, или закончили жизнь вдали от родины.
* * *
Бои шли уже возле гремящего водопада Кивач, и там, прыгая на залпах среди валунов, стреляла с помощью гвоздя одинокая пушка. Заросший бородой, пострашневший, Женька Вальронд стучал топором по пушке, выколачивая из нее редкие, но точные выстрелы. Мичман осатанел за эти дни непрерывных боев и маршей – этих постыдных маршей назад…
А в Петрозаводске по этому случаю состоялся торжественный митинг. После митинга Спиридонов сразу выехал на реку Суну, где шли бои. Вечером он забрел на опушку леса, распалил высокий костер до верхушек сосен и долго сидел в одиночестве…
К нему из лесной чащи вышел очумелый Вальронд, попросил закурить. И, распалив цигарку от костра, сказал:
– Я тебя понимаю – переживаешь.
– Переживаю.
Гугукнул филин в ночном лесу. Жутко.
Вальронд зябко передернул плечами, вынул занозу из пятки.
– Ну, ладно. Переживай. Я не буду тебе мешать… У этого костра они виделись в последний раз.
