Книга: Из тупика
Назад: Глава пятая
Дальше: Глава седьмая

Глава шестая

Твердыми пальцами Спиридонов заталкивал в магазин маузера желтые головки патронов. Павел Безменов вслух читал сообщение о наступившем мире. Спиридонов поставил маузер на боевой взвод. Сунул его в деревянный кобур, засаленный и вытертый.
– Мир? – сказал. – Ну теперь держись: драка начнется.
Не сказав «до свиданья», Спиридонов вышел. На складе он получил паек. Подбросив на руке буханку, спросил:
– Эй! Это на сколько же?
– До конца, – ответил кладовщик.
«До конца чего? – подумал чекист. – До конца недели, надо полагать». Подумал, разломил буханку пополам и обе половины распихал по карманам куртки. На дальних путях Петрозаводской станции его уже ждал паровоз. Мимоходом, на прощание, Спиридонов еще раз заглянул в контору Совжелдора.
– Павел, – сказал Безменову, – ежели Ронек меня спросит, скажи, что от Кеми я пойду в лес на финнов!
– А отряд Комлева никак не нагоните?
– Нет. Комлев звонил в четыре утра уже из Кандалакши, он крутит колеса дальше – на Мурманск… Будь здоров!
Мчась в вагоне на север, Спиридонов поглядывал в окно.
Он уже знал, что Кемский и Александровский уезды Мурманск объявил на положении осадном. Полоса дороги тоже была поставлена под ружье.
А за окном тихо… От полустанков – лыжни и следы санных обозов, страшные следы: здесь провезли за границу золото, драгоценный хлеб, дивные полотна Рембрандта, кружевные кубки из царских подвалов. Увезли навсегда из России: хлеб сожрет немецкий солдат, золото пойдет на заговоры шпионов, а ценности загонят с молотка на пышных аукционах…
Такова-то эта Мурманская дорога… Вроде все тихо за окном вагона. Не шелохнется лес, придавленный грузом снега, только черное воронье каркает беду над полянами. А приглядись к юркому взору начальника станции – волк; а послушай, что говорят на проводе враги-эсеры; а подыши в зале ожидания на вокзале – и почуешь, как среди российской вони самосада «Феникс» крадется сладкий дым иностранной «Вирджинии»…
Вот и Кемь. Здесь Спиридонов покинул вагон. Огляделся. В котловине, по берегам порожистой реки, раскинулся городок – невеселый. Мосты на срубах, по ним тащатся возы с дровами. Сосновые рощи обступают дома, вороний грай над белокаменным собором, над башнями древнего острога. И повсюду грудами лежат иссохшие бочки-сельдянки, приплывшие на иолах из Норвегии да с Мурмана… В общем, Спиридонову Кемь даже понравилась: эдакая добротная русская деревня, вот-вот готовая зашевелиться большим городом и портом.
Здесь кончалось Поморье, и от самой Кеми начиналась Карелия…
И тут он заметил человека, еще издали приподнявшего над головой котелок. Спиридонов чуть не засмеялся. Недавно ему передали список тайной английской агентуры, работающей на севере, и вот что было сказано о кемском консуле:
«Английский консул в г. Кеми Тикстон; носит полосатый бархатный костюм английского фасона; сам роста – выше среднего, волосы – стриженные, телосложение – не очень худой, усы светлые, нос большой, горбатый…»
Тикстон подошел к Спиридонову, дружески протянул руку, с трудом и скрипом вытянутую из узкой перчатки.
– Наконец-то! – сказал он по-русски. – Наконец-то мы добились интимности в делах с большевиками. И полковник Торнхилл будет очень рад видеть вас, господин Спиридонов.
Беседуя, они завернули за почтово-телеграфную контору, где пыжились розовыми окошками меблированные номера поморского «Версаля». Еще в прихожей Тикстон скинул пальто, и Спиридонов мог заметить, что ВЧК сработала точно даже в такой мелочи: на консуле был полосатый бархатный костюм.
– Прошу, – сказал он любезно, отворяя двери в номер. Перед русским самоваром, держа блюдечко в растопыренных пальцах, сидел кавалер русского ордена Анны второй степени – британский полковник Торнхилл, человек лет под пятьдесят. Однако поднялся он, как мальчик, проворно – полковник был молодцеват, хотя и полон телом.
– Добрый день, – сказал он. – Мы с вами отчасти коллеги: вы – контроль советский, я – контроль союзный…
Три минуты разговора о делах Совжелдора – и стало понятно, что полковник Торнхилл осведомлен о делах на севере, пожалуй, лучше самого Спиридонова. «Умеют, сукины дети, работать! „ – подумал чекист почти с завистью. И тут же успокоил себя: «Я только приехал, а они сидят здесь еще с царя Гороха!“ Торнхилл и Тикстон были первыми англичанами, встреченными Спиридоновым. Они совсем не были похожи на тех замкнутых и гордых британцев, о которых чекисту приходилось ранее читать в книжках. И они так дружески хлопали Ивана Дмитриевича по плечу, изображали таких славных парней – хоть за пивом их посылай!..
– Они идут, – говорил Торнхилл. – Четыре колонны сразу, и мы уверены, что Людендорф запланировал большое генеральное наступление, включив в орбиту своих преступлений и Мурманку. Дорога, по сути дела, уже фланкируется немцами.
– Финнами, – поправил Спиридонов.
– А какая разница? – ответил за полковника Тикстон.
– И потому, – продолжал Торнхилл, – мы, англичане, особенно приветствуем пока еще «словесное» соглашение с Советской властью, к которому мы пришли на Мурмане. Отныне защита дороги и Мурмана будет проводиться совместно!
Спиридонов был поставлен этой речью в неловкое положение.
– Однако вот, – заметил чекист осторожно, – Совжелдор не признаёт вашего «словесного» соглашения с Басалаго и Юрьевым.
Тикстон подвинул стакан чекиста под горячую струю из пузатого самовара – наполнил щедро, по-русски, до краев. Сказал:
– Но это ж нарушение директивы наркоминдела!
Тогда Спиридонов решил выезжать на «простоте».
– Да как сказать… – И почесал загривок. – Знаете, господа, я ведь что? Только охрана дороги и порядка. А там, в Совжелдоре-то, люди с головой… Как они скажут!
– Выходит, – спросил Торнхилл, – вы не станете противодействовать нашим отрядам, если они пойдут на финнов, защищая вашу же дорогу от покушений германского империализма?
– Так они же еще не идут, – ответил ему Спиридонов. – Пока против белофиннов выступаем мы. Наши отряды! Красногвардейские.
Англичане, переглянувшись, прекратили этот разговор. Но тут же завели речь о другом…
– Здесь, в Кеми и даже в Кандалакше, скопилось очень много беженцев – карелов и финнов, которые спасаются от немецких зверств в полосе границы (консул сознательно назвал зверства немецкими, и отчасти он был прав, ибо финские егеря-лахтари получили воспитание в Потсдамской школе, возле Берлина). – Наше командование, – продолжал Тикстон, – согласно вооружить и одеть несчастных этих людей, чтобы они могли сражаться за свободу своей прекрасной родины…
«Опять задача!» Как много надо было решить Спиридонову. Прямо вот здесь. В присутствии двух опытных агентов врага. Решить сразу. Точно! Без помощи товарищей из Совжелдора. Без подсказки партийного центра… Ждали.
Ждал Торнхилл. Ждал Тикстон. Ждал и сам Кэмпен.
– Хорошо, – поднялся Спиридонов. – Можете… вооружить!
Беженцы струились по лесным тропам – измученные люди, с детьми, со свертками, с коровенками, которые жалобно мычали на заснеженных кемских пожнях. Спиридонов побеседовал с финнами и'карелами и понял: Ухта падет первой (если уже не пала, ибо там совсем не было Советской власти). Он спросил, есть ли среди беженцев коммунисты. Оказалось, что есть. Это его удивило: в глуши карельских лесов, оказывается, большевики уже были. Они уверяли Спиридонова теперь, что все готовы вступить в отряд, чтобы сражаться с белофиннами.
Одного из финских большевиков, лесоруба Юсси Иваайнена, Иван Дмитриевич назначил комиссаром отряда.
– Атрят? – спросил Юсси. – А финтофка кте?
– Англичане дадут…
– А брать? Ты ковори, брать нам финтофка чужой?
– Конечно, бери. Драться предстоит немало… Может, с теми же англичанами.
– Сапок нет? – наседал на него Иваайнен.
– Будут англичане давать сапоги – бери! Картошку дадут – тоже бери. Все бери, что подкинут, пригодится.
Через несколько дней Спиридонов построил отряд. Явились консул Тикстон и полковник Торнхилл. Красное знамя взметнулось над головами беженцев из лесных чащоб. Командирами взводов были большевики.
– А вот и комиссар, – показал Спиридонов на Иваайнена.
Казалось, что Тикстон и Торнхилл сейчас повернутся и уйдут, сказав: «Мы передумали, не надо!» Но этого не случилось. Торнхилл вскинул руку к фуражке, приветствуя красное знамя, и долго потом тряс руку комиссара-лесоруба.
– Очень рад, – говорил он раскатисто. – Отличные люди… Мы берем! Да, – с улыбкой обернулся он к Спиридонову, – мы берем этот отряд. На вооружение, на экипировку, на довольствие.
И тут Спиридонов задумался: «Чего он так радуется, этот полковник? Уж не остался ли я в дураках?..» Но думать об этом было тогда ему некогда: на следующий же день Спиридонов встал на лыжи и ушел с отрядом под Ухту, чтобы посмотреть: что там? Ни одного немца не встретили. Но финны были. Вооруженные до зубов, они сидели по деревням, наваривали самогонку… И случился один бой – короткий…
А до Ухты было уже не дойти – отрезано.

 

* * *

 

Впрочем, Брестский мир утвержден еще не был: ратификация его должна была состояться на IV съезде Советов – тогда же решится и вопрос о переезде правительства из Петрограда в Москву. Древняя столица древней России!..
Небольсин думал обо всем этом, стоя возле окна своей конторы. Причалы да рельсы, вагоны да корабли. Романтика? Но эта романтика уже осточертела. Правда, теперь в мурманском пейзаже появились и новые детали: пришли на днях британские крейсера, и с борта «Кокрен» прошлепали по сходням первые десанты англичан. Погрузив орудия на платформы, морская пехота короля отправилась прямо в Колу, где уже кишмя кишел табором шумный военный лагерь чехов и сербов.
Аркадий Константинович размышлял о своем брате, застрявшем где-то среди холмов Македонии, думал – сколько русских, хороших и честных, сейчас разбросано по всему миру. «Неужели они навсегда потеряны для России? Чудовищно…»
В середине дня его вызвал на провод Петя Ронек.
– Аркадий, – сказал он печально, – поверь, мне очень тяжело говорить тебе об этом. Но, наверное, мы больше никогда не увидимся. Я хочу попрощаться… Попрощаться заранее.
– Петенька, – ответил ему Небольсин, – что ты говоришь? Мы с тобою старые боги-громовержцы этой магистрали. Мы молоды, и нам предстоит работать и работать вместе!
Ронек сказал ему на это:
– Аркадий, не обижайся: мы работаем розно. Я от Кандалакши работаю на Советскую власть, а… на кого работаешь ты?
– Чепуха! – возразил Небольсин. – Нельзя же посреди дороги разобрать рельсы. Дорога – едина, это выход России в большой мир. Слышишь меня? Дорога в большой мир!
Ронек вздохнул где-то далеко-далеко:
– Не только выход из России, но и вход в Россию тоже. И боюсь, что тебе, Аркадий, скоро предстоит своими же руками передвинуть стрелку перед оккупантами.
Небольсин еще раз посмотрел в окно, где, весь в боевой раскраске камуфляжа, дымил крейсер «Кокрен», и все понял.
– Мне очень грустно, Петенька, – ответил он, – что глупая политика нашего совдепа разрушит старую дружбу. Ты сейчас где?
– В Петрозаводске.
Небольсин в нетерпении потопал ногами.
– Давай так: выезжай мне навстречу, а я бросаю все дела и вылетаю навстречу тебе. Нельзя так расстаться… Нельзя!
Они встретились в морозной Кандалакше и, отыскивая тепло, зашли в чайную. Ронек после голодовки в Петрозаводске густо мазал хлеб бледным маслом. Уши его, синие от холода, подпирал высокий воротник путейской шинели.
– Петя, – начал Небольсин, – ответь: что случилось? Я, может быть, глуп. Но я перестал понимать… Из-за чего вся эта паника в Совжелдоре? Стояли корабли союзников в Мурманске без соглашения – теперь они стоят по соглашению. Те же причалы, те же якоря, даже погода такая же. В чем разница?
– Разница большая, Аркадий: сходни британских крейсеров уже поданы на берег. Интервенция от глупой бумажки Юрьева, конечно же, не зависит. Но она близко… Мы разглядели ее из Петрозаводска! Как же ты не заметил ее из самого Мурманска? Ты, квасной патриот, который кричит о позоре Брестского мира, скажи – разве тебе не чудится английская угроза?
– Но это же не немцы! Это англичане.
– Ты и правда глуп, Аркадий. Не сердись, так уж сказалось. Но сказать надо.
Небольсин не обиделся.
– Хорошо, – ответил. – Что же вы будете делать дальше?
– Нужна армия, а ее нет… Сейчас Совжелдор официально заявит о своем неподчинении Мурманскому совдепу. Мало того, этот жулик Каратыгин обязан сдать все полномочия.
– Объясни: что значит – официально?
Объясняю: если ты, Аркадий, откроешь свою дистанцию англичанам с севера, тогда я, как начальник следующей дистанции, этот путь перекрою с юга… Теперь ты понял, – спросил его Ронек, – что нам придется расстаться?
Небольсин горько усмехнулся.
– Сейчас, – сказал, – когда дорога вот-вот будет перерезана финнами, очумевшими от нашей слабости, ты, Петенька, желаешь довершить разгром дороги… как большевик!
– Я этого не хочу. Забудем на время о партийности. Как инженер-путеец, я понимаю всю ответственность. Но я это сделаю во имя революции, Аркадий. Во имя ее спасения от интервенции надобно разрезать дорогу!
Небольсин попросил бутылку рому. Выпив, сказал:
– Петя! Иди ты к чертовой матери… Я не желаю с тобой разлучаться. Я знаю тебя как честного человека. Ты убежден иначе, чем я. Но даже твоя убежденность мне нравится… А на Мурмане я одинок. Поверь, там живут волки. Мне иногда жутко с ними. Договоримся так: я буду на Мурмане со своей бандой, а ты в Совжелдоре с большевиками. Ты мне поможешь. Но я тебе, Петенька, тоже могу пригодиться. Разорвать дружбу легче всего. Потом не склеить. Не надо нам этого. Будем умнее…
Ронек протянул через стол маленькую ладошку:
– Может, ты и прав. Давай будем умнее. Кстати, – заметил он, – вот идет сюда нищий или алкоголик, завидевший издали твою бутылку с ромом. Сейчас начнет клянчить!
И правда, из-за спины Небольсина раздался голос:
– Молодые люди, мне очень неудобно… Жизнь, однако, дает немало поводов для огорчений. Извините меня великодушно, но я не ел три дня…
Небольсин вскочил, резко оборачиваясь:
– Полковник Сыромятев… это вы?
Да, перед ним стоял полковник Сыромятев, сильно сдавший за последнее время: на нем была шинель (уже с чужого плеча), бурая щетина покрывала впалые от голода щеки.
– Петя, – сказал Небольсин, – рекомендую тебе почтенного и хорошего человека. Познакомься.
Сыромятев склонил голову:
– Честь имею. Бывший полковник бывшего русского генштаба, бывший начальник бывшей погранполосы вдоль Пац-реки и района печенгских монастырей… Все, как видите, бывший!
– И… простите, – сказал Ронек, – как же вы оказались тут? Разве границы уже не существует?
Сыромятев с удовольствием расположился за столом. Разморенный от еды и тепла, он рассказывал охотно:
– Граница существует, батенька вы мой. Но Брестский мир внес путаницу; теперь там не поймешь – кто и что… Господа! Как хорошо, что вы мне встретились! Вот уж не думал, что мне придется сегодня обедать. Живу как бездомная собака. Больше по вокзалам… Ах, как это ужасно!
– Почему же вы не в Мурманске? – спросил Небольсин. Сыромятев неожиданно выругался:
– Пошли они все… Я им не слуга!
Потом, думая о Печенге, Небольсин презрительно сказал:
– А где же армия… «великая и доблестная»?
– Армии вечная память, – ответил Сыромятев.
– Создается новая, – сказал Ронек. – Красная Армия.
Сыромятев резко повернулся к нему.
– Я не понимаю большевиков, – заявил полковник открыто. – Им предстоит еще так много драться! А они не только не задержали развал старой армии, но и сами же ему способствовали. А ведь русская армия («великая и доблестная»), что бы о ней там ни болтали, вступила в минувшую войну отлично! Отлично… Я военный человек, господин Ронек, и могу предсказать заранее: ваша Красная Армия разбежится по домам так же, как разбежалась старая. До тех пор, пока существует принцип добровольности, а не мобилизации, большевики не будут иметь армии как единого могучего организма…
– Вот, – задумался Ронек, – а мы, когда Петроград был в опасности, придерживались как раз принципа добровольности. И это правда: опасность миновала – и все разошлись по домам… даже не спросив ни у кого разрешения.
– Нужна мобилизация народа, – горячо продолжал Сыромятев. – Твердая! И если большевики создадут свою армию, я согласен честно – верой и правдой – служить в ней…
– Вы это серьезно, полковник? – удивился Небольсин.
– А почему и нет?.. Неужели вы думаете, инженер, мне не опротивело наблюдать, как в нашу русскую печку лезут с ухватами немец – с одной стороны, а с другой – англичане с французами? Моя жизнь прошла в русской армии. Эта армия выродилась до такой постыдной степени, что даже отступать разучилась – она просто драпала! Большевики не станут ее реставрировать – я это понимаю. Хорошо, тогда я согласен стоять в строю новой армии – Красной. Разумеется, в том случае, если в новой армии сохранится преемственность былых громких традиций армии старой!
Ронек поднялся, весь сияя:
– Господин полковник, поехали к нам.
– К вам? Куда, молодой человек?
– В Совжелдор! Сейчас у нас такое положение на дороге. Мы будем заново создавать отряды, и – я это чувствую! нужна именно мобилизация. Мы вас примем.
Сыромятев отбросил вилку на замызганную скатерть.
– Послушайте… А вы, при всей вашей милой непосредственности, к стенке меня там не поставите?
– За что, полковник?
– Вот именно за то, что я… полковник! Имею отличный послужной список. И при старом режиме меня только медом не мазали. А так… я все имел. К тому же домовладелец. В Лигове!
– Подумайте, – ответил Ронек. – Товарищ Спиридонов не такой человек, чтобы ни с того ни с сего поставить вас к стенке.
– Я не умею думать на людях, – застыдился Сыромятев. – С вашего разрешения, господа, я удалюсь.
Он действительно встал и вышел из чайной.
Ронек сказал:
– И уже не вернется. Мне один такой уже попадался. Какой-то капитан. Еще и пять рублей взял у меня…
– Не говори так, – возразил Небольсин.
Волоча по полу края шинели, Сыромятев вернулся к их столу Куснул толстую губу.
– Не подумайте обо мне так, что, мол, подобрел от еды. И не за хлеб. Не за положение. Нет! Поехали. Буду служить…
Он повернулся к Небольсину, подавленно молчавшему:
– А вы в Мурманск?
– Да.
– Что ж, прощайте. Я знаю, меня там приласкали бы, как боевого офицера. И все-таки я избираю Петрозаводск. Так уж случилось сейчас, что большевики – это и есть Россия, а я офицер русской армии, и я обязан служить отечеству, оскорбленному и ослабевшему… Реставрации старой армии мне отсюда не видится. Нет. Напрасно хлопочут некоторые мои бывшие товарищи…

 

* * *

 

Дымно ревел в те дни гудок Онежского завода: пришло тридцать восемь человек – большевики. Молча построились. Их сразу бросили в бой. Против финских отрядов, рыскавших у дороги. Обратно привезли трех раненых – они были ужалены пулями в спину.
– В спину? – не поверил Спиридонов, вставая.
Полковник Сыромятев держал руки по швам.
– Да, в спину, – ответил. – Впрочем, позвольте сначала задать вам, Иван Дмитриевич, один нескромный вопрос.
– Пожалуйста, – разрешил Спиридонов.
– Вы сами воевали?
– Воевал.
– Так почему же вы бросили в бой людей, – спросил его Сыромятев, – даже не объяснив им азбуки боя? Они ранены в спину. Хорошо, что не в затылок. Что получается? Боец стреляет во врага и тут же, по глупости, подхватив винтовку, скачет вперед. А сзади его стегает своя же пуля… Очень смело! – похвалил Сыромятев. – Но зато и неумело.. Вы как дети малые.
Спиридонов был пристыжен.
– Хорошо. Вы, я вижу, человек упрямый и своего добьетесь. Мы с вами, чувствую, сработаемся…
Они действительно сработались – как две шестерни в одной машине. Помог этому сам Спиридонов.
– Вот что, – сказал он как-то. – Меня, как вы знаете, некоторые недобитые бандитом зовут. Сплетни разные по Мурманке ходят. И – боятся… Если я замечу, что вы, полковник, из страха или еще почему-либо служите нам, то я… Да что тут долго размазывать! Просто я вас перестану уважать.
– Товарищ Спиридонов, – перебил его Сыромятев, – кто вам сказал такую чушь, что я вас боюсь? Зарубите себе на носу: полковник Сыромятев ничего не боится…
В эти дни Совжелдор выделил делегата на IV съезд Советов – Павла Безменова. И был дан ему наказ: доложить правительству, что положение на севере создалось странное. О переменах на Мурмане почему-то извещают исполком Совжелдора в Петрозаводске, но Центр о событиях ничего не знает. И образован для управления краем подозрительный триумвират – из француза, англичанина и одного русского, никому не известного человека (совершенно беспартийного).
Перед отъездом Безменова Спиридонов отозвал парня в сторонку – подальше от всех.
– Ежели увидишь, Павлуха, товарища Ленина, то передай ему так: мол, мы здесь опасаемся захвата дороги.
Безменов даже не поверил:
– Неужели?
– Да, – кивнул Спиридонов. – Так и скажи: опасаемся!
– Финны?
– Нет. Похуже. Англичане.

 

* * *

 

Небольсин вернулся в Мурманск, навестил лейтенанта Басалаго.
– Мишель, а вы знаете, что граница у Печенги открыта?
– Знаю. Ни души. Только монахи. И – колонисты.
– А финны не пойдут туда?
– Финны уже пошли…
Назад: Глава пятая
Дальше: Глава седьмая