Глава одиннадцатая
Человек бежал по вымершей улице. Мимо заборов, мимо палисадов, мимо домов, слепо глядевших на него закрытыми ставнями. Тонкий переплеск шашек резал за ним воздух, и плясали по мосткам чеченские кони. Один рывок руки, только взмахнули рукава грязного бешмета, – и человек, хватаясь пальцами за голову, рухнул на землю… Медленно разжались его пальцы. Всё!
И спокойно вытирается шашка, – для следующего…
Эскадрон ротмистра Берса еще с ночи стал захватывать учреждения, вырубая коммунистов, грабя напропалую. Утром «дикие» дорвались до казны. Их встретили огнем из наганов, по загаженной лестнице лениво и тягуче стекала кровь.
С боем пробились к сейфу, где лежало 4 000 000 рублей.
– Выручка! – заорал Берс в исступлении.
«Дикие», словно перед священной Каабой, сняли папахи. Блестели их гладко бритые черепа, щерились ровные зубы на коричневых потных лицах, сверкали кинжалы в шерсти рваных бешметов.
– Дэнга! Дэнга! Дэнга! – говорили они, радуясь.
Берс от счастья испытал слабость.
– Как будем делить? – спросил он, садясь на ящик.
– Иншаллах! Иншаллах! (как угодно аллаху).
Аллаху угодно было так: офицеры получили, в зависимости от звания, от ста пятидесяти до четырехсот тысяч, рядовые же всадники сложили себе в папахи по двадцать тысяч рублей. И, сразу успокоенные исходом событий, разошлись по казармам, бережно ведя в поводу взмыленных лошадей. Но сам ротмистр Берс был далек от успокоения:
– Будем принимать союзников. Оркестр! Цветы! Хлеб! Соль! Звоните по телефону епископу Павлу… Я не слышу колоколов!
Хорошая затрещина обрушила Берса наземь.
– Мерзавец! – сказал ему Чаплин, брезгливо вытирая длань. – Кто тебе давал право определять себя в главнокомандующие? Главнокомандующий здесь я, только я, и генерал Пуль уже утвердил меня в этой должности… Где деньги?
Город с утра был пьян… от вина, от крови, от барышей.
Чаплинцы вступили в перестрелку с рабочей Маймаксой, пулеметы дробно жевали ленты, прочесывая иллюминаторы кораблей, стоявших у Соломбалы. Жахнула с «Финлянки» – от тюрьмы – мортирка. Большевики-одиночки, засев на крышах, отбивались наганами и гранатами. Они отходили, огрызаясь огнем, на другой берег. Кавторанг Чаплин, по совету Констанди, сразу бросил свои отряды на занятие Бакарицы и Исакогорки; десант интервентов уже маршировал от Онеги – прямо на станцию Обозерская; капитан Орлов (не дворянин – из кулаков) кинулся на пригородные огороды и там сразу сбил в банды местных купцов и лавочников.
На автомашинах носились по городу, затянутые в кожу, боевые эсеры, произнося речи на перекрестках; красные знамена развевались над ними, но чаплинцы эсеров не трогали (была договоренность). С этого дня все эсеры делились на две партии.
– Хвостатые и без хвостов! – объяснил Чаплин своим людям. – Хвостатых мы прощаем: они отвадились от Советов и пришли к нам, приведя за собой отряды… Без хвоста – дело сложнее. Это значит – эсер явился под наш скипетр в едином лице. Такого можно под горячую руку и шлепнуть. Я не возражаю, даже поощряю…
Последний буксир отходил под огнем. Стремясь попасть на него, через полноводную Двину плыли люди. И повсюду, куда ни глянешь, поверхность реки покрыта людскими головами – плывут, плывут, плывут, кто как умеет, – больше всего саженками. И пулеметы стервенеют от ярости: вдоль бульвара, вдоль реки – грохот…
Убивают!
Буксир взревел последний раз – торопитесь, люди. Уже убрали сходню. И вдруг раздался выкрик – отчаянный:
– Дрейер уходит… хана нам, братцы! Все нас предали… Николай Александрович обернулся: стояли на берегу матросы с ледоколов. Мокрые, иные в кровище, лица в пятнах мазута и нефти, они только что выбрались из воды. И тогда Дрейер подумал: «А правильно ли я делаю, что ухожу? Покинуть их… в такой момент. Какова же цена моих речей? Люди так верили мне!»
И он решительно спрыгнул с трапа на берег:
– Кто сказал, что я ухожу? Я остаюсь.
* * *
В двенадцать часов дня появилось на горизонте правительство Северной области во главе с «премьером» (он же министр иностранных дел) Николаем Васильевичем Чайковским. Глава всей этой лавочки был уже вельми немощен и отягощен годами. Белая патриархальная борода его, выглядевшая вполне патриотично, внушала уважение даже чаплинцам. Не всякий ведь истинно русский способен отрастить такую бороду, чтобы потом авторитетно вознести ее над миром от самой Печенги аж до самой Печоры…
Проходя через толпу, принаряженную, словно к пасхе, старик сердито тыкал вокруг себя суковатой палкой и покрикивал:
– Да здравствует свобода! демократия! право голоса! Товарищи, чтобы не было никаких кривотолков, я сразу заявляю перед почтенной публикой: я – народный социалист!
Только секретарь правительства Зубов был кадетом. Все остальные портфели быстро расхватали эсеры. И все в Архангельске отныне делалось только «во имя спасения родины и революции».
Чаплин морщился, недовольный:
– Гнать бы их всех… поганой метлой. Нужна диктатура!
«Во имя спасения родины и революции» правители призвали в Архангельск эскадру интервентов, стоявшую за баром, и это был первый политический акт нового правления.
С утра бойко торговали кабаки и пивнухи; никогда еще не видел Архангельск столько пьяных офицеров; звенела посуда, навзрыд рыдали гитары, и отовсюду неслось – лихое, забубённое:
У нас теперь одно желанье -
Скорей добраться до Москвы,
Увидеть вновь коронованье,
Спеть у Кремля:
»Алла верды!..»
Это пели «хвосты», притянутые эсерами к Архангельску.
Вечером была вынесена на пристань хлеб-соль… Ждали!
И вот завыли трубы, забубнили барабаны, звякнули, полыхая медью, полнозвучные тарелки… Пошли, пошли, пошли! – королевско-шотландские, ливерпульские, дургамские, Йоркские, хваленый 339-й полк американской пехоты, покатились по булыжнику пушки канадской артиллерии, лихо промаршировал французский полк колониальной гвардии… Чайковский широко крестился при этом.
– Слава богу, слава богу, – шептали из густой бороды губы. После прохода частей на трибуну взбежал эсер Лихач.
– Граждане! – возвестил он. – По случаю чудесного избавления Архангельска от большевиков мы, социалисты-революционеры, преданнейшие борцы за свободу рабочего дела, объявляем торжественное молебствие в соборном храме с епископом Павлом…
Всю ночь опять пили. Хлопали выстрелы. Кого-то убивали. Вовсю разгулялись чаплинцы. Попался им на глаза «министр юстиции» Гуковский – эсер, конечно. Приставили к пузу ему револьвер, и вдрызг пьяный поручик Лермонтов сказал, заикаясь:
– А знаете, господин эсер, вот эта штучка… Вот эта! Черт ее знает – почему, но иногда она стреляет…
«Министра юстиции» увел от греха подальше «министр промышленности и торговли» Дедусенко (тоже эсер). По всему Архангельску искали ротмистра Берса, который называл новое правительство «узурпаторским» и говорил, что именно он, ротмистр Берс, есть глава нового правительства, а всех остальных никто не звал сюда, и потому их надобно – в шею!
Среди ночи раздался на улице истошный вопль:
– Который казну упер… вот он! Хватайте его, граждане… Дело плохо: ротмистр Берс – «левый!» – удирал по левой стороне улицы, только газыри сверкали. Он, конечно, не станет ждать, когда его поймают.
– Держи-и-и… – неслось следом.
А ну, ротмистр, поднажми, докажи, что ты левый! Вот и Банковский переулок. Под блеклым светом фонарей летят, словно птицы, номера домов. Четыре… шесть… восемь. Ага, вот номер четырнадцатый! Звонок, – и дверь, приняв Берса, тут же захлопнулась. Погоня остановилась и прочитала вывеску. Британское консульство, вот те на! Именно за этими дверями ротмистр Берс и пропал навсегда для русской истории…
На следующий день, раненько утром, под благовест колоколов, подошла к пристани яхта, и на берег Архангельска сошел молодцеватый генерал Фредерик Пуль. Его встретили по-европейски – с корреспондентами. Поглядев на опухшие с похмелья морды, генерал Пуль дал краткое интервью:
– Мы бы, конечно, сами никогда не пришли. Мы пришли только потому, что нас пригласили. В русские дела мы, как всегда, не вмешиваемся. У вас есть свое революционное правительство. Но, – заявил Пуль, подумав, – желательно иметь дело с правительством, построенным по европейскому стандарту, с филиалами министерств и прочее. Желательна и оппозиция, вполне благородная, при этом правительстве. Пусть это будут даже большевики, как на Мурмане! Через десять дней, – закончил Пуль совсем неожиданно, – мы уже будем в Вологде…
Впервые в жизни Пуль ел архангельских рябчиков. Сколько он съел их – учету не поддается. Весь день ушел на приемы, на визиты, на званые обеды и речеговорение. Почти как в Европе!
В тот же день было выпущено обращение к населению.
* * *
«Ваши союзники не забыли вас. Они помнят ваши услуги, которые оказали им ваши геройские армии в первые годы войны.
Мы пришли к вам на помощь, как друзья, помочь вам спастись от развала и разрушения в руках Германии, которая старается поработить вас, использовав громадные богатства вашей страны для своей пользы.
Судьбы России – в руках русского народа… Ваши настоящие интересы, как независимой нации, есть поддержание свободы, которую вы завоевали революцией… Мы всё еще ваши союзники, и мы встали рядом с вами на защиту этих великих задач? без которых не может быть окончательного мира и настоящей свободы всех народов.
Мы торжественно заявляем, что наши войска вступили в Россию не потому, что мы хотим захватить хотя бы одну пядь русской земли, а для того, чтобы помочь вам… Мы оплакиваем гражданскую войну, которая разделяет нас.
Русские люди! Присоединяйтесь к нам для защиты ваших же свобод, ибо наше единственное желание видеть Россию сильной и свободной.
Русские люди! Мы хотим… принести экономическую помощь вашей разоренной и страдающей стране. Мы послали уже припасы в Россию, еще большие количества их идут нам вслед.
Мы хотим… содействовать вам занять достойное вас место среди свободных народов мира».
* * *
Поздно вечером Пулю доложили:
– Капитан Дайер, раненный сегодня у станции Исакогорка, находится при смерти и желает вас видеть, сэр.
– Я не священник, – ответил Пуль устало.
– Дайер имеет нечто секретное. Только для вас…
…В палате американского госпиталя на Троицком проспекте – мутный и желтый цвет. Вытянувшись, лежал на койке умирающий капитан Дайер. Слабо шевельнулась рука, испачканная ружейным маслом.
– Генерал, я многое обдумал… еще накануне, в Мурманске, Пуль присел и нагнулся к губам капитана.
– Большевики очень тверды… не отрицайте, генерал!
Пуль кивнул: он не отрицал этого.
– Нам, – продолжал Дайер, – их не победить. Да, я все продумал… заранее. Не уничтожайте пленных, генерал. Соберите всех красноармейцев. Не тех, которые переходят к нам… Нет! Такие не нужны. Нам нужны те, которые бьются до последнего патрона. Их надо приласкать. Переучить. И создать железный батальон. Из большевиков – против большевиков! Вы меня поняли? Отлично вооруженные новейшим нашим оружием, одетые и сытые, они принесут победу вам и вашей доблестной армии…
Голова Дайера упала на ворох жарких окровавленных подушек.
– Как жаль, – простонал капитан, – что я уже не смогу стать во главе этого батальона. Меня убили… убили большевики!
Пуль поднялся. Постоял молча. Взялся за край простыни и широким жестом задернул лицо мертвеца… «Во всем этом, – сказал он себе, – есть нечто разумное: Дайеровский железный батальон».
На выходе из палаты генерал Пуль столкнулся со спешившим к умирающему полковым капелланом Роджерсоном; большой крест из авиационного алюминия качался на груди священника.
Пуль сказал ему:
– Вы опоздали, патер, напутствовать его в иной мир. Но зато я успел получить напутствие в мире этом…
А в матросской Соломбале вечером был митинг. Эсеровский.
Но поручик Дрейер выступал как большевик. Он опять говорил о верности русской революции. Ее традициям! Ее идеям! И все время, пока бросал в толпу слово за словом, лопатки его спины были сведены в предчувствии удара – пули за пулей. Но нет, его не убили. В толпе митингующих было много американцев, и при каждом возгласе «Ленин» они ему аплодировали, как и русские…
Потом к поручику подошел сумрачный французский полковник.
– Архангельский губернатор – полковник Доноп, – представился он. – Это вы большевик?
– Да, я большевик.
– Говорят, вы заграждали фарватер перед нашими кораблями?
– Да, это я делал.
– Почему вы остались в Архангельске, когда другие ушли?
– А почему вы появились в Архангельске?
Доноп помялся.
– Надо носить погоны… – заметил он вдруг.
– Флотилия наденет – и я надену, – ответил ему Дрейер.
В потемках тихой улочки, невдалеке от кладбища, где осели в болото могилы безвестных мореходов, кто-то окликнул поручика:
– Николай Александрович… стойте!
Это был радиотелеграфист Иванов, член партийной ячейки. Он подошел к Дрейеру, дососал окурок, притопнул его каблуком.
– Что передать-то? – спросил, оглядевшись. – Куда?
– Да нашим… в Вологду?
Дрейер обнял и поцеловал матроса.
– Передай главное: Архангельск на месте, а мы в Архангельске тоже на месте… Как хорошо, что я никуда не ушел!
* * *
Что сделали англичане, заняв Архангельск? Они закупорили подходы к этому городу двумя пробками (одна пробка – на Двине, другая – на железной дороге), чтобы спокойно, отсиживаясь взаперти, провести мобилизацию белой армии. «Пробки» же эти, пока белая армия не создана, удерживали сами интервенты.
По реке, взбаламученной и задымленной, ещё тянулись в Котлас караваны беглецов. Теперь держи этот Котлас зубами, вцепись и не разжимай зубов, ибо за Котласом – Вятка, за Вяткою – Пермь, а за Уралом – Сибирь, и оттуда скоро попрет адмирал Колчак… Ленин отдал суровый приказ: держать Котлас во что бы то ни стало!
Самокин сбежал по сходне на горячую палубу буксира «Элеонора». В низенькой каюте Павлин Виноградов что-то быстро писал.
– Садись. Я пишу как раз Кедрову в Вологду доклад! Хотя мне сейчас не до докладов. Но должны же они всё знать точно…
Через открытый иллюминатор долетал гам голосов, треск ломаемых пристаней, плач детишек, мычанье коров: на реке – паника.
– Ты откуда сейчас? – спросил Самокин.
– Был в Шенкурске, там же узнал, что Архангельск пал. На этой вот посудине проскочил верст семьдесят к северу и англичан еще не встретил. Река чистая! Но и наших не собрал. Военкома Зенковича, говорят, на улице зарубили шашками. А кое-где по лесам да по кочкам шляются группами. Человек по пять, по десять. Собирать их в армию – мука мучная!
– Хоть кто-нибудь из военспецов ушел за нами?
– Почти все остались у англичан в Архангельске… Но эти трусы! Эти проклятые шкуры…
– Кого кроешь, Павлин? – спросил Самокин.
– Верно говоришь, Павлин… А ты ничего не слыхал, как там с Мудъюгом? Ходят слухи, что мудьюгские дрались.
– До Мудьюга ли теперь?
– Жаль, – призадумался Самокин. – Там двое наших, еще с «Аскольда». Наверное, погибли… Вокруг предательство.
– Теперь из этого предательства надо вылезать, – сказал Павлин. – Ты пойдешь со мною?
– А куда ты сейчас?
– Рвану на Котлас, соберу всех, кого можно. Сколочу эскадру и брошусь с нею вниз по реке – будем брать Архангельск с бою!
Самокин нежно взял руку Виноградова в свою:
– Павлин! У тебя слишком горячая голова. Не надо тебе брать Архангельск, а надо держать Котлас…
– Ты на какой коробке прибыл? – спросил Павлин.
– На «Повезухе».
– Сколько она дает?
– Узлов тринадцать вниз, а вверх – меньше.
– Дай мне ее! – стал просить Павлин. – Мне нужна скорость, скорость и скорость… Пулеметы есть?
– Не дам, – твердо ответил Самокин. – У меня дело, и дело препоганейшее. Нумерной полк бросил позицию, зашел в деревню. Командиры пьянствуют, а бойцы грабят… Пойду усмирять!
Павлин Виноградов резко провел рукой по горлу:
– Вот так! Без ножа режемся. Все надо начинать с самого начала… Скажи: сколько штыков мы можем выставить?
– Две тысячи наскребем… на весь фронт!
– Я пошел, – заявил Павлин. – Времени терять нельзя.
– Постой! – задержал его Самокин. – Забыл тебя спросить: у тебя ведь в Архангельске остались жена и сын… Как они?
Стоя на сходне, Виноградов удивленно пожал плечами:
– Что ты мне задаешь идиотские вопросы? Неужели в такой момент я могу думать о жене и сыне? Ну, соображай сам… Жена не дура, как-нибудь выкарабкается… Прощай, Самокин!
Этот человек (даже не военный – учитель) волею революции стал командиром флотилии и с боями повел ее по рекам, – таким чудесным и милым рекам… Мостик под ногами его был как решето от града осколков, вокруг падали мертвые люди, из деревень стреляло по ним кулачье, экипажи пароходов поднимали бунты, разливанное море самогонки дурманило самых стойких, – а он, скромный народный учитель, неуклонно продолжал держать фарватер.
После боев, вспоминая, как в дыму уходил от него английский монитор, Павлин Виноградов мучился:
– Черт! Ведь я мог его еще таранить. Почему не сделал этого?
Это был человек риска и феноменальной отваги. Настоящий боец революции. Уже через несколько дней Павлин Виноградов пал, сраженный взрывом на мостике. Его много обвиняли тогда и потом в излишней рискованности, которую называли авантюризмом. Штабы брали с него расписки, что он не будет жертвовать кораблями. Ему угрожали приказами, чтобы он не двигал свою флотилию дальше. Он лежал на мостике, уже мертвый, когда его – мертвого! – еще продолжали сдерживать…
Именно этот человек. Павлин Федорович Виноградов, своей безумной отвагой выполнил приказ Ленина: он спас подступы к Котласу… «Безумству храбрых поем мы песню!»
* * *
Самокин выстрелил из маузера в землю – раз, два, три.
– Вперед!.. – звал он.
И думал: «Ну какие сволочи… таких еще поискать надо!»
Полк – без командиров. Пьют. Хохочут. Никакой ответственности.
– Вперед, мать вашу так-растак!
Такие вещи не забываются… полк пошел вперед на врага. Опять с этим дурацким хохотом. Потом поднял руки и четким марш-маршем всем составом сдался противнику. И оттуда, уже из вражеских окопов, они продолжали смеяться над ним… над Самокиным!
Самокин повернулся к своим матросам:
– Пошли, ребята. Найдем командиров…
Командирами этого нумерного полка, которого больше не существовало, были сплошь эсеры и анархисты… Хорошенький «хвост» они перетащили сейчас на сторону врага. Надо разобраться с ними!
Пять матросов, обливаясь потом, катили пулемет по лесной тропинке. Было жарко в лесу, по верху – где-то вдали – шел пожар, и глаза слезились от дыма. Самокин шагал, слушал птичий гай и присматривался. Деревни на севере раскиданы «камницей»: не в две линии вдоль дороги, а каждый хозяин строит себе дом, где хочется ему, оттого-то и глядят окошки в разные стороны. Избы – в два этажа, и на верх каждой ведет бревенчатый скат, словно в гараж; по этому скату вечерами ходят с пастьбы на второй этаж коровы и телки. А меж раскиданных домов – тропинки, и такие путаные, что сам черт ногу сломает. Живут на севере по старинке…
– Вот они! – сказал Самокин. – Ставь здесь…
Матросы поставили пулемет, продернули ленту. Залегли.
Широкие лопухи росли вокруг дома. Самокин вынул маузер и дрызнул по окошку. Стекла – дзинь! Понесло наружу хороводом пьяных голосов, покатились ругань и звон стаканчиков. Пировали.
– Выходи! – приказал Самокин. – Кончай балаган…
Выдергивая гранаты, стреляя наотмашь вокруг себя, на крыльцо выбегало пьяное воинство.
– Огонь! – крикнул Самокин, и всех командиров положили тут же, на крыльце…
У одного на губе еще долго курилась цигарка. Подошел петя-петушок, золотистый, и, захлопав крыльями над свежими трупами, запел гордо и важно:
– Ку-ка-ре-куууу…
Самокин сунул маузер в кобуру. Встали от пулемета матросы, отряхивая широченные клеши. По витым тропкам сходились мужики, посматривали на флотских косо.
– Эй! – позвал их Самокин. – А где взвод, что у вас стоял?
– Стоял, стоял, да надоело… Ушел!
– Куда ушел?
– На англичанку позарился. Там лучше… Опять же курево! У вас, большаков, ни хрена нетути…
Когда выбирались на опушку леса, пуля из обреза, вжикнув, срезала сочную ветку. Матрос быстро развернул пулемет, чтобы прочесать очередью вдоль ненавистных окошек «камницы».
– Отставить, – велел Самокин. – Мы уходим. Но мы еще сюда вернемся. Это не враги, это – дураки. Вот пускай они поживут с англичанами, тогда увидишь, как тебе хлеб да соль на подносе с расшитым полотенчиком вынесут. Да еще поклонятся: прими, мол!
Самокин оказался прав: отбунтовав сколько можно против Советской власти, северный мужик скоро уже начал точить топор на интервентов. Очевидно, такие парадоксы истории закономерны: надо было пройти через горнило интервенции, чтобы лотом ждать прихода Красной Армии, как ждут манны небесной.
