Глава вторая
В коридоре петрозаводской гостиницы – пыльные, обтерханные пальмы с неизбежными окурками в кадках, а при входе на лестницу старый, облезлый медведь протягивает каждому входящему поднос. Когда-то на этот поднос кидали деньги заезжим цыганам, а теперь скучно лежат кверху лапками дохлые еще с осени мухи…
Французский консул Фуасси приподнял над головой котелок:
– Добрый вечер, товарищ Спиридонов.
– Привет и вам, господин консул, – ответил Иван Дмитриевич и спросил потом у швейцара: – Монтер у меня был?
– Был. Починили…
Вчера какая-то сволочь обрезала в номере Спиридонова провода. В Петрозаводске было неспокойно: так и жди, что подстрелят из-за угла. А консул вежлив, он глядит на Спиридонова всегда с улыбочкой, словно что-то выведал о нем – потаенное…
У себя в номере Иван Дмитриевич жевал над картою свою пайку. Конечно, Фуасси не дурак, что улыбается. Ему улыбаться можно. А вот ему, Спиридонову, хоть плачь! Петроград рядом, но оттуда уже выкачали все, что можно; Питер не даст теперь ни единого патрона. А у него… армия, смешно сказать: три тысячи штыков (почти без штыков винтовки!), а со стороны дороги стоят пять белогвардейских полков, и одних англичан пятнадцать тысяч… Спиридоновцев жрут вши, они не имеют мыла; часовые стоят два часа на посту, потом падают в снег… от голода!
– Спать, – сказал он себе и погасил свет. Не раздеваясь, рухнул на койку. Уже лежа, сковырнул сапоги. В потемках забросил портянки поближе к печке. Глядя в потолок, лежал без движения, словно мертвец. Он устал и сейчас думал о Матти – о Матти Соколове, который забрал у него сорок человек и увел их в леса на лыжах. Там открывается новый фронт против белофиннов, и, конечно, они пойдут с двух сторон. Они – это финны и русские, это англичане и французы, – и они будут жать и плющить его отряд, словно под двумя наковальнями сразу… «Выстоим ли? – думалось Спиридонову. – Хорошо бы мне заснуть». И тут тихонько скрипнула дверца платяного шкафа.
Иван Дмитриевич не шевельнулся, когда из шкафа вышел человек.
На цыпчоках подобрался к постели. И, сдерживая дыхание, он наклонился. Спиридонов сузил глаза и видел над собою лицо – молодое, с усиками. Убедившись, что чекист спит, человек потянул из-за пояса нож. Щелкнул, раскрывая его…
– Положи на стол! – сказал Спиридонов, вскакивая, и нож, быстро перехваченный, распорол ему ладонь, попав лезвием между пальцами. Началась борьба…
Чекист пяткой ударил врага в грудь, и тот отлетел к стенке. Снова наскочил. В липкой от крови руке крутилось узкое запястье; в пальцах недруга, белых при лунном свете, заполнявшем комнату, холодно блеснул пистолет.
– Ты не стреляй, – кряхтел Спиридонов в жестокой схватке. – Ты людей не буди, собака. Тихо пришел и тихо уйдешь…
Грянул выстрел над ухом. Ловчась, Спиридонов сунул руку себе под подушку. Успел взять свой наган. Но теперь у него была только одна рука свободной. Еще выстрел, еще…
– На! – сказал Спиридонов, грохнув из нагана в живот. Враг скорчился. Словно вприсядку прошелся по комнате кругом, задевая стулья и обрушив тумбочку. Спиридонов нащупал выключатель, – брызнул жиденький свет. И наступил ногою на брошенный пистолет. Кинул свой наган на развороченную кровать.
– Ты кто? – спросил.
– Не все ли равно… – прохрипел тот.
Гостиница пробуждалась, в дверях появился швейцар:
– Быдто монтер… свет чинил! Свистал все из музыки…
– Кто тебя послал ко мне? – крикнул Спиридонов.
– Дай воды, – попросил раненый и жадно выхлебал целый графин; потеряв сознание, он умер, не обретя его снова.
Пока прислуга убирала следы погрома и подтирала кровь с пола, Спиридонов вышел в коридор. Ему очень хотелось взять из пальмовой кадки окурок – большой, в ноготь! – и затянуться хоть разок. Просто мутило – так хотелось ему курнуть.
Но из соседнего номера выбрался, разбуженный выстрелами, консул Фуасси, и подбирать окурки при нем было неудобно. Попыхивая сигарой, консул подошел к чекисту, придерживая полы своего теплого стеганого халата с меховой выпушкой на рукавах.
– Позвольте выразить вам свое соболезнование…
– А чего это вы, господин консул, вдруг соболезновать стали? Раньше вы протестовали против «зверств большевизма». Ведь, не скрою, этого молокососа-то я сейчас прихлопнул.
– Бандит! – поморщился консул. – Он вас грабил?
– Что у нас грабить-то? Была пайка с вечера, да и ту съел, не удержался… Это бандит из вашей музыки, и таких свистунов полно в Петрозаводске. Едят они сыр голландский, курят табак гаванский… Откуда бы это, как вы думаете, господин консул?
– Это уже не мы, – ответил Фуасси. – Красный Крест не французский, а американский…
– То-то! Коли вы записку дадите: такому-то господину поручику выдать… Аудиенция наша окончена. Час поздний. Коридор советский. А консул – враг Советской власти. И выкинуть из Петрозаводска я, к сожалению, этого консула не имею права…
Иван Дмитриевич спустился в швейцарскую:
– Дед! Хоть ты облегчи душу. Дай курнуть!
– А эвона, – сказал швейцар, открывая ящик стола, где копил все примечательные окурки. – Бери какой приглянется…
Здесь, в одиночестве холодного вестибюля, Спиридонов накурился. С концов пальцев его стекала на половики кровь; между указательным и средним пальцами была глубокая резаная рана. Больше ему спать в эту ночь не пришлось – интервенты повели наступление вдоль полотна железной дороги…
Рассвет застал Спиридонова на передовой – узенькой, как клинок. Всё по шпалам, всё по рельсам, – такова уж здесь война, ибо магистраль – главное; за нее и драться. Английская гаубица на гусеничном ходу ползала невдалеке от разъезда, взметывая вихри пушистого снега. Иногда замирала, и тогда шарахала пушка. Раненый штаб-трубач, печально закрыв глаза, поднял к небу звонкую медь и проиграл сигнал…
– Отход, – сказал Спиридонов и спрягал подбородок в воротник.
Два французских бронепоезда напомнили ему умильную улыбочку консула Фуасси. Громыхающие бронеплощадки настигали отступающих спиридоновцев. По шпалам не разгуляешься: через одну ступать мелко, через две – тяжко, голодному и слабому. Отряд белых партизан, составленный из местных богатеев, обошел станцию Сегежа с тыла… На станции царила паника. Два «максима» застыли от мороза и не стреляли. Боец в раздутой ветром гимнастерке с матюгами колол дрова. В снегу дымили походные кухни: нужен был кипяток, чтобы отогреть пулеметы.
Вода еще не успела закипеть, как побежали отступающие.
Спиридонов с маузером в руке остановил одного из них.
– Стой! – кричал. – Кто курить хочет – стой! Курящие, стой! Некурящие, беги дальше… хрен с вами!
Все остановились, и он выгреб из кармана окурки: махорочные чинарики вперемешку с толстыми окурками дорогой «гаваны».
– Чего бежите? – спросил потом, чиркая зажигалкой то одному бойцу, то другому.
– А ты выгляни… посмотри! – сказали ему.
Этот день запомнился Спиридонову как черный день…
Перебежками он выбрался под насыпью на линию огня. Раненые бойцы лежали в снегу, и это были уже не жильцы на белом свете. В одного из них попало сразу пять пуль. Полосою, вдоль живота. – Ты выгляни… попробуй, – стонали раненые. Спиридонов поднял голову и увидел перед собой солдат белой армии. Простые русские лица под меховыми английскими шапками. Но держали они в руках не винтовки, нет! – тупорылые тяжелые железяки с короткими прикладами. Заметив Спиридонова, один из них поднял «железяку» до груди и, не целясь, провел по кустам длинной затяжной очередью, только прыгали из-под локтя патроны.
Так Спиридонов узнал, что англичане вооружили белую армию на Мурмане автоматическим оружием. С автоматами белые становились сильнее в десять раз, и на каждый выстрел красноармейца отвечали лавиной огня и терзающей тело стали…
Спиридоновцы в этот день оставили за собой Сегежу.
За спинами отступающих дробно лаяли автоматы.
* * *
Вернулся из Петрограда Павел Безменов, шмякнул на стол рысий малахай и сообщил, что десять ящиков патронов – и все. Больше Питер ничего дать не может.
– Если что найдется, – добавил Безменов, – вышлют…
– Мы же отступаем! Отступаем!
– Там знают про это.
– Смотри сюда! – горячился Спиридонов, раскатав карту-десятиверстку. – Я не могу держать Медвежью Гору, а финны скоро попрут на Петрозаводск… Американцы завезли в Карелию четыреста тысяч пудов хлеба, и бандиты раздают его тем, кто примыкает к восстанию. У них, паразитов, винтовки образца 1891 года, но патронов хоть завались. И лупят метко! У англичан бронепоезда и самолеты, о которых мы и мечтать не смеем, а у нас – кукиш, да и тот без масла… Сухенький!
– Там, – повторил Безменов, – знают об этом. Но все силы брошены на Колчака. Колчак – самое страшное сейчас!
Спиридонов с руганью скатал карту.
– Слушай! Я нашего Буланова с вокзала стрелять буду…
– Чего так?
– Контра! У него какая-то лавочка с Фуасси, и ждать удара в спину нечего… Расстреляю, и дело с концом! Будет хуже, если англичане нажмут с севера, финны от границы, а нас будут пырять ножиками здесь, в Петрозаводске… Видишь! – показал он свои перевязанные пальцы. – Меня уже резали…
Потом они стали говорить о мобилизации англичанами пленных красноармейцев, о том, что интервенты скоро проведут поголовную мобилизацию по Кеми и Сороке, по всему Терскому побережью.
– Ну и пусть, – сказал Спиридонов. – Они их оденут, они их вооружат, но это кадры для нашей армии. Все вернутся к нам с оружием, развернутым строем. Так будет, я верю, и Сыромятев колеблется, я его видел недавно. Мужик запутался, а мужик крепкий. До сих пор жалко и обидно, что он не с нами… Да не одного бы нам Сыромятева, а вместе с полком! Всех!
– Иван Митрич, – неожиданно предложил Безменов, – а что, ежели я на Мурманск подамся? Хотя меня поручик Эллен однажды уже на карточку снял и даже подошвы ног измерил, обведя их по бумажке, – всё едино: Мурманск без большевиков пропадет… А?
– А много ты там один навоюешь?
– Зачем один? Песошников – свой человек, слесарь Цуканов, что на плавмастерской «Ксении», – это два… Доктор Рабин, большевик явный, – три! Да наберется народ.
– Оно, может, и так. Но сейчас повремени с этой мыслью. Тут, понимаешь, дело такое. На нас стал активно работать Небольсин в Мурманске… и скоро вышлет целый вагон рабочих. Это же бойцы! Под ружье! И слух такой до меня дошел, что где-то работяга продуктов наворовали и – тоже к нам! Понимаешь?
– Я знаю Небольсина, – ответил Безменов, – он неплохой мужик, дружил с покойным Ронеком, а Ронек был человек честный.
– Это марка! – сказал Спиридонов.
Безменов подумал.
– Однако боюсь я… за этого Небольсина.
– А чего боишься?
– Да он, может, и от души будет помогать нам. Но сгоряча! Он такой, я его знаю, он все сгоряча ломает, как медведь…
– Не дурак же! – возразил ему Спиридонов. – Ведь не в мячик играет. Помогая нам, свою башку в руках подкидывает. Тут оплошки нельзя допускать. Контрразведка на Мурмане самая сильная. Эллен уж на что сволочь непроходимая, а все-таки похвалю его: через стенку, подлец, газету тебе прочитает…
Иван Дмитриевич перепоясал тужурку ремнем с маузером, надвинул на глаза фуражку со звездочкой. Варежки сунул в карман. Вышел, и уши сразу щипнул морозец. Кричали вороны на деревьях. На вокзале – пусто, только храпят на лавках мешочники. Мимоходом Спиридонов общупал их мешки. В одном – что-то жесткое.
– Эй, дяденька! Царство небесное проспал… очухайся!
От лавки оторвалась голова с узенькими щелками глаз. Черные ершистые волосы выбились из-под шапки, а по вороту шинели, пугаясь в пушистом ворсе, с трудом, словно через густой лес, ползла крупная серая вошь…
– Чего транспортируешь? – спросил Спиридонов.
– Науку, – хмуро пояснил мешочник.
– Науку, брат, в башке таскают, а не в мешке… Развяжи! В мешке оказались фотокассеты, заряженные, и десять новеньких магнето: каждое в такие времена – на вес золота.
– Ты у меня ученый, – согласился Спиридонов, быстро выхватывая из кармана мешочника браунинг. – А ну, встань! Повернись спинкой! А ты, баба, чего разлуку воешь? Ты не вой…
– Да он муж мне ридный, супостат ты треклятый!
С лавок поднимались мешочники, держа руки в карманах – подозрительно. Спиридонов два пальца в рот – свистнул с перрона охрану, сказал:
– Лежать! – А когда прибежали бойцы, велел им: – Всех в Чека. Бабу – тоже, чтобы с мужем не разлучалась…
После чего прошел в кабинет к Буланову; старый путеец пытался приветливо улыбнуться, но улыбка получилась у него кислой.
– Плохо зубы показываешь, Буланов! – сказал Спиридонов. – Как же это Фуасси тебя улыбаться не научил? Вот консул улыбается мне так, что любо-дорого посмотреть…
– Товарищ Спиридонов, – вздохнул Буланов бледнея, – мне ваши намеки и ваше остроумие, прямо скажем, уже поднадоели.
– Прямой ты человек, Буланов! Пора тебя согнуть. В гробу, даст бог, снова распрямишься. И расстреляю я тебя, Буланов, в самую сласть… Пошли!
Он помог начальнику вокзала продеть руки в рукава путейской шинели. Надвинул ему на голову фуражку с молоточками.
– Куда? – прошептал Буланов.
– Пока прямо, – ответил Спиридонов. – На горку… Уже вечерело, и плавали по сугробам синие густые тени. Впереди – Буланов, позади – Спиридонов. Между вагонов, прыгая через рельсы, один вел другого.
– Стой! – сказал Спиридонов, и Буланов остановился, смотря в красную стенку вагона-теплушки; и была там стертая надпись: «0375-бис, СПб. – Варшава» (еще старый вагон, застрял здесь)…
– Руки! – И руки, выдернувшись из обшлагов, вздернулись, царапая красные доски; спина старого инженера содрогнулась, и он вяло опустился на снег, потеряв сознание…
Спиридонов долго тер ему снегом уши.
– Иди домой! – сказал, как щенку. – Дурак ты старый! И скажи своему Фаусси, что я все знаю… Сегодня ночью будут расстреляны двадцать офицеров, завтра еще столько же! Да вели приготовить вагон для меня, я уезжаю.
Буланов сказал:
– Спасибо… Я этого не забуду.
Вечером Спиридонов снова выехал на передовую и думал: «Забудет…» Но сердце не камень, и в последний момент палец вдруг ослабил курок. Спина старого инженера напомнила Ивану Дмитриевичу спину его отца, когда он сидел за костылем сапожника, заколачивая в каблук короткие деревянные гвозди.
* * *
Два «ньюпора» летели кругами, едва не задевая лыжами верхушки снежного леса. Черепа с костями были нарисованы на фюзеляжах, а под крыльями виднелись броские надписи по-французски: «Vieil ami» («Старый друг»).
– Вперед! – звал Спиридонов. – Они снижаются… Бойцы выбежали на поляну, когда «ньюпоры» уже примерзли лыжами к насту. Два пилота в хрустящих комбинезонах, лениво покуривая, глядели из-под замшевых шлемов на подбегавших бойцов.
Вот спиридоновцы окружили самолеты:
– Руки вверх! Эй, камрад, как тебя? Давай лапки кверху…
Летчик постарше сплюнул с крыла на снег и ответил:
– Я тебе не собачка, чтобы лапки кверху! Тоже мне, разбежались с берданками… Иди к черту! Своих не узнаешь?
Оружие опустилось в смятении: сидели на крыльях два пилота (один пожилой, другой юный), а на крыльях французские слова, а на фюзеляжах черепа с костями, а красных звезд не было, – поди догадайся, кто они такие?..
– Кто такие? – спросил Спиридонов. И старший пилот, вручив ему пакет с документами, вскинул руку к шлему:
– Я военлет Кузякин, бывший капитан… А это военлет Постельников, бывший юнкер. Присланы из Питера. – И спрыгнул с крыла на снег. – Ну, что тут, командир? Обстановка так себе, а?
Документы подтверждали, что направляются в распоряжение охраны Мурманской железной дороги два красных военлета – Кузякин и Постельников.
– Ваня, – сказал Кузякин младшему летчику, – ты чехлы на моторы набрось-ка.
– Хорошо, Коля, – покорно ответил юнкер.
– Товарищи! – обратился к ним Спиридонов, воодушевленный. – Разрешите мы покачаем вас? Бойцы Мурманского фронта приветствуют красных пилотов…
– Не надо! – остановил Кузякин бойцов. – Не надо, ребята, выше облаков вы нас все равно не качнете. А мы и так устали. И жрать охота…
Самолеты перетянули на лыжах поближе к разъезду. Сидели возле костра, и Спиридонов между прочим заметил:
– А здесь Красная Армия, и черепа с костями надо замазать и нарисовать звезды. Слова французские – тоже похерить.
Капитан Кузякин хлопнул Спиридонова по коленке:
– Вот что, малый! Ты самолетов и не ждал – верно? А мы свалились тебе как снег на голову, и ты сразу свои порядки наводить хочешь… Это, брат, нехорошо. Мы люди тертые, свое дело знаем. И будем летать во славу божию на страх врагам Советской власти… Звезды – ладно: чтобы свои же нас не сбили, мы тебе намалюем. А ни черепушки, ни «Старого друга» я тебе не отдам! Я, брат, с четырнадцатого года свою черепушку под облаками таскаю. И ты мне не перечь, а то сейчас контакт дадим и оторвемся отсюда к едреней матери…
Конечно, такого подарка из Петрограда Спиридонов не ожидал. И понимал, что летчики народ особый, – с ними надо повежливей. Послал бойцов в деревню соседнюю, велел принести творогу. Пусть лопают! Для них сейчас – всё…
Летчики ели творог, пили самогонку и говорили так:
– Дай-ка ножик, Ваня.
– Держи, Коля…
Иногда прорывалось забытое: «господин капитан», «а ты, юнкер, сыт?». Звезд на крыльях не было, и две серебристые машины с пулеметами в острых клювах стояли под соснами, укрытые брезентом. Бойцы их сейчас обхаживали, нежно гладя.
– Спасибо питерским, прислали… не забывают!
– Теперь воевать можно: и у нас есть – не все у англичан…
Вот летчики поели, натянули шлемы.
– Командир, – спросил Кузякин, – а что делать надо? У нас на путях в Олонце целый вагон с бомбами стоит. Пулеметы заряжены… Скажи, куда-нибудь лететь надо?
Спиридонов поразмыслил:
– Сейчас тихо. Ежели слетать – так чтобы высмотреть, куда французские бронепоезда ушли. Они нас здорово беспокоят.
– Ну, – решил капитан Кузякин, – это дело для такого аса, как я, спичечное… Ваня! – позвал он юнкера. – Ты моложе меня, давай смотайся до англичан и обратно. А я уж по-стариковски тебя у огонька подожду.
– Хорошо, Коля, – ответил Постельников, готовно вскакивая от костра. – Только помоги мне мотор провернуть…
Бойцы обрадованно обтаптывали валенками взлетную дорожку. Юнкер Постельников сидел в кабине, и лишь круглая голова его торчала наружу.
Кузякин завел мотор пропеллером.
– Контакт?
– Есть контакт! – И сизая птица, переваливаясь через сугробы, плавно покатилась вдоль поляны с режущим уши свистом.
– Уррраааа-а! – кричали бойцы, разбегаясь перед машиной. Плавный взлет – уверенная рука юнкера. Спиридонов стоял возле борта второй машины, и Кузякин с гордостью сказал ему:
– Видал, как свечкой пошел? Это мой ученик… Туз что надо!
Постельников дал круг над поляной. Задрав головы, смотрели красноармейцы за разворотом машины. И вдруг…
Тра-та-та-та – пулеметная очередь с неба.
Ярко вспыхивали в клюве «ньюпора» вспышки огня. Постельников прошелся над людьми, кося под собой все живое. Снег окрасился в красное, разбегались бойцы, ползли раненые.
– Что ты делаешь, сволочь худая?! – кричал в небо Кузякин.
На прощание бомба рванула землю, и «ньюпор», качнув еще раз плоскостями крыльев, полетел прямо на север – к белым…
Стало тихо. Вставали упавшие. И вдруг один боец, нацепив штык на винтовку, с разбегу ударил капитана Кузякина в бок. Летчик сломался пополам – рухнул возле своего самолета в снег.
Шатаясь после стрельбы, Спиридонов шагнул в избу.
Долго не мог опомниться… Зачерпнул ковшиком ледяной воды из ведра – пил, пил, пил. Потом сел к столу, сцепив пальцы. Вскрыл пакет с характеристикой капитана Кузякина и посмотрел в окно. Кузякин пластом лежал на снегу, а над ним тихонько покачивались серебристые крылья. Предатель улетел, а этот – второй… «Жаль, – подумалось, – такого человека погубили!» Было там сказано, что Кузякин добровольно пошел на службу советской армии, учился в авиашколе Шартре, окончил высшую школу воздушного боя в По, с отличием прошел курсы стрельбы истребителей в Казо. На его боевом счету тринадцать только официальных побед!
– Жаль… Ах как жаль! – переживал Спиридонов, и за печкою шуршали в тепле деревенские тараканы…
Хлопнула с размаху дверь, и на пороге вдруг выросла согнутая от боли фигура Кузякина; длинные волосы падали на лицо из-под шлема, почти закрывая ему глаза. Пальцами авиатор придерживал рану внизу живота, и по комбинезону струилась кровь.
– Восьмая, – сказал. – От своих… Кто меня?
– Тебя ударил боец Евсюков… Садись!
Кузякин плюхнулся на лавку:
– Дай мне этого мерзавца… Дай!
– Зачем?
Мне лететь…
– Куда?
– А ты что? Хочешь, чтобы я здесь тебе и подох? Нет, я должен лететь в госпиталь… в Петрозаводск!
Человек, которого ждет гибель под облаками, не желал умирать на земле.
– Дай мне этого сукина сына Евсюкова, – требовал Кузякин. – Если угроблюсь, так с ним. Пусть знает, почем фунт лиха!
Посидел на лавке и вдруг лег. Вытянулся.
– Куда же тебе лететь такому? Лежи. Дрезину пошлем за врачом.
– Пошел ты… Он мне дрезину пошлет! Да я на своем «Старом друге» за четверть часа там буду. – И, плотно закрыв глаза, он сказал: – Вот ведь история-то какая… Говорили мне: мол, война гражданская… мол, такая она, сякая. А я не верил. А она, выходит, и вправду – гражданская. Жестокая…
– Куда ты встаешь? Лежи, – говорил Спиридонов.
– Нет, я полечу, – твердо ответил Кузякин. – Скажи, Иван Дмитриевич, разве кто-нибудь, кроме меня, собьет его?
– Кого?
– Да этого… Ваньку! Моего же ученика! Никто его не собьет. Я его выучил – я его и угроблю. Носом в землю. Пик! – и всё…
Снова прошлись бойцы по опушке леса, трамбуя ногами снег. Сам Спиридонов теперь накручивал пропеллер. Лежа грудью на штурвале, Кузякин поднял лицо – навстречу ветру, навстречу скорости.
– Есть контакт… Отбеги в сторонку, Дмитрич!
Лопасти винта изрубили воздух, словно сабли. С ревом ушел «ньюпор», задевая желтым брюхом верхушки сосен, на юг, – и две головы торчали из кабины. Последний раз мелькнули за лесом череп с костями, но красных звезд еще не было…
Вечером Спиридонов созвонился с Петрозаводском; ему было боязно спросить: а вдруг и этот?..
– Прилетел ли кто?
– Да Отвезли в госпиталь. Выживет. Крепкий.
– Замечательно, – сказал Спиридонов, просияв при мысли, что во втором не ошиблись.
Его спросили, что делать с прибывшим на самолете красноармейцем, и лицо Спиридонова сразу замкнулось в суровых морщинах.
– Под суд! – гаркнул он в трубку. – Отведите его в ревтрибунал, и пусть его судят за самочинство… Время анархии кончилось, и карать могут только органы власти!
