Глава четвертая
Ломкий валежник хрустел уже далеко.
– Нашли! – издали крикнул Безменов. – Товарищи, вот он…
Спиридонов стянул с головы фуражку. Ронек лежал глубоко под насыпью, и муравьи ползали по его лицу, тронутому нещадным тлением. Потрогав голову, перевязанную грязным бинтом, Иван Дмитриевич сказал:
– Прости, товарищ… Простишь ли? – И отошел, заплакав. Тело Ронека вынесли наверх, уложили между рельсами. Ох, эти рельсы! – стонут они, проклятые; приложись к ним ухом – и услышишь, как идут эшелоны карателей, как грохочет вдали бронепоезд врага, а вот и взлетели звонкие рельсы, искореженные взрывом, – это работа лахтарей…
Безменов первым надел шапку.
– Товарищ Спиридонов, хоронить надо.
– Надо… – ответил чекист.
Но места для могилы не было: чавкала под ногами торфяная жижа. Хлябь, кочкарник, тростник…
– Давай вот здесь, – сказал Спиридонов. – Вечный ему памятник. Все порушится, все пожжется. Никакой крест не выдержит времени и сгниет, а дорога будет эта… пока мы живы!
Подрыли с боков насыпи шпалы, вынули их осторожно, углубили яму, над которой тянулись рельсы. Тело путейца, завернутое в шинель красноармейца, опустили в глубину насыпи, снова уложили шпалы. Попрыгали на месте могилы, чтобы песок утрамбовался. Спиридонов поднял над собой маузер, пуля за пулей опустошил в небо всю обойму.
– Салют… салют… салют… Пошли!
Неподалеку их ждал маневровый паровозик с лесопильного завода «Беляев и К°», к тендеру которого был прицеплен единственный вагончик. Спиридонов подождал, пока красноармейцы заберутся в вагон, и махнул машинисту:
– Давай, приятель, крути… на Кемь!
– Там англичане, – ответил ему машинист из будки.
– Знаю. Но мне плевать на них…
Спиридонова сопровождали в этой поездке всего лишь девять бойцов дорожной охраны. Иван Дмитриевич хотел проскочить на Кемь, чтобы вывести оттуда разобщенные и обезоруженные части. Он потерял Ронека, которого успел полюбить, но вспоминал и о бегстве Сыромятева. «Ронека не вернуть… а за Сыромятева, – размышлял он дорогою, – неплохо бы и побороться. Нельзя этого дядьку врагам оставлять: слишком опытен… вояка хитрый!»
– Курева нет? – спросил Спиридонов наугад.
– Откуда? – ответили бойцы.
– Оно верно: откуда?..
Под колесами вагона вдруг взорвалась петарда. Машинист резко затормозил, и сразу в вагон к чекистам полезли сербы и англичане. Спиридонов сунулся к окну – все уже было оцеплено. Тогда он распахнул дверь купе и грудью пошел на штыки.
Говорил он при этом так:
– Я – Спиридонов, что вам надо? Я – Спиридонов, Спиридонов!
Своей грудью и авторитетом своего имени Спиридонов заградил своих бойцов от лавины пуль – стрелять уже никто не решился.
Оцепление возглавляли английский капитан и сербский поручик, которых чекист однажды встречал в Кандалакше. Интервенты уже схватились за винтовки бойцов. Но спиридоновцы не выпускали оружия из своих ладоней. Каждую секунду могла вспыхнуть жестокая потасовка. И она плохо бы кончилась для чекистов, ибо слишком неравны были силы… Нужно быстрое решение!
Вот оно, это решение.
– Сдайте, – сказал Спиридонов бойцам, и тогда они послушно разжали ладони, отпуская оружие (все обошлось без выстрелов).
Английский капитан как-то обедал в красноармейской столовой Кандалакши рядом со Спиридоновым и сейчас чувствовал себя неловко. Сербский поручик оказался смелее: хлопнул чекиста по кобуре и сказал с улыбкой:
– Пиф-паф не надо! Жить надо!
Спиридонов с руганью расстегнул пояс, на котором болтался маузер, отдал его и спросил, обращаясь к англичанину:
– А что, Комлев в Мурманске?
– Комлев цел. Но с ним осталось мало людей.
– А кто вам приказал арестовать меня?
– Пуль!
Спиридонов, продолжая ругаться, сказал:
– Завтра я с вашим Пулем поговорю особо – пулями!
Его отвели на паровоз: изолировав от бойцов, приставили конвой и велели машинисту ехать на Кемь. Машинист выжидал.
– Да крути ты! – велел ему Спиридонов. – Я ничего не боюсь, им этот арест еще боком вылезет, вот увидишь… завтра же!
В Кеми его встретил полковник Торнхилл.
– Добрый день, товарищ Спиридонов, – сказал он ему, как старому знакомому, даже дружески. – Чтобы вы на меня не обижались, ставлю в известность сразу: вы задержаны по личному распоряжению нашего адмирала Кэмпена.
– Послушайте, полковник, какое дело британскому адмиралу до русского большевика Спиридонова?
Торнхилл одернул френч, взмахнул черным стеком.
– Я тоже такого мнения, как и вы, – ответил спокойно. – И лично к вам я ничего не имею. Вы мне даже нравитесь, товарищ Спиридонов. Но таков приказ, а я волею всевышнего только полковник и обязан исполнять приказы. Я вас не обыскиваю.
И это было очень хорошо, потому что Спиридонов, уничтоживший в топке паровоза все подозрительное, пожалел спалить записку от Сыромятева – очень важный для него документ.
– А чего ждете? – спросил Спиридонов у Торнхилла.
– Жду дальнейших распоряжений из Мурманска, что делать с вами. Пока я разрешаю вам остаться со своими солдатами…
Его вернули обратно в вагон, где сидели бойцы и курили американский табак, а для завертки цигарок рвали французскую «Пель-Мель-газет».
Спиридонов плюхнулся на лавку рядом.
– Дай и мне курнугь, – попросил. – И не робей, ребята. Англичане, судя по всему, боятся нас. И так и эдак крутят, в глаза еще никто из них мне прямо не посмотрел. Оно и понятно: рядом Совжелдор, близко Петрозаводск… А вот с Комлевым, видать, дела неважные: он ведь совсем один!
Звонко лязгнули буксы: их сцепили с паровозом. Англичане повезли чекистов далее. На 30-м разъезде конвой покинул отряд Спиридонова, и чекисты – уже свободно – добрались до станции Шуерецкая. Там Спиридонов сразу же стал обзванивать все соседние станции.
– Сорока! Барышня, мне Сороку… Сколько у вас пулеметов в Сороке? Два? Кати их сюда. Сейчас начнем все крушить! Война так война… Барышня, давай Совжелдор! Петрозаводск, слушай: высылай прямо на меня дорожных техников… Я двигаюсь сейчас на Сороку, мне нужно смотать всю проволоку за собой… Много проволоки! Сотни километров проволоки…
За эти дни Спиридонов безжалостно загонял и себя и других. Сжевав на бегу горбушку хлеба, хлебнув в соседней деревне молока из крынки, он открыл войну с Мурманом и интервентами Прямо от Шуерецкой начал битву, чтобы задержать продвижение врага на юг – в сторону Петрозаводска, столицы красной Олонии. Первой полетела вверх тормашками водокачка, потом рухнул в реку мост. Прибыли пятьдесят бойцов из Сороки, и Спиридонов самолично расставил в засаде два пулемета. В прицелах стареньких «максимов» дрожали, плавно выгибаясь, узкие рельсы.
– Как пойдут, – велел, – так и крой их на всю ленту. Слово «союзник» забудь! Не союзники они, а навоз на вилочке…
Прибыв на станцию Сорока, Спиридонов заскочил в контору беляевских лесопилок. Там сидела машинистка и пудрилась.
– Ты и так красивая, – сказал чекист. – Копирка есть?
– Есть.
– Сколько можешь зараз напечатать?
– На вощанке – двадцать экземпляров.
– Суй все тридцать, – распорядился Спиридонов. – Может, десять последних и бледно получатся, да кому надо – тот глаз жалеть не будет: прочтет как миленький…
– А что печатать? – спросила барышня.
– Приказ! Стукай… Диктую: «Извещаю пролетариат всего мира, что империалисты тесным кольцом душат власть рабочих и крестьян… Просим пролетариат всех стран прислушаться к голосу честных бойцов Мурманской железной дороги и воздействовать на политику своих министров…»
…За отступающим отрядом Спиридонова бушевало пламя.
Отправили на Петрозаводск два эшелона с продовольствием. Станки с острова Попова тоже погрузили в вагоны.
– Ничего не оставляйте. Что не вывезти – пали… Вернувшись в Петрозаводск, ослепший от дыма, в зрачках еще плясали огни пожаров и взрывы, Спиридонов сразу стал вызывать Петроград на прямой провод:
– Путиловский… мне Путиловский! – И когда Путиловский завод ему ответил, он прохрипел: – Броню… высылайте броню…
Трубка выпала из его руки. Голова рухнула на стол.
– Будет броня… десять листов, – ворковала трубка.
– Хорошо, – ответил Безменов, подходя. – Спасибо… – И вышел, затворив дверь. – Тише, – сказал. – Он уже спит…
Этот молодой парень («пацан», как называл его Комлев) принял на себя всю ответственность: своей волей, никого не спрашивая, он открыл для страны новый фронт – первый фронт для борьбы с интервентами. Вся Антанта стояла сейчас против, и два одиноких «максима», выставив из кочкарника дула, простреливали вдоль рельсов каждого, кто появлялся на путях с севера…
* * *
Вода в котелке закипела, и Комлев высыпал в бурлящий кипяток горсть мучицы. Размешал ложкой, посолил. Гвоздь в сапоге натер ему ногу – было больно…
Еще раз Комлев перечитал послание от полковника Торнхилла:
«…адмирал (надо понимать – Кэмпен) присовокупляет, что на берегу находятся многие сотни иностранных подданных и вооруженные отряды, а потому всякие действия, которые могут причинить вред окружающим, будут им немедленно прекращаемы и порядок будет восстановлен. Адмирал имеет распоряжение от своего правительства охранять подданных союзных нам держав, которые неминуемо окажутся в опасности, если Вы осуществите Ваши намерения».
Слова «Вы» и «Ваши» были написаны с большой буквы: уважая, угрожали. Комлев сложил письмо полковника Торнхилла, сунул его под пятку в сапог, чтобы не мешал гвоздь. Понюхал пар над котелком: пожалуй, скоро обедать.
Неожиданно дверь теплушки поехала на роликах в сторону, и в проеме дверей выросла фигура Тима Харченки.
– Есть, – сказал он, запрыгивая в вагон, – такая картина у моего земляка, профессора Репина. Называется она «Не ждали». Очинна проникновенная картина, прямо так и шибает в душу…
– Шибай и дальше, – ответил Комлев, сидя на корточках возле печурки. – Это ты прав: мы такого хрена к столу не ждали.
Харченко, приосанясь, пошелестел бумажкой: формат бумажки и печать были такие же, как и в письме Торнхилла.
– Вот и мандат! – заявил. – Прислан в твой отряд комиссаром. Ты да я – нас двое, ррравняйсь!
– Выровняй и этих, – показал Комлев.
Из глубины вагона торчали черные пятки отдыхавших бойцов. Они, как побитые, вповалку лежали на нарах, обнимая свои винтовки: с оружием здесь не расставались – жизнь была начеку.
Гвоздь в сапоге проколол письмо полковника Торнхилла и снова жалил ногу. Комлев, морщась от боли, добавил в свое варево соли и брякнул ложкой по котелку:
– Ну что ж! Ты, комиссар, как раз к обеду явился. Сидай! Харченко принюхался:
– Клийстир, што ли? Брандахлыст мое почтение, как на каторге. Толичко благодарствуем покорно. Встал я сей день раненько, Дунька моя как раз оладьи спекла, мы уже сыты…
– А коли сыт, – ответил Комлев, – так чего притащился?
– А мы не побираться ходим… Вот и мандат!
– Дай твой мандат сюда, – протянул руку Комлев.
Сложил мандат и сунул его в сапог поверх письма Торнхилла; вот теперь было хорошо, гвоздь не мешал. У Тима Харченки даже глаза на лоб полезли от такой наглости.
– Да ты… Знаешь, кем подписано? Сам генерал Звегинцев меня в эту вашу поганую житуху окунул.
– Потому-то и не нуждаемся, чтобы ты «комиссарил». Мы таких, как ты, даже на племя оставлять не станем. Прямо на убой посылать будем… Не нравится? – засмеялся Комлев. – Проваливай!
Харченко выскочил из вагона, крикнул на прощание:
– Железной рукой революционной справедливости мы задушим власть насильников и посягателей… вот как!
Поезда еще выходили из Мурманска, во всяком случае – при оружии и смелости – за Кандалакшу выбраться было можно. Комлев похлебал баланды, достал маузер, натискал обойму желтыми головками патронов.
– Эй, ребята! – обратился к нарам. – Я пошел… Ежели не вернусь живым, разрешается отряду отойти вдоль дороги.
Шагая по шпалам, завернул в буфет, попросил пива. К нему из потемок подступил Небольсин – небритый.
– Я разговаривал с Песошниковым, – сообщил таинственно. – Сейчас перегоняем к югу порожняк. Пока не обыскивают. Здесь – конец. И тебе. И отряду… Хочешь?..
– Хочу, – сказал Комлев. – Песошникова я знаю, тебя тоже знаю, вы мужики ничего, с вами жить можно… Да только, инженер, посуди сам: уеду я, ведь радоваться все гады станут. Нет, брат, спасибо, моя статья – здесь оставаться.
– Глупо, – возразил Небольсин. – Кому и что ты докажешь?..
* * *
Звегинцев был занят – Комлеву пришлось обождать в «предбаннике». Тем временем Звегинцев обламывал командира «Аскольда» – кавторанга Зилотти.
– Вы понимаете, – убеждал он его, – что крейсер, которым вы командуете, несет отныне угрозу Мурманску и той власти, которая всенародно установилась на Мурмане.
– Угрозу? Не понимаю.
– Необходимо сдать боезапас!
Зилотти искренне возмутился:
– Русского флота, кавторанг, давно не существует!
Лучше бы Звегинцев не произносил этой фразы – Зилотти даже передернуло в бешенстве.
– Генерал! – сказал он, шагнув к столу. – Вы чего от меня добиваетесь? Чтобы я пошел на сговор с вами и своими же руками снял орудия и опустошил погреба? Нет! Меня поддерживает команда, а я буду поддерживать ее, как командир этой команды…
Звегинцев тихо объяснил:
– Там большевики… Орудия вашего крейсера поддерживают и большевистский Совжелдор, и бандита Комлева, который, вооруженный до зубов, сидит в нашем городе.
Но даже это предупреждение не могло остановить сейчас кавторанга Зилотти – честного человека, глубоко страдавшего за позор разоружения кораблей русского флота.
– Я не знаю, кто там у меня в палубах – большевики или черти завелись. Но даже пусть нечистая сила, резолюция у них на шабашах правильная. Лишь мой «Аскольд», единственный из всей Северной флотилии, способен ныне принять бой с честью, если придется, и разоружить крейсер я не дам!
Выскочив в приемную штаба, Зилотти увидел Комлева. Кавторанг накинул на плечи черный плащ; литые из меди львиные головы отчетливо горели на черном габардине. И совсем неожиданно он выкинул руку для пожатия.
– Я бежал от большевиков… от вас! – сказал Зилотти Комлеву. – Но вот как странно все в жизни: я солидарен с большевиками здесь… в Мурманске! Прощайте, товарищ Комлев. – И черный плащ по-байроновски взметнулся за кавторангом.
Комлев, вздохнув, шагнул в кабинет к Звегинцеву, который приветливо поднялся навстречу:
– Я очень рад, что вы явились, не артачась, на большевистский манер, благо дело, по коему я желал бы беседовать с вами, не терпит отлагательства… Советская власть, можно считать, уже рухнула. Оставим политику! Я русский аристократ, вы русский простой человек. Но на протяжении многих веков мы, аристократы и простолюдины, стояли рядом. Все испытания, выпавшие на долю России, ложились столетьями поровну на ваши и на наши спины. Иногда даже больше на наши спины, а вы только подкрепляли нас снизу… Так вот что я хотел вам сказать; еще раз предлагается вам, вернее, всему вашему отряду включиться в состав Мурманской краевой армии, и тогда… Сначала сдайте оружие!
– Для начала я его не сдам, – ответил Комлев. – Еще что?
Звегинцев потускнел и хмыкнул:
– Вы знаете, что в Москве убит германский посол Мирбах?
– Я плюю на барона Мирбаха!
– А в Москве восстание левых эсеров, и Ярославль, и Муром, и Рыбинск – тоже восстали.
– Плюю на левых эсеров!
– А у нас на Мурманске вводится осадное положение.
– Плюю на вашу осаду!
– Так мы ни до чего не договоримся…
– А неужели ты думаешь, генерал, что мы с тобой когда-нибудь договоримся? Наш расчет сейчас – пулями… – Рука Комлева, черная и жесткая, полезла в кобуру: – Могу и сейчас… Хлопну, как барона Мирбаха, а потом разбирайся. Нет! – И пальцы злобно застегнули оружие. – Нет, – повторил Комлев, – это слишком хорошо для тебя. Меня уже не будет. Я знаю. Но пусть тебя осудит народ… Черт с тобой, генерал, живи!
… В этот день забастовала железная дорога. Расчет Комлева был верным: пока его отряд находится в Мурманске, рабочие не побоятся выступить против интервенции. Вагонников поддержали тяговики, и дорога встала. Над тундрой вдруг замычал и гудок лесопильного завода «Дровяное» (там поддержали дорогу стачкой).
Небольсина вызвали в Военный союзный совет, и майор Лятурнер сказал ему дружески:
– Аркашки, что у тебя с дорогой?
– Забастовка!
– Некстати!
– Она всегда некстати. Тем более на дороге.
– Надо что-то сделать.
– Лятурнер, ты всегда даешь премудрые советы. Если ты находишь, что надо что-то сделать, так возьми и… сделай.
– Сделай ты, как начальник дистанции.
– Пожалуйста, – согласился Небольсин. – Только прошу выплачивать мне два миллиона франков в месяц. Потому что обойти шесть тысяч рабочих и каждого уговорить я не в силах на свои русские рубли, которые уже ничего не стоят.
– Почему шесть тысяч рабочих? – поразился Лятурнер. – Мы всегда считали, что на дороге шестнадцать тысяч.
– Я тоже так считал. Но рабочие разбежались. А каждого тянуть на работу за воротник я не могу…
Тогда в Мурманске были закрыты все хлебные лавки. Но стачка продолжалась.
Комлев пришел в мурманскую контору Совжелдора, где верховодил Каратыгин. Вынув нож, чекист обрезал провода телефона.
– Ежели ты, гнида, – сказал он протрясенному Каратыгину, – хоть пикнешь, то я тебя… Созывай свою говорильню!
Комлев выступил с речью, – он не мастер был говорить.
– Еще они не победили, – сказал Комлев, свистя простуженными бронхами. – Еще мы победители! Советскую власть так не спихнешь, как вагон под откос… Я предлагаю: собрать честных людей, аскольдовцы пойдут за нами, грохнуть из главного калибра. И пойти прямо на Кемь, вдоль полотна, чтобы освободить наших товарищей… Кто против?
– Мы! – ответили из-за спины, и Комлев испытал страшную боль, когда ему вывернули руки назад.
– Кто же это «вы»? – кричал он, склоненный, стоя на сцене барака и глядя в зал, где измывались над ним мурманские совжелдорцы. – Кто же это вы такие, что против? Так сдерните тогда красный флаг с крыши – не позорьте его… Вам смешно? Но, погодите, я еще не все сказал… Я плюю на вас, вот так!
И он плюнул в этот продажный зал, где щерились, под масть Каратыгину, предатели. И тогда его потащили в «тридцатку».
Поручик Эллен уже поджидал его и встретил даже приветливо:
– Коллега, позвольте вам представить моего секретаря Хасмадуллина… Удивительный тип! С одного удара вышибает четыре зуба. У вас зубы-то очень хорошие.
Комлев посидел. Подумал. И усмехнулся:
– Зубам моим позавидовал? Так я тебе все зубы здесь на столе и оставлю… Не жалко! На, бери…
И вынул вставную челюсть. Положил ее перед поручиком. – Мне настоящие зубы еще в девятьсот пятом году при полицейском участке выстегали. По причине вполне уважительной: потому как я был забастовщиком, и сейчас… Ну что сейчас! – И Комлев, встал. – Я ведь знаю: живым мне не быть…
Хасмадуллин закинул сзади звериную лапу, сдавил Комлева хваткой под горло и потащил вдоль длинного коридора.
Мимо проходила секретарша, посторонилась:
– Мазгутик, кого это ты потащил?
– Самого главного… Добрались!
Комлева не убили. Небольсин встретился с ним еше один раз, но уже в другом месте…
Не дай бог никому такой встречи!
* * *
Женька Вальронд спросил у Спиридонова:
– Вы и есть эта самая ВЧК?
– Да. Что вам, гражданин, надобно?
Мичман сел, не дожидаясь приглашения.
– Значит, – спросил снова, – вы и есть тот самый, который карает и так далее?
Спиридонов потянул на шинели своей пуговицу: пора пришить.
– Гражданин, – сказал, – или дело, или выматывай! Вальронд закинул ногу за ногу. Носок мичманского ботинка еще хранил блеск, но подошва была отбита начисто и болталась длинным, несуразным языком, усеянным изнутри гвоздями-зубьями.
– Я взволнован, – признался мичман. – И должен объяснить вам все по порядку…
– Давайте по порядку, – согласился Спиридонов. Женька Вальронд глубоко вздохнул и начал с чувством:
– Весной этого года я провожал одного покойника, слишком для меня дорогого, на кладбище. Была чудесная погода, и душа ликовала в предвкушении близкой выпивки…
– Прошу конкретнее! – остановил его Спиридонов.
– Вот вы, большевики, не терпите лирических отступлений. А ведь это очень важно.
– Некогда, – сказал ему Спиридонов.
– Понимаю. Тогда лирику отодвинем. – Вальронд поднялся и шаркнул по полу оторванной подошвой. – Предлагаю себя Советской власти в качестве кадрового артиллериста. Бог все видит: я, ей-ей, был неплохим плутонговым на крейсере.
– Садитесь. – И Спиридонов усмехнулся забавности этого молодца, – Чем, – спросил он, – вы руководствуетесь в своем желании служить Советской власти?
– Исключительно декретом Ленина.
– Так. А что вы делали в семнадцатом, мичман?
– Да как сказать… – смутился Вальронд. – Семнадцатый год я посвятил одной немолодой женщине. В толстой книге «Весь Петербург» она значилась как почетная гражданка Санкт-Петербургской губернии.
– Точнее?
– Можно и точнее: я охранял ее имущество от засилия диктатуры пролетариата…
– А ты, мичман, весельчак, – прищурился Спиридонов и подумал: «Мы, наверное, одногодки». – Почему же не обратился ты в губком? В военком? А сразу ко мне?
– Честно?
– Только так и надо.
– Хорошо. Скажу честно. Я решил заглянуть в пасть самого страшного зверя – прямо к вам. Если меня уж и здесь не расстреляют, дальше я как-нибудь и сам выгребусь…
Спиридонов громко расхохотался:
– Это действительно честно сказано… Только вот, товарищ, моря у нас здесь нету. Артиллерии кот наплакал. Да и скажу на твою честность не менее честно: сбежишь ведь!
– Кто?
– Да ты и сбежишь от нас, мичман.
– Куда?
– На Мурман… как и все… к англичанам! Там тебе и море, там тебе и артиллерия. А я тебе даже закурить не могу дать…
Женька Вальронд поспешно стал расстегивать китель.
– Если ты такой бедный, – сказал, – так я тебе дам закурить. – И потянул из-под кителя длинный шнур аксельбанта, перевитый золотой канителью. – Кстати, такой кнут видели? – спросил.
Спиридонов хлобыстнул жгутом аксельбанта по столу.
– Много вас таких, – ответил раздраженно. – Место получат, паек наш едят, а с первым выстрелом – бегут… к своим!
– Бывает и такое, – поддакнул ему Вальронд. – Но вот этот кнут я носил как раз на Мурмане, будучи флаг-офицером связи. Следовательно, я уже имел место. Имел шикарный паек. Но бежал-то я в обратную сторону. И, если хочешь знать правду, то первый выстрел по англичанам – за мной! Вот, полюбуйся…
И он расправил перед Спиридоновым удостоверение, подписанное генералом Звегинцевым, а там было сказано: мичман Е. М. Вальронд командирован флагманским артиллеристом на батареи острова Мудьюг, что расположен на подходах к Архангельску, в личное распоряжение адмирала Виккорста…
– И какое задание? – спросил Спиридонов, напрягаясь.
Ответ Вальронда поразил чекиста:
– Когда британская эскадра пойдет на Архангельск, я должен сделать так, чтобы батареи ни разу не выстрелили.
Спиридонов с минуту сидел молча. Резко встал. Взрезал ножом буханку хлеба. Огурец выложил. Два яйца вареных. Соль развернул в бумажке. Подумал – и вытянул из-под стола бутылку с мутной самогонкой.
– Такую марку пьешь? – спросил. – Чем богаты, тем и рады… Ну, а теперь ешь-пей и рассказывай, как до нас добрался. На Мурмане все уверены, что ты отбыл на Мудьюг?
– Да. Отбыл на Мудьюг. А как добрался… смотри! – И с гордостью показал оторванную подошву. – За Кандалакшей мосты уже взорваны. Щебенка острая. Где пешком, где на кобыле, где на подкидыше. Вот добрался. И… что я вижу? – Вальронд взялся за бутылку. – Русский «мартель», просто не верится… обожаю! А ты, отец-чекист, не ковырнешь со мной за компанию?
– И ковырнул бы. Да, понимаешь, некогда.
– Понимаю. Стоишь на страже ревбдита.
– Что это такое?
– Революционная бдительность. Сокращенно! Ваше здоровье…
Не чинясь, Женька Вальронд съел огурец и два яйца, оставив Спиридонова на весь день голодным. Так же исправно осушил полбутылки, но оставался трезв, аки голубь.
– Здоров пить, – заметил Спиридонов.
– Привычка флота. Мы несгибаемые люди… Хочешь анекдот?
– Валяй. Только повеселее.
– Зима в Кронштадте сто лет назад – не приведи бог! И вот доблестные офицеры флота, сильно тоскуя, решили выпить все вино, какое было в Кронштадте. И выпили… за одну ночь! Весь зимний запас вина! После чего участники этой героической пьянки получили особые ордена и стали «кавалерами пробки».
– Ну-у? – не поверил Спиридонов.
– Точно так. Причем винная пробка носилась ими на владимирской ленте. И вот я, просматривая журнал «Русская старина», в числе этих кавалеров обнаружил и своего дедушку… Каково?
– Иди отсыпаться, – сказал Спиридонов, пряча бутылку. Вечером он пришел в казарму бойцов охраны, разбудил мичмана.
– Выйдем, – предложил. – Разговор имею…
Они вышли на крыльцо. Над крышами Петрозаводска ветер ломал ветви деревьев, березы вытягивались метелками.
– Я думал, ты так… мичман и мичман… А ты, оказывается важная птица с Мурмана! Пока ты спал, я позвонил в Петроград, и тебя просят доставить в ВЧК. Так что бери свои бумаги, дрезину я тебе приготовил. И езжай как барин… Ну, будь!
Спиридонов помолчал немного и добавил:
– Хороший ты парень вроде! Только извини, брат, мне велено к тебе приставить конвой…
* * *
Через восемь часов, прямо с дрезины, Вальронд был доставлен на Гороховую, два, в бывшее помещение санкт-петербургского градоначальства, где теперь размещалась Петроградская ВЧК. Всю дорогу мичман сильно нервничал. Его сразу же провели в комнату для допроса, и незнакомый человек спросил:
– Ваш переход на сторону нашей армии не обусловлен ли какими посторонними обстоятельствами?
– Нет.
– Не было ли у вас родственников, когда-либо примыкавших к народовольцам или иным революционным организациям?
– Нет.
– С программой нашей партии и политикой Ленина знакомы?
– Нет…
Человек за столом вздохнул, тяжело и протяжно.
– Что ж, – сказал, доставая бумагу, – тогда приступим по всем правилам… Итак, вы присутствуете перед Всероссийской Чрезвычайной Комиссией. Мы предупреждаем вас, что вам принадлежит право, как и всякому человеку, опрашиваемому Чрезвычайной следственной комиссией, не давать нам ответов на те или иные вопросы. Вам также принадлежит право вообще не давать ответов на наши вопросы… Вопрос первый: вы – мичман Вальронд?
– Да, я – мичман Вальронд.
– Вопрос второй: назовите ваш возраст.
– Погодите, дайте сообразить, – растерялся Вальронд. – В Тулоне мне было двадцать пять лет, значит, сейчас – двадцать семь.
– Позволите так и записать?
– Да, пожалуйста, так и запишите: мичман Евгений Вальронд, в возрасте двадцати семи лет, бывший носовой плутонговый крейсера «Аскольд», бывший флаг-офицер связи при интервентах на Мурмане, явился добровольно для службы на стороне Советской власти…
