Глава третья
В штабе Главнамура обнаружена кража – пропали все карты Варангер-фиорда и районов Печенгского монастыря. Сначала неуверенно, потом уже смелее обвиняли в пропаже лейтенанта Мюллера-Оксишиерна, ушедшего в Финляндию, которая недавно получила самостоятельность.
– Возмутительно! – негодовал Ветлинский. – До чего же мы мягкотелы… Большевики правы, что не полагаются на офицерскую честь. Мы погнушались обыскать личные вещи Оксишиерны. А надо было это сделать, отбросив к черту перчатки ложного благородства…
Потом стали ломать голову: почему пропали карты именно одного пограничного района? Как раз того участка, который примыкал к северной Финляндии и Норвегии (его охранял когда-то отряд полковника Сыромятева)? Вывод был неутешителен: барон Маннергейм наверняка, пользуясь смутой, начнет расширять свои владения, и его «мясники» (егеря-лахтари) попрутся и сюда, отыскивая выход к полярному океану…
Басалаго вернулся в Мурманск как раз в те дни, когда в Брест-Литовске возобновились мирные переговоры с немцами.
Басалаго доложил Ветлинскому обо всем, что ему удалось вынюхать в Петрограде (о многом он просто умолчал, ибо многое сделал такое, что Ветлинский и не просил его делать); лейтенант настойчиво пытался вселить в контр-адмирала уверенность, что дни Советской власти уже сочтены.
– Надо, – говорил он, – сохранить Мурман для России лучших времен. Мы сами по себе бессильны, и вы, Кирилл Фастович, это знаете и без меня. Только союзники, только их флот, только их вмешательство могут спасти нас!
– Даже бессильные, – отвечал Ветлинский, – одиноко сидя на этом берегу, мы являемся залогом того, что Мурман принадлежал и будет принадлежать России… Для лучших или для худших времен – я того не знаю. Достаточно мы уже зависим. Не хватит ли? Дальнейшее проникновение англичан на наш север может обернуться катастрофой.
Басалаго был взбешен упрямством главнамура.
– Но союзники, – выкрикнул он, озлобленный, – не могут доверять нам, пока в стране царит анархия! Если мы сами не позовем их, они будут вынуждены вмешаться силой. Лучше иметь с ними дело как с друзьями, нежели как с хозяевами… Поймите! – горячо доказывал начштамур. – У них уже определены зоны влияния: Франция берет на себя юг России, Англия – север, японцы будут на Дальнем Востоке, американцы будут везде. Разве можно простить большевикам позор Бреста?
– Нельзя! – согласился Ветлинский. – И я солидарен с вами в одном: мы должны встать в горле Советской власти словно кость. Чтобы она продохнуть от нас не могла! Но… Я уже говорил и повторяю снова: англичан, как и немцев, мы должны отринуть от наших дел, насколько это возможно. У нас две угрозы: власть Ленина и власть интервенции, которая надвигается на нас незримо и таинственно.
– Добавьте сюда, – сказал Басалаго, – угрозу немецкого вторжения и угрозу финских егерей под командованием Маннергейма!
Карандаш выпал из руки контр-адмирала. Ветлинский нагнулся, долго шарил под столом. Выпрямился, и лицо было бледным.
– Черт возьми! – заорал он, теряя самообладание. – Чего вы хотите от меня? Куда вы толкаете Главнамур? Я скорее подчинюсь Совнаркому Ленина, но только не власти морской пехоты его королевского величества… Теперь вам все понятно?
– Все, – ответил Басалаго и вышел, хлопнув дверью. Идти было недалеко – до консульства.
…Уилки отложил в сторону журнал и потянулся на койке всем телом.
– Опять? – спросил.
– Да. Опять. Он несгибаем.
– Главнамур?
– Он.
– А ты до конца все продумал?
– Сколько мог, – ответил Басалаго.
– И что будет вместо Главнамура?
– Народная коллегия…
Уилки подумал и легко скинул ноги с койки.
– Садись, – сказал. – Выпьем. У нас есть немало способов, чтобы согнуть его… Ответь: а ты готов?
Басалаго искривил губы – нервно.
– Что спрашиваешь? – сказал раздраженно. – Дело не во мне. Надо сохранить Мурман для лучших времен!
Уилки звонко чокнулся с начштамуром.
– Готов! – засмеялся он и выпил виски.
* * *
Был вечерний отлив, и могучее течение через весь Кольский залив выносило в океан фуражку флотского образца. Новенькую, с блестящим ремешком, а вместо кокарды, словно в насмешку, чья-то рука прикрепила игрушечного петушка-шантеклера. Павлухин глядел вслед фуражке и ждал, что она потонет. Но, коснувшись борта крейсера, она закачалась дальше. Выбежал с палубы Васька Стеклов, стал мочиться с высоты борта в море.
– Скотина, – сказал Павлухин. – До гальюна не добежать?
– Добеги… – ответил буфетчик. – Там вода в фанах замерзла. Надо будку делать на палубе. Вроде бы как в деревне. А не то всем табором по нужде на линкор английский ходить… Мол, примите, мы ваши союзники. Вот будет потеха!
– Дурак ты, – ответил Павлухин; долго он всматривался в черный, словно обугленный, берег; кости скал выпирали над водою, тоже черной. – Англичане-то, – сказал даже с завистью, – дело свое знают. У них порядок… какого нам не хватает!
Настроение у парня было отчаянное. Сколько ни выдавай резолюций – все едино: проваливаются, будто в яму худую. Флотилия подхватит резолюцию с голоса «Аскольда», а как дело до Совета дойдет, там сидят шверченки да ляуцанские и сразу – «шабаш, весла!». Басалаго слушают: куда прикажете?..
«Горшки с трупешниками, – думал он про корабли. – Разве это команды? Клопа и того лень раздавить стало. Выдохлись». И поднялся на опустелый мостик, – вахты уже никто не нес. Раскрыл заиндевелый кранец. В груде биноклей, покрытых инеем, отыскал бинокль Ветлинского – с цейсовскими чечевицами.
Качались вдалеке пустые суда флотилии. Пушки с них уже сняли и пропили, а борта краснели от ржави. Кое-где еще таял дымок над трубами. «Блины пекут, паразиты!» – догадался Павлухин. Это уже не корабли – из котлов вынуты трубки, и с ними покончено. А вдоль полосы причалов притулились тощие плоскобокие миноносцы. Полощется над их палубами выстиранное белье. Кальсоны – нашенские, а тельняшки в крупную полоску – французские, кажется. А вот и «Чесма» – посудина что надо. Но редко откинется люк: выскочит матрос, зашмыгает до камбуза сапогами.
Потом промчится обратно с чайником и захлопнет люк над башкою. В кубриках тепло берегут, ибо котлы с подогрева уже сняты: англичане перестали давать уголь. Словно дворники, матросы колют по утрам дровишки на палубах…
Павлухин опустил бинокль и тяжело вздохнул:
– Пропала флотилия… Голыми руками бери!
Дежурный катер-подкидыш, торкая мотором, обходил рейд.
Собирал «гулялыциков». Подошел он и к борту «Аскольда».
– Эй, – окликнули, – кто до берега на гулянку?
– Я, – ответил Павлухин и прыгнул на катер.
В сборном доме, связанном из листов гофрированной жести, размещался Мурманский совдеп. Чадно было от дыма, будто горели тут. Павлухин долго «тралил» по коридорам, среди гибло перекошенных дверей, которые трещали филенками, как пулеметы. Метались среди этих дверей матросы и солдаты. Прикуривали один у другого, трясли руки «по корешам», махали бумагами:
– Шверченко подписал, теперь за Юрьевым дело… бегу!
– На «Бесшумном» двое ножиками порезались. Как судить?
– Лейтенанта Басалаго кто видел? На подпись к нему ба-а…
– Кто хочет кишмишу? Команда героического линкора «Чесма» меняет кишмиш на картошку…
И вся эта подлая житуха, где кишмиш да ножики, где Юрьев да Басалаго, – все это претендовало на звание «Советской власти». Дуракам казалось, мол, достигли! Сознательные граждане, мы сами сознательно собой управляем.
Наконец Павлухин добрался до Юрьева… Сел.
– Здравствуй, товарищ, – сказал Юрьев, продолжая быстро писать. – Я сейчас… – Закончил писанину, пришлепнул сверху кувалдой пресс-папье и глянул на матроса холодными, спокойными глазами. – «Аскольд», – прочел на ленточке. – Ну давайте…
– Чего давать-то? – обалдел Павлухин.
– Бумагу… Вы на подпись пришли?
– Да нет. Я так… поговорить.
– Говорить некогда. Это при старом режиме болтали, потому что им деньги за словеса платили. А сейчас – дело! Давай дело и отматывай на всех оборотах, чтобы только пена из-под хвоста пшикала… Вот как надо сейчас!
– Постой, товарищ. Не пшикай сам. – И Павлухин поплотнее уселся на дырявом венском стуле. – Говорить придется, и даже за слова денег не получишь. Разрушен флот, корабли наши гибнут… Кому это выгодно, товарищ Юрьев?
– Немцам, – ответил Юрьев, не смигнув.
– Верно. Немцам. А еще кому?
Юрьев нагнулся под стол, высморкался в мусорный ящик, где копились горой черновики решений совдепа, выпрямился и растряхнул в руке чистый платок.
– А ты кто такой? – спросил.
– Павлухин я…
– Ах, вот ты кто. Знаю, знаю. О таком баламуте наслышаны.
Юрьев перегнулся через стол, отодвинув чернильницу, и теперь рядом, со своим лицом Павлухин увидел крепкий подбородок боксера, журналиста и клондайкского бродяги.
– Разруха, говоришь? – усмехнулся Юрьев. – Да вас, сукиных детей, всех с «Аскольда» к стенке поставить надо.
– Вот и договорились, – откачнулся Павлухин.
– А кто повинен в разрухе? – гаркнул Юрьев. И сам же без промедления ответил: – Вы, сучье ваше мясо… Кто убил офицеров на переходе из Англии? Чего твоя нога пожелает? Мурка, моя Мурка! Завернись в колбаску, для революции отказу с любого фронту нетути… Так надо понимать позицию вашего крейсера?
– А твою понимать? – спросил его Павлухин. Медленно, словно удав, облопавшийся падалью. Юрьев переполз через стол обратно. И заговорил:
– Чего ты прихлебался ко мне? Пожаловаться, что в кубрике холодно? А что тебе Юрьев? Дрова таскать на себе будет? Вижу, – добавил спокойненько, – сам вижу… Мне с берега все видать. Тип-топ – мокро-топ! Я ваш «Аскольд» с этого места галошами утоплю. Юрьев правду-матку режет. Вы – анархисты все, предатели революции, вы сами повинны в гибели кораблей флотилии!
Павлухин вскинулся, залихватил бескозырку на затылок.
– Трепло ты! – сказал он Юрьеву. – С анархистами нас не пугай. И не тебе учить, как нам умирать за свободу…
– Сядь! – велел ему Юрьев. – Чего бесишься?
– Сиди уж ты, коли тепло тут в совдепе топят да мухи вас не кусают. Ты, видать, Советскую власть только во сне видел.
Юрьев вскочил – плечи растряс, широкие.
– У нас демократия не лыкова! – сказал. – Могу и в ухо тебе врезать, как товарищ, товарищу, по-товарищески.
– Про боксерство твое слыхали. Ежели еще слово, так я тебя этим стулом по башке попотчую…
Юрьев вернулся за стол, посмеялся.
– Давай, отваливай… по-хорошему, – сказал.
– Я вечером докажу, – заявил Павлухин, опуская стул на иол. – Докажу, на что мы способны… Ты нам галошей грозишь? Я тебе из главного калибра все бараки здесь на попа переставлю.
И, раздраженный донельзя, так саданул за собой дверью, что она заклинилась непоправимо… Поднявшись на борт «Аскольда», Павлухин – еще в горячке – домчался до кают-компании. В стылой каюте, замотанный одеялами, лежал, словно мертвец, мичман Носков. Павлухин принюхался: так и есть – несет как из бочки. Дернул дверцы шкафчика. Вот оно, изобретение нового Исаака Ньютона: баночки да колбы, и течет по капле «мурманикем»…
Разворошил Павлухин одеяла, тряс мичмана за плечи:
– Мичман, да очухайся! Тебе ли пить? Молодой еще парень. А затянул горькую. Обидели тебя? Пройдет обида… Вставай!
– Не надо… спать хочу, – брыкался хмельной трюмач.
– Надо, надо, мичман! – Вытащил из духоты на палубу, полной пригоршней хватал Павлухин снег с поручней, тер лицо и уши трюмного специалиста. – Ожил? – спрашивал. – Ожил?
Потом давал сам дудку – выводил рулады над кубриками, а оттуда крыли его почем зря. «Чего будишь?» – орали из темноты, словно из могилы.
– Вставай все, кто верен революции. Пошел все наверх! Было трудно. Очень трудно было вырвать из апатии людей, осипших от простуды и лени, заставить их снова взяться за привычное дело. Павлухин схватил широкую лопату из листа фанеры, сгребал за борт сугробы снега с палубы. Кочевой срывал чехлы, заледенелые, словно кость, – холодно глянули на божий мир, прощупав полярное естество, орудия крейсера.
Громадный ежик банника с трудом затиснулся в дуло. С руганью протолкнули его в первый раз. Тащили обратно силком: не поддавался, заело от грязи и ржави. Выплеснули на ежик полведра масла. Вставили снова.
– Пошла, пошла, пошла? – кричали (уже азартно). Павлухин, скользя по палубе, тоже налегал на шток банника.
Выскочил шток разом, и сорок человек кубарем покатились с хохотом. Смех – дело хорошее… Глянул наверх – там Кудинов уже метет с сигнальцами снег с мостика. И вот ожила оптика приборов – защелкали визиры дальномера.
– Давай-давай, шпана мурманская! – стали подначивать.
К вечеру все должно сверкать. Корабль медленно преображался. Ваську Стеклова пинками погнали на камбуз, чтобы заварил в кипятильниках свежий чай. Павлухин верил: это только начало; ребята не дураки, самим понравится. И вот один уже стянул с головы шаль, скатал ее потуже, сунул за рубаху.
– Чего это я? – застыдился вдруг. – Словно баба.
– Бушлаты! – покрикивал Павлухин, летая с палубы на палубу. – Оркестр наверх! Давай веселую – жги… Как она называется? – Он забыл, как называется марш.
Вышли музыканты с мордами, распухшими от безделья. Всего четверо. Разложили свою музыку по борту. Капельдудка спросил у Павлухина:
– Из «Мефистофеля» композитора Бойто… можно?
Жужжащий прожектор ударил в небо. Внизу, в машинах крейсера, запело динамо.
Выбрался мичман Носков наверх:
– Машину на подогрев? А проворачивать будем?
– Будем, мичман, проворачивать… Пусть видят: дым!
Между Главнамуром и английским «Юпитером» началась переписка фонарем Ратьера: вспыхивали и угасали тревожные проблески. Эти проблески были узкими, точными, прицеленными. Их могли прочитать сейчас только Басалаго и только адмирал Кэмпен! Наконец Главнамур не вьщержал – и пост СНиС ударил прямо в рубку «Аскольда» сияюще-голубым лучом прожектора.
– Эй! – крикнул с высоты мостика Кудинов. – Главнамур спрашивает: что у нас происходит?
– Сейчас ответим, – сказал Павлухин. – Носовой плутонг – товсь!.. Холостым… прицел… целик… Ревун!
Башня, вздрогнув, осиялась вспышкой огня, и снаряд оторвал угол скалы, нависшей над заливом. Высоко всплеснула вода.
– Я сказал – холостым! – повторил Павлухин в микрофон.
Башня помолчала, и вдруг в трубке кто-то хихикнул:
– А мы боевым, чтобы все видели… Знай наших!
Вечером уже и настроение было лучше. В кубриках светло, чисто. Даже бриться стали. Трюмные с паяльными лампами растапливали лед в фановых трубах. Ложились спать как в былые времена: койки стелили исправно. Присев с краешка стола, Павлухин составлял расписание вахт – наружных и внутренних… Было уже поздно, иные – постарше – давно легли. Красные отсветы плясали среди труб, магистралей и брони.
И вдруг оборвало тишину отсеков – бравурно громыхнуло из кают-компании взрывом рояля. И разом опали грохоты, и полилась навзрыд – такой печалью – музыка! Кто-то (таинственный) играл в заброшенной кают-компании. Не баловался, нет, – играл. По настоящему. «Кто?..»
Взволнованные, поднимались матросы. Вся команда крейсера неслышно сходилась к офицерской палубе. А там горела на рояле свеча. Перед инструментом, простылым и забытым, сидел какой-то плюгавец мужичонка. В тулупчике, в шапчонке с ушами, которые болтались тесемками. Откуда он взялся? с каким катером? – никто не слышал. Не привидение – человек, и бутылка коньяку стояла перед ним на лакированной крышке рояля. И трепетала свеча, и пламя ее отсвечивало на боках дареного в Англии самовара.
Стояли. Слушали. Ни шороха.
В темные глуби люков, в придонные отсеки крейсера, где затянута льдом вода на три фута, до самой преисподни погребов, где копится для боя гремучая ярость тринитротолуола, сочилась сейчас, затопляя все, торжественная музыка. Казалось, человек этот ничего не замечает, ничего не видит. И матросы не мешали ему: пусть играет… Это для души хорошо.
И резко оборвал! Налил коньяку, а рука дрожала. Глянул в темноту, где затаили дыхание матросы.
– Это был… Рахманинов! – сказал неожиданно. Смахнул с головы шапчонку, бросил на диван тулупчик, под которым оказался мундир капитана второго ранга. Даже погоны!
– Моя фамилия, – назвался гость, – Зилотти. Нет, не бойтесь, ребята, я не немец – я русский. И прислан Главнамуром на должность командира крейсера. – Отпил коньяку, прищелкнул языком: – Не буду скрывать, что я бежал от большевиков… с Балтики! – И тронул клавиши, любовно: – А рояль у вас расстроен.
Матросы деликатно промолчали, и тогда кавторанг добавил:
– Обещаю, что мешать вам не стану. Но и вы мне тоже, пожалуйста, не мешайте. Впрочем, когда я играю, можете приходить и слушать. Только – тихо…
Это был человек растерянный и потрясенный. Его можно было сейчас повернуть как хочешь. Уже по первым словам Зилотти стало ясно, что он не враг матросам. Бежали от большевиков разно (иногда бежали, когда совсем и не надо было бежать)..
В полночь – резкий стук в двери салона.
– Да-да, войдите! – разрешил кавторанг.
Павлухин вошел в каюту салона и заметил, что Зилотти выдернул из-под подушки пистолет.
– А я к вам с добром, – сказал Павлухин.
– Извините, – смутился Зилотти, пряча оружие. – Но об «Аскольде» так много ходит дурных слухов.
– Отчасти правда, – кивнул Павлухин. – У нас расстроен не только рояль. У нас расстроена служба. Если вы приложите старания, чтобы наладить боевую службу на крейсере, то мы вас, гражданин кавторанг, всегда поддержим…
– Кто это вы?
– Мы – команда крейсера. И мы – большевики.
– Много вас здесь?
– Я… один. И трое сочувствующих. Остальные вне партии, но примыкают к Ленину… Я не шучу, это правда!
Зилотти до самых глаз натянул на себя одеяло.
– Служа, я могу быть только очень требовательным.
– Требуйте… «Аскольд» служит революции!
– Но я бежал от революции. Я бежал от нее…
Павлухин показал рукою на черный квадрат салонного окна:
– Дальше бежать некуда. Здесь Россия кончается, мы живем с самого ее краешка. Дальше – океан, и… все! Амба!
На следующий день дали побудку в семь («Вставать, койки вязать!»). Был завтрак – на спущенных столах. Нарезали хлеб пайками; одна банка корнбифа – на четверых. Ну еще сахар.
Павлухин велел Ваське Стеклову отнести порцию в салон.
– Не спорить! – сказал он. – Командир есть командир! Он имеет право сидеть не за одним столом с нами.
Как всегда, ехали с берега спекулянты, «баядерки» и базарные бабы. «Аскольд» не принял катер под свои трапы.
– Отходи! – велели с вахты. – У нас анархии нету!
– Чтоб ты потоп, проклятый! – ругались бабы, и катер потащил их на «Чесму» (там волокитничали по-старому).
…В штабе Главнамура – в который уже раз! – обсуждался вопрос о полном разоружении «Аскольда». Естественно, дело передали в Мурманский совдеп.
– Можно? – спросил Юрьев.
– Вы уже вошли, – недовольно заметил Зилотти.
Юрьев размашисто отряхнул с кепки растаявший снег.
– Демократическая привычка! – засмеялся. – Вхожу смело.
– Очень дурная привычка, – ответил кавторанг; он не предложил ему сесть. – Итак? – сказал, поглядывая с недоверием.
Юрьев выложил перед ним бумажонку.
– Что такое? – спросил Зилотти, не читая.
– Резолюция Мурманского совдепа…
– О чем она?
– Совдеп постановил: крейсеру «Аскольду» сдать боезапас на базу полностью, под расписку Чоколова, начальника базы…
«Вжик-вжик» крест-накрест – и резолюции не стало.
Зилотти швырнул обрывки под стол.
– Еще что? – спросил. – Нет, нет, не нагибайтесь. На это есть на кораблях вестовые – они все подберут… Вы не лакей?
Юрьев выпрямился, задыхаясь от гнева.
– Вы… вы… За мною стоит Советская власть! – выпалил он. – А что, интересно знать, стоит за вами?
– За мною… За мною команда крейсера первого ранга «Аскольд», которым я имею честь командовать. И за мною, как это ни странно звучит, большевистская резолюция ревкома этого крейсера: боезапас НЕ СДАВАТЬ!
Юрьев уже отвык от унизительных положений, его даже зашатало.
– А как вы, сударь, думали? – закричал на него Зилотти. – Ваш дурацкий совдеп чего желает? Чтобы я командовал пустой коробкой? Ваша резолюция – это предательство интересов России!
Юрьев повернулся к дверям.
– Стойте! – задержал его Зилотти. – Вы куда?
– На берег.
– Посторонним лицам, – отчеканил кавторанг, – не дано право самостоятельно разгуливать по кораблю. Это не бульвар! Я вызову рассыльного, и он проводит вас до трапа.
В сопровождении вахты, словно под конвоем, Юрьева довели до трала. Внизу прыгал, стуча обледенелым бортом о привальный брус крейсера, главнамурский истребитель. Юрьев еще раз с сомнением оглядел чистую палубу «Аскольда».
– Мы эту самостийную лавочку прихлопнем! – сказал на прощание. – Гуд бай, братишечки… – И укатил.
