Глава девятая
Ваньку Кладова били… Это бы ничего (его не первый раз били), но никогда еще в кулаки не было вложено столько злости. Били на этот раз за политику; за то, что он вовсю перепечатывал в своей газетенке погромные призывы против большевиков; за то, что… Впрочем, мало ли за что можно бить негодяя Ваньку Кладова!
Били страшно – критик и поэт волчком кружился по снегу.
Потом поволокли, и ноги мичмана тащились по снегу, обутые в новые сверкающие галоши…
– Товарищи, – заговорил Ванька Кладов, очухавшись, – новая власть самосуда не признает. Знаете ли вы, что Ленин велел судить матросов, убивших Шингарева и Кокошкина? Карать надо, пожалуйста, но…
– Молчи, гнида! – ответили ему и потянули дальше..
Втащили на крыльцо барака «тридцатки». Красный флаг трепетал над крышей контрразведки, и долго на звонок никто не отворял. Потом двери вдруг разлетелись настежь, и на улицы Мурманска вырвалась музыка лихого чарльстона. Вышла, приплясывая, элегантная секретарша.
– В приемный бокс, – сказала равнодушно.
Рабочие и солдаты доволокли Ваньку до бокса и шмякнули на пол:
– Контра! Примите и рассудите по закону революции…
Барышня вогнала в машинку бланк на арест.
– Имя? Звание? Время? – глянула на часы. – Кто доставил?
По очереди называли себя матросы, солдаты, рабочие.
– Можете идти, – сказала им секретарша и тоже вышла.
…С унынием разглядывал мичман толстую решетку, переплетавшую окно бокса. Вытер кровь с лица. Нечаянно зачесалась левая ладошка. «К деньгам…» – привычно смекнул Ванька, и вдруг его отбросило в сторону, вжало в угол…
– Не надо! Не надо! А-а-а!.. – закричал он.
На пороге бокса стоял человек, о существовании которого на Мурмане мало кто знал. Это был человек невысокого роста, чахоточный, с длинными руками и высоким лбом мудреца. Впрочем, о мудрости его на Мурмане легенд не ходило. Но зато некоторые догадывались, что это главный палач застенка, человек феноменальной силы и жестокости… Звали его – Мазгут Хасмадуллин.
– Мазгут, – шарахался Ванька вдоль стен, – друг… Ты не смеешь! Ну скажи, ты не будешь, Мазгутик?
Рука палача вытянулась и взяла жертву за шиворот. Через длинный коридор вбросила его в кабинет для следствия. Поручик Эллен придвинул критику и драматургу стул.
– Рррыба… – сказал. – Попался в сетку? Что пьешь?
– Все пью, что дадут, – сознался Ванька Кладов.
Зубы стучали о край стакана. Вылакал. Прояснел.
– Убери Мазгута, – просил жалобно. – Не могу так…
– Прочь! – сказал Эллен, и палач тихо убрался. – С кем ты живешь? – спросил поручик далее.
– С Брамсихой, – сказал Ванька и сам ужаснулся.
– Это с усатой?
– С нею… с усатой. – И снова заплакал.
– Вот видишь, – прищурился Эллен, – какая ты подлая скотина! Я еще и не нажал на тебя, а ты уже продал честную женщину. Мать семейства и прочее.
– Так это же все знают, – всхлипывал Ванька Кладов. – Поручик, что же будет? Со мною? А?
Тонкие губы Эллена сложились в одухотворенной улыбке.
– Расстрел…
– За что? – поник Ванька, ошарашенный совсем.
– Сам знаешь, за что… Власть Советская, а ты, сукин сын, телеграммы Керенского и Духонина к свержению этой власти из номера в номер печатаешь.
– Тогда берите и Главнамур. Всех нас к стенке!
– Вот видишь, какая ты стерва! – снова произнес Эллен со вкусом и смаком. – Я еще и не нажал на тебя, а ты уже и Ветлинского продал… Эй, Мазгут!
– Здесь я, – раздался за спиной глухой голос.
– Не надо… не надо…
– Ах, не надо? – засмеялся Эллен. – Ты, Мазгут, выйди. А то у тебя изо рта плохо пахнет. Поэту, драматургу и критику нашего края это не нравится…
Хасмадуллин покорно удалился. Эллен взял бланк ареста.
Глядя прямо в глаза Ваньке Кладову, он спокойно произнес:
– Ящик английских галет. Два пакета масла. Пулемет системы «льюис» и комплект патронов к нему… Понял?
– И?..
Не отвечая, Эллен взял вечное перо в красивой оправе и начертал в углу бланка: «На прекращение».
– И ты свободен, – закончил он.
Кладов выпрямился, заухал галошами по линолеуму.
– Галеты? Масло? Ладно – жрите… Но «люська»-то денег стоит. Разорюсь! Системы «шоша» не подойдет?
– Давай «шоша», – согласился Эллен. – Сам же потом и стрелять из него будешь. У меня он лучше сохранится. Под красным знаменем революции! – И засмеялся.
– А теперь что?
– Иди с богом… – зевнул Эллен.
Ванька Кладов вышел и вернулся, потрясенный:
– Они там… не уходят. Убьют.
Эллен накинул шинель, шагнул на крыльцо.
– Слушайте! – заявил он рабочим и солдатам, которые гурьбой стояли поодаль, выжидая. – Мурманская контрразведка всегда на посту. Смерть шпионам и врагам трудового народа! Но критика власти в свободной стране наступившей революции не является преступной и не опорочивает лиц, ее критикующих… Пропустите честного гражданина Ивана Кладова!
* * *
– Инженер Ронек, – сказал Ветлинский, выходя из-за стола, – весьма странный господин. Он требует от Главнамура того же, чего требуют и эти саботажники-рабочие…
«Начинается», – мысленно отметил Небольсин.
– Я знаю инженера Ронека как человека справедливого, господин контр-адмирал. А рабочие настаивают лишь на выполнении договорных обязательств дороги…
– Это было когда? – улыбнулся Ветлинский. – Еще при его величестве, а с Керенского денег теперь тоже не получишь. Вот и пусть рабочие обращаются в… Совет!
– Совет – безнадежная организация, – ответил Небольсин. – Я совсем не оправдываю бегущих рабочих. Но договор подписан дорогой, подписан на то, чтобы его выполнять…
– Но денег нет, – сказал Ветлинский. – Я не протестую против этого саботажа и уже выпустил приказ о массовом увольнении рабочих, которые требуют от нас расчета, чтобы ехать в любезную для них совдепию.
Это было несколько неожиданно: при Керенском главнамур удерживал рабочих, теперь он сознательно оголял Мурманск, чтобы избавиться от дорожников, настроенных большевистски…
Небольсин кратко ответил:
– Могут произойти нежелательные эксцессы.
– Возможно, – не удивился Ветлинский. – Что ж, я согласен на эксцессы, но пусть они минуют мой кабинет. Дело передано мною в третейский суд, и пусть Шверченко, как истинно революционный товарищ, и рассудит по нормам революции…
Двухэтажный дом конторы, строенный на горе, издалека дымил трубами. Наверх к нему вела обледенелая тропа. Вокруг конторы с утра собрался народ, понаехавший с двух дистанций. Совжелдор в Петрозаводске доверием не пользовался, и потому все разом нахлынули в Мурманск – на штурм твердынь Главнамура.
Когда Небольсин поднимался в гору, рабочие уже шумели:
– Когда деньги? Так и будем стоять? Околеем…
В толпе инженер заметил и Павла Безменова.
– Эх, ты! – укорил он его. – Тоже не сидится?
– Еду… поближе к яблокам, – засмеялся прораб.
– Разбежитесь все – и дорога станет!
– А что здесь нам делать? – хмуро ответил Безменов и, сняв рысью шапку, выбил из нее об колено иней. – Все, что могли, Аркадий Константинович, все уже сделали… без нас!
За этой фразой маскировался иной смысл, враждебный Главнамуру, но вступать в спор Небольсину не хотелось.
– Смотри, Павел, сам, – сказал. – Тебе виднее.
В конторе, засев за стол, он разложил завтрак, завернутый Дуняшкой в газету. Еще раз перечитал «Декрет о мире», «Декрет о земле». Потом в канцелярии спросил:
– Мне писем не было?.
– Нет. А откуда ждете?
– В Петрограде у меня осталась невеста. И – ни слова от нее… Боюсь, что она, при всей своей экстравагантности, не слишком-то понравится большевикам. Им вот декрет о мире, декрет о земле – это они понимают…
– А ведь любовь такое великое чувство! – с пафосом сказала секретарша.
– Я тоже такого мнения, – ответил Небольсин, благодарно поминая при этом Дуняшку за сытный завтрак. – Но…
И тут на всю контору раздался истошный вопль:
– Карау-ул… помо-о-о-гите!
– Кто это так орет? – испугался Небольсин, вскакивая.
– Никак, Шверченко? – засуетились в канцелярии.
Со второго этажа конторы, отчаянно грохоча по ступеням, скатилось что-то. Небольсин приоткрыл дверь. Так и есть: рабочие свергли третейский суд в лице архиреволюционного товарища Шверченко.
– Ревком бьют, – сказал Небольсин, вспоминая чесменский митинг. – И нам, чувствую, пора подумать о себе…
Нахлобучив на ухо шапку, он успел выскочить из конторы таким жиганом, что опередил даже Шверченку. Председатель мурманского ревкома наяривал следом, как козел по весенней травке.
– Милицию! – взывал Шверченко, шлепая валенками по талым сугробам. – Милицию сюда… пожарных зовите!
Толпа рабочих громила контору. Небольсин остановился, издали наблюдая, как вылетают наружу рамы. Через окна, порхая ножками, рушились в снег столы бухгалтерии. Вот, заодно с ними, вылетел в окно, еще попискивая о чем-то, и главный бухгалтер дистанции (писавший почему-то всегда гусиным пером).
Оттуда, со стороны конторы, доносились возгласы:
– Мы добьемся своих прав!
– Догоняй Шверченку… набить ему рожу!
Шверченко все это, конечно, слышал.
– Скройтесь, – сказал ему Небольсин. – Рожа вам еще пригодится… для митингов и для барышень!
И Шверченко – это новая-то власть! – так застрелял валенками до Главнамура, что только его и видели.
К месту погрома с примкнутыми штыками спешила этапно-флотская рота. Матросы еще издали обгорланивали путейских:
– Эй, костыли! Чего буянишь? Велено разогнать…
Две толпы – пестрая и чеканно-черная – сомкнулись дружелюбно, и над головами людей поплыли дымки цигарок, пущенных вкруговую. Было ясно, что рабочие отсюда не уйдут, пока с ними не рассчитаются по закону. А Главнамур вряд ли сыщет на Мурмане ту силу, которая бы смогла направить штыки против рабочих…
Именно в таком духе Небольсин и выступил сегодня на экстренном совещании, созванном при Ветлинском.
– Таково мое мнение, – закончил он, садясь.
Шверченко мстительно выкрикивал:
– Ни копейки! Захотят жрать – вернутся!
– Стыдитесь, – придержал его Басалаго. – Вы же представитель революционной власти. И… выступаете против рабочих?
– Они меня избили.
– Мало дали, – буркнул Брамсон. – Однако я вполне солидарен с мнением председателя ревкома: ни копейки им не давать. Голод – великий рычаг, им только надо умело пользоваться при всех социальных поворотах…
В памяти Аркадия Константиновича выросла тощая шея коровы и раздалось умирающее: «мууууу…» И подумалось о Брамсоне: «Не он ли вытащил из голодного Петрограда эти жуткие эшелоны с падшей скотиной?»
На столе главнамура зазвонил телефон. Контр-адмирал снял трубку, долго слушал. Молча повесил трубку. Огляделся.
– Уже разгромлена милиция, – сообщил собранию. – Теперь рабочие вооружены. Они идут сюда… Лейтенант Басалаго, вызовите караул и быстроходные катера из гавани Александров-ска. На мурманский гарнизон я уже не могу полагаться…
Даже из этого светлого зала, пропитанного уютным теплом печей, невольно ощущалось, как там, на снежной замети, копится и бушует дерзкая сила мышц, кулаков, нервов, глоток. Шверченко нашел сучок на столе главнамура и водил пальцем вокруг этого сучка, словно совершая обряд заклинания: «Жизнь или смерть?..»
– Дайте Шверченку! – кричали с улицы. – Мы его в рожу…
– Это вас, милейший! – засмеялся Брамсон, не в силах скрыть своего удовольствия. – Зовут ревком на растерзание. Раньше вот, помню, кричали, что царь плох. Теперь царя нет – кричат, что плох Шверченко… Что вы скажете?
Небольсин с трудом прятал улыбку: и смех, и грех. Контрадмирал, продумав свое решение, отшатнулся от окна:
– Пусть они (это о рабочих) вернут оружие в милицию. А деньги, согласно договору, придется выплатить.
– За что? – возмутился Брамсон. – Неужели мы уступим?
– А вы посмотрите, господин Брамсон. – И контр-адмирал через плечо показал на окно. – Отсюда хорошо видно, что на «Аскольде» набирают пары, и никто не знает, чем они могут зарядить башни! Я не берусь утверждать, что это не фугасные или зажигательные. Выдайте им деньги и не спорьте… Пусть все бунтовщики убираются прочь из Мурманска, а на дорогу будем нанимать солдат гарнизона.
Небольсин поднялся из-за стола в твердом убеждении, что дни Совжелдора сочтены. Все эти рабочие, потрясающие сейчас оружием перед окнами Главнамура, приедут завтра в Петрозаводск и как пить дать сковырнут с магистрали эсеров и меньшевиков. Но это только там (в Петрозаводске), а здесь все останется по-старому. Шверченко несокрушим, пока он нужен Ветлинскому и его окружению… Это были печальные мысли.
Тупик оставался тупиком.
* * *
Уже подъезжая к Петрозаводску, Небольсин вдруг вспомнил:
– А ведь я состою почетным членом Олонецкого общества спасания на водах.
– К чему это тебе? – улыбнулся Ронек.
– Милый Петенька, я старый петербургский яхтсмен и привык в срок платить членские взносы. Ко мне в обществе хорошо относятся.
– За что? За то, что ты в срок платишь взносы?
– И за это тоже… Но я действительно вытащил из воды одну пьяную бабу. Она так излаяла меня при этом, что я решил больше никого не спасать. Особенно женщин!.. Где мы?
Ронек посмотрел в окно:
– Кигач проехали, сейчас будет Шуйская.
Здесь еще не лежал на полянах снег, было предзимне-пустынно. Оголенный лес наклонялся ветвями над эшелонами, медленно скользящими по насыпи. Ронек и Небольсин, не сговариваясь, ехали в Петрозаводск, чтобы ускорить падение Совжелдора. Ронек желал изгнания эсеров, чтобы сомкнуть дорогу с революционным Петроградом; Небольсин желал (страстно!) только изгнания Каратыгина из Совжелдора и прочих мерзавцев – он не был политиком.
Вдали уже показался Петрозаводск – в дыме депо и завода, и дым жидко слоился над потускневшими садами; тускло отсвечивали вдалеке луковицы церквей и шпиль лютеранской кирхи.
Сразу, как только поезд остановился, из вагонов посыпались горохом беглецы с Мурманской дистанции. Небольсин с тоскою наблюдал, как летят из окон узлы тряпья, громыхают сундуки. Эти люди были уже потеряны для его дороги…
– Куда ты сейчас? – окликнул его Ронек.
– Я загляну к Буланову, – ответил Небольсин.
– Хорошо. Встретимся в Совжелдоре.
Тронулся поезд, оставив беженцев. В последнем вагоне состава неожиданно мелькнуло лицо лейтенанта Басалаго. Вагон прокатился мимо, сверкая зеркальными окнами, и Небольсин в растерянности проводил его глазами. «Басалаго ведь наверняка знал, что я еду с ним… Отчего же не подошел?» Было ясно: начштамур выехал в Петроград… Ехал тайком. Скрытно!
Увидев Небольсина, начальник Петрозаводского узла Буланов с ядом заметил:
– Звоночки-то кончились… Тю-тю!
– Яков Петрович, – взмолился Небольсин, – одну минутку. Невесте! Она ждет, я знаю, тоже мучается… Ради бога!
– Все частные переговоры большевики запретили. Станция просто не соединяет. Вот погодите, – посулил Буланов, – может, немцы придут в Петроград – тогда звоните хоть круглые сутки. Немцев, я знаю, у них порядок… Потерпите немного: Советская власть доживает последние часы.
– Вы думаете? – подавленно спросил Небольсин.
– Конечно. У них же ничего нет. Нет топлива. Нет офицеров. Нет денег. Нет интеллигенции. Пустота и мрак!
Выходя из кабинета Буланова, Небольсин вдруг испытал острое чувство зависти к Басалаго: через несколько часов лейтенант будет в городе, где нет топлива, нет денег… Допустим, там уже нет ничего. Но зато, будь он на месте Басалаго, он бы со всех ног кинулся в Ковенский переулок, из широких рукавов вымахнули бы тонкие руки – ему навстречу…
Вечером пришел на совещание Совжелдора. Ни к кому не присаживался. Стоял отдельно от других, обтирая спиной стенку, явно накапливал злость. Злость против заправил Совжелдора – всех этих скучных и неумных людей, пришедших к власти над магистралью из контор и бухгалтерии. Они, как и он, носили форму путейцев. Но разница между ним и этими людьми была громадная: они – только чиновники, а он, Небольсин, был все-таки бойцом, он пробивался два года через болота и скалы. За ними тянулся ворох бумаг и приказов, а за ним – колея рельсовых путей, по которым бежала серая, неумытая Россия…
Это был извечный конфликт – конфликт начала творческого, созидающего с началом буржуазно-бюрократическим. Партийного отношения к совжелдорцам у Небольсина не было, да и не могло быть, конечно.
В перерыве к нему протиснулся Павел Безменов:
– Аркадий Константинович, ребята говорят, что от Мурманки вас бы неплохо выбрать.
– За что это мне такая честь? – покривился Небольсин.
– Как за что? За… честность.
– Спасибо, – ответил Небольсин уже серьезно. – Но мне это ни к чему. Вот Ронек – его от Кемской линии надо поставить.
– Ронек пройдет! – убежденно ответил Безменов.
В разгар совещания возник вопрос о Каратыгине, о нищете сезонников, о том, что нет столовых, негде учиться детям, о взяточничестве и прочем.
Буланов от стола президиума подал голос:
– К чему споры? Здесь находится представитель Мурманской дистанции… инженер Небольсин! Просим его… на эшафот!
Почти спокойный (и сам дивясь этому необычному спокойствию), Аркадий Константинович поднялся на «эшафот» трибунки.
– Вот был, – сказал он, – начальник военных сообщений генерал Всеволожский. Был министр путей сообщений кадет Некрасов. Они уже – тени. Существует Совет Народных Комиссаров, дорогами в России заправляет таинственный Викжель. А нашу магистраль взял в свои руки Совжелдор… Я не спорю: нет министерства – есть Совет. – Подумал и махнул рукой: – Мне, в общем, это даже безразлично, лишь бы дорога не простаивала…
В зале погас электрический свет, и он выждал в темноте, пока не растеплят керосиновые лампы.
– Хорошо, – сказал Небольсин, когда шорохи утихли. – Давайте будем откровенны. Режущее мой слух варварское слово «Совжелдор» расшифруем. Совет железной дороги – так? Да, так… Кто же собирается давать мне этот совет? Кто? – спросил он у людей. – Может, контрагент Каратыгин, нажившийся на бочках с гнилой капустой? Кому он будет советовать? Мне? Мне?
В острой тоске передернуло его спазмой удушливой злобы, и Небольсин заговорил снова:
– Мне, который пришел сюда, прокладывая первую колею по кочкам? Мне, который с ружьем в руках разгонял волков по ночам от нашей первой станции?
И вдруг зал вздрогнул: потянулись руки в узлах рабочих вен, руки в землистых, черных ногтях, словно в панцире.
– Вон! – сорванно кричали из зала.
Небольсин понял, что это «вон» относится не к нему. Сейчас он с ними – с этими вот руками, и ему бояться нечего.
– Встаньте! – сказал он, начиная волноваться. – Пусть встанут те, кто неделями дрогнул по пояс в болотах. Пусть встанут те, кто сыпал и сыпал балласт в трясину, пока не выросла над нею насыпь. Пусть встанут те, кто не спал ночей, ибо не было даже кочки, чтобы преклонить голову… Кто месяцами жил возле костров – хуже солдата на фронте, потому что солдат имел хоть паек. А мы, оторванные сотнями верст от жилья, порою и пайка не имели…
Двигая вдоль стен пудовые лавки, зал начал подниматься. За столом совжелдорского исполкома кто-то сдавленно сказал:
– Это большевистская агитация!
– Помилуй бог! – возразил Небольсин. – Ну какой же я большевик? Но я вот с этими людьми, – и показал в глубину зала, – проделал трудный путь. И теперь я спрашиваю: если варварское сочетание слов «Совжелдор» имеет корень от слова «совет», от слова «советоваться», то я желаю знать и далее: кто же, черт побери, мне будет советовать?!
И резко повернулся к столу исполкома:
– Вы?.. Но я не видел вас в тайге и на болотах.
И опять – в глубину зала:
– А вот этих людей – да, видел. Им я еще могу поверить. Ибо я их знаю, вместе с ними работал, а они знают меня. И вот совет от них я могу принять. Но только не от Каратыгина!
– Долой, вон их! – надрывался зал. – Наша власть!
Буланов все понял и величаво поднялся:
– Викжель будет протестовать. (Снова начался шум.) Господин Небольсин, – продолжил Буланов, – я подозреваю заговор. Вы специально привезли сюда из Мурманска отщепенцев дороги, и вы сознательно… Да! Вы сознательно подхалимствуете сейчас перед ними, чтобы самому пронырнуть в члены Совжелдора!
Удар пощечины прозвучал у тишине как выстрел.
– Я все-таки… дворянин! – вскинулся Небольсин. – И подозревать меня в низменности чувств… Впрочем, можете требовать от меня удовлетворения. Я всегда к вашим услугам.
Буланов отклеил ладонь от красной щеки.
– Хорошо, мерзавец… Мы уйдем, – заговорил он. – Но таких, как ты, мало расстреливать. Таких, как ты, надо вешать…
Небольсин уже покидал зал. Мимоходом шепнул Ронеку:
– Не вздумайте теперь выставлять мою кандидатуру. Я буду в «Карпатах»… Заходи, вместе поужинаем.
В ресторане его знали как старого кутилу, швырявшего без жалости когда-то сотенные. А потому из-под полы предложили коньяку, вина, икры – чего хочешь. Коньяк не брал его в этот день, и в задумчивости Небольсин дождался Ронека.
– Ну, – спросил, – что там?
Ронек, возбужденный и голодный, потер над столом руки:
– Аркашка! Это было так здорово… Весь старый исполком полетел кубарем.
– И кто же теперь в Совжелдоре?
– Мы… большевики! И сочувствующие. Ты помог нам.
Небольсин открыл портмоне, достал из него зубочистку.
– Я понимаю, – сказал он, – это не моя заслуга, что Совжелдор стал большевистским. Не будь меня сегодня, все равно победили бы вы, Петенька! Я только шевельнул ветку, и плод, давно созревший, скатился в руки – румяный. Но, поверь мне, Петенька, я говорил искренне. Смешон я не был?
– Нет, ты не был смешон, Аркашка! Правда, левые эсеры тоже проскочили в исполком. Но их программа сейчас смыкается ближе всего с нашей… Что с тобою?
Небольсин сделал кислое лицо:
– Вот пью, пью… И никак не могу избавиться от предчувствия. Меня что-то гнетет, не могу понять что.
– Да перестань. Такой здоровый бугай… Не канючь!
– Вот что, Петенька, – поднялся Небольсин, – я уже расплатился. Ты ешь, пей… А я пойду. Мне что-то не по себе.
– Ты прямо на вокзал?
– Сейчас, – посмотрел Небольсин на часы, – я все-таки загляну в это Общество спасания человецей на водах. А с ночным – в Мурманск! Прощай, Петенька… Это очень хорошо, что меня не стали вводить в Совжелдор. Мне этого и не нужно: я далек от политики. А что касается скотины Буланова, то что ж, пожалуйста, я готов стреляться… Слово за ним!
И лакеи отдернули перед ним пыльные, ветхие ширмы.
* * *
В маленьком домике Общества спасания на водах, притулившемся на берегу тихой Лососинки, в одном окне еще горел свет. Незнакомый человек средних лет в офицерском френче, но без погон скучал в конторе. Одного глаза у незнакомца не было, вместо него глядел на мир стеклянный – голубой-голубой.
– Небольсин? – удивился он. – Как приятно познакомиться…
Аркадий Константинович уплатил взносы, а одноглазый взялся за громадный висячий замок.
– Тоже уходите? – спросил Небольсин. – Как удачно, что я вас застал.
– Да. Закрываюсь. Больше никто не придет.
– Ну спасибо. Позвольте откланяться.
– Вы куда сейчас? – спросил одноглазый, вдевая хомуток замка в дверные кольца.
– На вокзал.
– Не желаете ли, – предложил одноглазый, оглядываясь по сторонам, – я вас на катере общества подброшу?
– С удовольствием, – согласился Небольсин.
Катер – слишком громко сказано. Скорее лайба с подвесным мотором.
Косо взлетели от берега дикие утки. Желтый лист над водою падал, падал, падал – неслышный. И неслышно ложился на темную спокойную воду. Одноглазый молча сидел на руле, направляя моторку вдоль заводи Лососинки. Темно и мрачно вылупились на воду одичалые окна домов обывателей.
Взошла полная луна, и одноглазый сказал:
– Остро декларируют большевики. Благодаря этой остроте Малороссия уже отъезжает от великороссийского перрона в неизвестность.
– Это, конечно, ужасно: потерять Украину, – согласился Небольсин, кутаясь в пальто. – Россия будет раздергана…
Голубой глаз человека во френче сверкал, как драгоценный алмаз в темноте крадущейся ночи.
– Сегодня Украина, – сказал он, – завтра Прибалтика, потом Кавказ, и от России – слабый шпик на мазутном масле!
– Это страшно… – задумался Небольсин, подавленный.
«Чап-чап-чап…» – постукивал мотор. Было тихо и безлюдно.
– А как вы думаете, – снова спросил одноглазый, – победят большевики или нет?
– Думаю, что…
– Нет? – закончил за него одноглазый.
– Может, вы и правы: им очень трудно остаться у власти.
Человек во френче перенял румпель другою рукой.
– А если так, – сказал, – так чего ты суешься?
– О чем вы? – растерялся Небольсин.
– Ты думаешь, Совжелдор тебе простит?..
Удар сапогом – прямо в лицо, и Небольсин отлетел на нос байдары, которая продолжала мерно двигаться через заводь. Офицер прыгнул на него сверху и – удивительно сильный, ловкий! – стал вязать на шее Небольсина веревку.
– Так чего суешься? – приговаривал он. – Твое ли это дело?
Головою, резко привстав, Небольсин ударил его в живот.
– Эк! – задохнулся тот, падая.
И, собрав все свои силы, инженер швырнул человека в воду.
Из-за борта сразу вынырнула голова его, и теперь стеклянный глаз сверкал в ночи жутко, люто и удивительно… Перехватив румпель, болтавшийся на корме, Аркадий Константинович круто развернул, катер по заводи. И… тяжелый, окованный жестью форштевень утопил одноглазого в илистой глубине.
Небольсину надолго запомнилось это нутряное, противное «эк!» и как потом всплеснула вода…
Он выключил мотор, и лодка с шорохом – по инерции – въехала в шуршащие камыши.
Держась за виски, задворками он побежал в сторону вокзала.
Жизнь в холодном вагоне с толстозадой Дуняшкой казалась ему теперь сказочным раем.
