Гарри Тертлдав
«Верни мне мои легионы!»
Посвящается Гвин Морган, Рону Меллору и Хэлу Дрейку
I
Рим шумел и бурлил вокруг Публия Квинтилия Вара, когда полдюжины крепких лектиариев несли его паланкин к дому Августа на Палатинском холме. Рабы, облаченные в одинаковые красные туники, шагали по неровной булыжной мостовой умело, плавно и размеренно, не давая Вару ощутить ни малейшего толчка.
Разумеется, Вар мог бы опустить занавески паланкина и тем самым отгородиться от многотысячной уличной толпы, но сегодня он не возражал, чтобы на него смотрели: с первого взгляда было заметно, что несут важную особу.
Путь ему преградила старая повозка, запряженная парой медлительных быков, доверху набитая мешками с зерном; ее несмазанные оси поскрипывали и стонали. Застряв позади такой повозки, человек мог умереть от старости, дожидаясь, пока она проедет.
Рабы Вара не собирались мириться с задержкой. Один из следовавших за носилками педисеквиев (римский аристократ, как избранный, не носил сам свои вещи, за него это делали сопровождающие) тут же выкрикнул с сильным греческим акцентом:
— Эй, там, дорогу! Пропустите паланкин Публия Квинтилия Вара!
На узких, извилистых улочках, забитых пешеходами, вьючными ослами и повозками, освободить путь было нелегко. Седовласый человек, управлявший повозкой, даже не попытался это сделать, гаркнув в ответ:
— Пропади он пропадом, кем бы он ни был!
Судя по акценту, возница был самнитом или осканцем.
— Кем бы он ни был? Да как ты смеешь, деревенщина!
Педисеквий не знал более страшного оскорбления и вознегодовал так, словно возница задел его самого. И неудивительно: если господин был солнцем, то раб луной и светился отраженным светом.
— Да будет тебе известно, что Публий Квинтилий Вар двадцать лет назад был консулом! Консулом, говорю тебе! А потом управлял провинцией — Сирией и только что вернулся в Рим. Он женат на внучатой племяннице Августа. Да помогут тебе боги, несчастный, если Вар спросит твое имя!
Возница стегнул быков и прошелся кнутом по двум пожилым женщинам, чтобы те убрались с дороги. Женщины завопили, но посторонились. Повозка откатилась на освободившееся место, дав дорогу носилкам и свите.
— Молодец, Аристокл! — похвалил раба Вар.
Педисеквий задрал подбородок, выпятил грудь и двинулся дальше такой походкой, словно был гигантом десяти локтей ростом и восьми локтей в плечах, а не лысеющим, худосочным маленьким греком.
Квинтилий Вар спрятал улыбку. В управлении рабами, как, впрочем, и в управлении любыми другими людьми, имелись свои хитрости, позволяющие добиться максимального послушания и усердия. Разумная похвала, произнесенная в нужный момент, могла принести больше пользы, чем динарий.
По пути к Палатину Аристоклу еще не раз приходилось повышать голос. Что поделать, таков Рим: народу здесь слишком много, а места слишком мало.
Уличные музыканты бренчали на кифарах и играли на флейтах в надежде, что брошенных прохожими монет хватит на еду. Чуть ли не на каждом углу торчали писцы, предлагавшие услуги неграмотным, а торговцы наперебой расхваливали свой товар:
— Фиги в меду!
— Бусы! Прекрасные стеклянные бусы из Египта!
— Хлеб, сыр и масло!
— Краска для век, она сделает ваши глаза прекрасными!
— Жареные певчие птички! Кто хочет жареных певчих птичек?
— Амулеты, они принесут вам удачу!
— Вино! Настоящее фалернское!
Вар захохотал. Лектиарии тоже. Педисеквий, старавшиеся сохранять важный вид, лишь покачали головами. Только круглый дурак поверил бы, что тощий уличный торговец с амфорой на плече и впрямь может предложить вино, достойное самого Августа. То, что находилось в этом сосуде, наверняка отдавало уксусом, если не мочой.
Когда носилки наконец добрались до Палатинского холма, уличный поток поредел. На протяжении многих лет Палатинский холм оставался процветающей частью города, и проживали здесь важные люди — истинные римляне. На Палатине не встречались одетые в штаны галлы, смуглые евреи и пылкие нумидийцы, зато остальной Рим кишмя кишел варварами, стекавшимися сюда со всей империи в надежде разбогатеть. До сих пор никто не нашел способа не впустить их сюда или выставить тех, что уже явились.
«А жаль, что не нашел», — подумал Вар.
Роль Палатина, как места для избранных, особенно возросла после того, как на склоне этого холма поселился Август, владыка Римского мира. Август управлял империей более трети века, и, хотя некоторые сенаторы тосковали по Республике, при которой они были самой крупной рыбой в пруду, большинство простых людей уже не помнили той поры. Если кому-то и вспоминалась Республика, то в основном как время почти непрерывных кровавых гражданских войн. Вряд ли кто-нибудь, кроме упомянутых выше сенаторов, променял бы мир и благоденствие эпохи Августа на хаос, царивший до нее.
И уж точно ни на что не променял бы нынешнюю эпоху Квинтилий Вар, неразрывно связанный с новым порядком. Он принадлежал к тем многочисленным личностям, которые вовремя приняли сторону человека, достигшего вершин власти, и возвысились вместе с ним. Вряд ли Вар добился бы большего при Республике. Возможно, и Рим не добился бы большего при Республике, однако Рим значил для Вара меньше, чем значил Вар для Рима.
Его отец, Секст Квинтилий Вар, думал иначе. Он покончил с собой при Филиппах вместе с Брутом и Кассием, потерпев поражение в битве с Антонием и Октавианом, тогда еще не называвшим себя Августом. В ту пору, почти пятьдесят лет назад, Публий был еще мальчиком, и ему очень повезло, что победители не подвергли гонениям семьи побежденных.
Подумав об этом, Вар серьезно кивнул. Да, ему во многом везло.
Резиденцию Августа охраняли воины. Августа можно было упрекнуть в чем угодно, только не в глупости. Он прекрасно знал, что в Риме до сих пор есть люди, которых возмущает его правление, поэтому о безопасности императора заботились три когорты преторианцев, расквартированных в городе, — тысяча пятьсот воинов. Еще шесть когорт были размещены в ближайших городах. По вооруженному караулу перед входом можно было безошибочно отличить дом Августа от всех остальных домов на Палатине.
Некоторые из преторианцев явно были италиками, но другие, рослые и светловолосые, не иначе как галлами или германцами. Такой подбор воинов был разумным: Рим ничего не значил для варваров, зато Август, их наниматель и командующий, значил очень много.
Когда паланкин Вара поравнялся со стражей, самый рослый и самый белокурый из воинов вопросил с гортанным акцентом:
— Кто вы такие? Что вам здесь нужно?
За Вара ответил Аристокл:
— Мой господин Публий Квинтилий Вар — бывший консул. Сегодня у него назначена встреча с Августом.
Грек благоразумно не стал слишком кичиться важностью своего господина перед германцем, ведь командир стражи при резиденции императора — не какой-то там возница, а человек, охраняющий самую важную особу в Риме. Но с другой стороны, тот, кого пригласили повидаться с Августом, уже благодаря одному этому — значительное лицо… Следовательно, сопровождающий его раб — тоже не пустое место.
— Подожди здесь. Мы проверим, — ответил страж и заговорил с остальными воинами на звучном родном языке.
Один из караульных нырнул в дом.
— Все будет в порядке, мальчики, — сказал Вар лектиариям. — Можете меня высадить.
Рабы бережно поставили носилки, Вар ступил на землю и потянулся. В отличие от своих рабов он был одет не в одну лишь тунику и расправил складки просторного одеяния так, чтобы говорившая о его ранге пурпурная кайма не осталась незамеченной.
Вернувшийся воин что-то сказал начальнику стражи на языке варваров, и исполненный достоинства командир слегка склонил голову перед Варом.
— Можешь войти.
Подозрение в его голосе сменилось уважением, в котором, однако, не было ни тени подобострастия.
— Хорошо, — кратко ответил Вар.
По правде говоря, он не был уверен, как следует держаться со стражей Августа. О равенстве между ним и этими людьми не могло быть и речи, но относиться к воинам, хорошо сознающим важность выполняемого им дела, как к простой челяди, тоже было нельзя. Эти воины оставались для Вара загадкой.
Едва Вар в сопровождении двух своих слуг вошел в дом, как к ним поспешил один из домашних рабов Августа. Бывший консул не сомневался — оставшихся снаружи лектиариев отведут в тень, предложат им еду и напитки. В великих домах — а то был величайший из домов Рима — все это подразумевалось само собой.
— Надеюсь, ты в добром здравии, господин? — учтиво обратился к гостю раб Августа.
— Да, благодарю, — отозвался Вар (его благодарность адресовалась, разумеется, не рабу, а его господину). — Надеюсь, Август тоже здоров.
— Он говорит, что в его возрасте человек либо здоров, либо мертв, — ответил раб с чуть заметной улыбкой.
Это изречение полностью соответствовало истине и было в духе остроумия Августа. Правителю Рима исполнилось семьдесят лет — такого возраста многие стремились достичь, но мало кому это удавалось. В раннем возрасте император переболел несколькими серьезными болезнями, но все превозмог и пережил куда более молодых людей, в которых видел своих возможных преемников.
Вару было слегка за пятьдесят, и он уже начинал ощущать, что сила и бодрость не останутся с ним навсегда… Может, останутся совсем недолго. А ведь он большую часть жизни наслаждался отменным здоровьем, за исключением пары приступов зубной боли. Оба раза ему в конце концов пришлось прибегнуть к услугам зубодера; вспомнив об этом, Вар поежился и постарался поскорее выкинуть пережитое из головы.
Раб проводил Вара и его слуг к двери на северной стороне внутреннего двора. Крытая колоннада укрывала двор от прямых лучей солнца, но широкий дверной проем пропускал много света. Повинуясь велению этикета, раб забежал вперед и провозгласил перед входом:
— Господин, Квинтилий Вар явился на встречу с тобой!
— Хорошо, пусть войдет.
С годами во рту у Августа словно появилась каша: похоже, с зубами у него дела обстояли еще хуже, чем у Вара.
По жесту раба Вар и его слуги проследовали в помещение, где ожидал гостя Август.
Несмотря на возраст, правитель Римского мира отличался плавностью движений и держался настолько прямо, что казался очень высоким, хотя на самом деле не был таким. На нем была пурпурная тога — такой роскошный наряд больше никто не носил.
— Добрый день, — с поклоном произнес Вар.
Его рабы поклонились ниже господина, почти сложившись пополам.
Выпрямившись, Вар спросил:
— Чем сегодня я могу тебе служить?
— Мы еще поговорим об этом, не беспокойся.
Август махнул в сторону стула.
— А пока садись, располагайся как дома.
В анфас широкое лицо императора казалось мягким и добродушным, но при взгляде в профиль резкий контур носа предупреждал, что в этом человеке есть то, чего нельзя распознать с первого взгляда.
— Благодарю, — сказал, усаживаясь, Вар.
Слуги встали по обе стороны стула.
Август расположился в большем кресле с подушкой на сиденье, и один из императорских рабов принес закуски: зеленые смоквы, сардины и разбавленное водой вино. Император всегда отличался непритязательностью в еде.
Когда они с Варом слегка перекусили, Август спросил:
— Как дела у Клавдии?
— Хвала богам, она в добром здравии, — ответил Вар, — и передает привет своему двоюродному дяде.
Даже если бы его жена не передала привета, Вар все равно бы так сказал.
— Это хорошо.
Август улыбнулся, обнажив плохие зубы. Прядь волос — почти совсем седых — свесилась на его правый глаз, но в этом Вар мог лишь позавидовать Августу, ибо сам почти облысел.
— Она славная девочка, — с улыбкой проговорил Август.
— Это правда, — искренне ответил Вар.
Его жену звали Клавдия Пульхра — Клавдия Красивая, что делало заключенный по расчету брак куда более приятным.
— Как поживает твой сын? — спросил Август.
— Он сейчас учится в Афинах.
Вар тоже улыбнулся.
— И в каждом письме просит денег.
— А чего еще детям просить от отца? — усмехнулся Август. — Впрочем, мы все равно по возможности должны заботиться об их образовании.
Последнюю фразу он произнес на хорошем греческом.
— Верно, — ответил Вар на том же языке и, снова перейдя на латынь, продолжал: — Я бы не смог трудиться в Сирии, если бы не знал греческого. Латынью там владеют только наши воины, да и среди них есть такие, которые лучше говорят по-гречески.
Август пригубил вина. Оно было разбавлено водой сильней, чем нравилось Вару, но император всегда отличался умеренностью.
— Ты неплохо справился в Сирии, — сказал Август, поставив чашу.
— Рад был там трудиться. Это богатая провинция.
По прибытии в Сирию Вара и впрямь поразили богатство и древность этого края, по сравнению с которым Италия казалась совсем юной. Риму, как утверждали, было 760 лет, но могущество и славу он обрел не более трех столетий назад, тогда как некоторые сирийские города существовали уже тысячи лет, появившись задолго до Троянской войны. А какие богатства в них хранились! Вар отправился в Сирию почти бедняком, а вернулся богачом, причем добился этого без большого мздоимства и откровенного грабежа.
— Ты настолько хорошо там справился, что я решил вверить твоим заботам одну провинцию, — сказал Август.
— Вот как?
Вар подался вперед, хотя и постарался скрыть охватившее его волнение. Куда можно направить бывшего наместника Сирии? В Ахайю? Она была беднее Сирии, но считалась престижнее любой другой провинции. Правда, Ахайя находилась под управлением сената, официально Август не распоряжался ею, но, если император попросит Призванных Отцов оказать честь его родичу, разве сенаторы смогут ответить отказом?
А может, в Египет? Египет принадлежал Августу — уж на это золотое дно император никогда бы не позволил сенаторам наложить руки. По сравнению с Египтом даже Сирия казалась бедной; человек, служивший префектом Египта, мог не сомневаться, что обеспечит процветание и себе, и своим наследникам.
— Да, я так решил.
Правитель Римского мира тоже подался вперед и договорил:
— Германию.
— Германию?
Вару оставалось лишь надеяться, что он не слишком явно выказал свое разочарование. Он-то надеялся, что его назначат в уютную, культурную, обжитую провинцию, которой можно будет спокойно управлять, радея о благе Рима и не забывая о своем собственном. Где можно будет наслаждаться жизнью. И вот…
— Германия… далеко, — неловко пробормотал Вар.
То была единственная форма протеста, какую он мог себе позволить.
— Знаю. И понимаю, что после Сирии такое назначение тебя не радует.
Да, Августа не проведешь. В свое время, еще очень молодым, Антоний совершил роковую ошибку, недооценив этого человека. Всякий допускавший такую ошибку, потом горько о ней сожалел, но, как правило, бывало уже поздно.
Конечно, от Августа не укрылось, о чем сейчас думает Вар.
— Прости, — промолвил император. — Мне жаль тебя, но в Германии необходим человек, которому я могу доверять. Боюсь, ситуация там складывается не совсем так, как мне бы того хотелось.
— Я сделаю все, что в моих силах, если таково твое желание, — заверил Вар.
Он с ужасом думал: как сообщить о своем новом назначении Клавдии? Услышав новость, она устроит такую сцену, что после этого встреча с белокурыми северными дикарями покажется безобидной забавой.
— А ты не думал, что, возможно, там нужен человек с… э-э… большим военным опытом?
— Я бы послал Тиберия, но он занят подавлением мятежа в Паннонии, — ответил Август. — И кажется, дела у него наконец-то пошли на лад. Ну почему паннонцы не могут понять, что им гораздо лучше будет под управлением Рима? Так или иначе, они не признают очевидного, и Тиберию приходится им это доказывать.
— Рад слышать, что дела у него пошли на лад, — заметил Вар.
Эх, если бы Тиберий сумел побыстрей прижать к ногтю мятежную Паннонию — тогда его бы и отправили разбираться с германцами. Но что толку мечтать о несбыточном — ясно же, что такого не случится. Значит, Вару не отвертеться от нового назначения, теперь лишь нужно извлечь из этого назначения максимум пользы. Если, конечно, из подобной ситуации вообще можно извлечь хоть какую-нибудь пользу.
— В свое время мой отец завоевал Галлию всего за одну кампанию, — с досадой проворчал Август.
Вообще-то он состоял с Цезарем в куда более отдаленном родстве, являясь внуком его сестры. Однако Цезарь усыновил Августа, объявил его своим наследником, и более полувека назад юный Гай Октавиан сумел воспользоваться этим с большой для себя выгодой. Он и по сию пору гордился правом называться сыном Цезаря, однако это заставляло его невольно сравнивать свои достижения с деяниями великого предшественника.
— Вот уже двадцать лет, как я посылаю в Германию армию за армией; более того, в боях с германцами мои войска, как правило, побеждают, но страна так и не покорена. А покорить ее необходимо: граница, проходящая от Эльбы к Дунаю, будет гораздо короче нашей нынешней границы на Рейне и Дунае, значит, ее легче будет обеспечивать гарнизонами и дешевле охранять. Я мог бы удерживать ее с гораздо меньшей армией.
— Да, конечно.
Вар подозревал, что именно в том и заключается основной интерес императора к Германии. Придя к власти, Август значительно сократил армию, однако жалованье воинов до сих пор составляло львиную долю государственных расходов Рима. Если удастся уменьшить протяженность границы, это позволит уменьшить численность войск, следовательно, заметно сэкономить на воинском жалованье.
— Кроме того, — добавил Август, — германцы — это орда смутьянов. Они тайком перебираются через Рейн и совершают набеги на Галлию. Именно они способствовали бунту в Паннонии, подстрекая тамошних мятежников, а когда бунт вспыхнул, оказали бунтовщикам всяческую поддержку. Я хочу покончить с этим раз и навсегда. Время вышло, больше я не намерен с ними играть.
Вару показалось, что в комнате повеяло холодом. «Или ты покоришь их, или ответишь за свою неудачу». Август не произнес этого вслух, но Вар явственно услышал то, о чем умолчал император. Властитель империи щедро награждал за успехи, но любые провалы и промахи строго наказывались: даже родная дочь императора, Юлия, много лет провела в ссылке на жарком, убогом островке, будучи сослана туда за свой порочный нрав и супружескую неверность. Людям, которые не оправдывали ожиданий Августа, не приходилось рассчитывать на снисхождение.
— С какими силами мне предстоит призвать германцев к порядку? — облизнув губы, осведомился Вар.
— Я дам тебе три легиона — Семнадцатый, Восемнадцатый и Девятнадцатый, — ответил Август. — Они полностью укомплектованы и экипированы. Я дал бы тебе больше, но Тиберий ведет крупную войну. Однако и трех легионов должно хватить, причем с лихвой. В конце концов, в Германии мы сражаемся всего лишь с варварами и уже добились немалых успехов. Просто этих успехов пока недостаточно, их необходимо закрепить и развить.
— Три легиона! — эхом отозвался Вар.
После сокращений в армии, которые провел Август, во всей империи осталось только тридцать укомплектованных легионов. Неожиданно Вар ощутил радостный подъем. Под его командованием окажется около двадцати тысяч элитных воинов! Даже если после умиротворения Германии народ Рима не будет произносить его имя с придыханием, как имя Юлия Цезаря, во всяком случае, его запомнят. Запомнят навеки!
— Я не подведу тебя, — склонив голову, заверил Вар двоюродного дядю своей жены.
— Если бы я в этом сомневался, ты не получил бы легионы, — ответил Август.
Во главе половины когорты союзных Риму германцев Арминий двигался к Поэтовио, городку в западной Паннонии. Этот городок был недавно отбит у мятежников легионом, вместе с которым сражались и германцы. Дезертиры противника говорили, что паннонцы намерены вновь захватить городок, и в окрестностях действительно продолжали рыскать шайки мятежников.
— Смотрите в оба! — призвал Арминий на гортанном родном языке. — Нам не нужно, чтобы варвары преподнесли нам неприятный сюрприз.
Кое-кто из германцев хмыкнул. По мнению римлян, они были еще большими варварами, нежели уроженцы Паннонии. Впрочем, это не мешало германцам служить Риму. Почему бы и нет? Август хорошо платил, чего никак нельзя было сказать о паннонских бунтовщиках, потому перебежчиков было мало.
— На открытой местности нечего бояться, — сказал кто-то из воинов. — Мятежники при всем желании не смогут устроить засаду в таком хилом лесочке.
— Все равно держите ушки на макушке, — повторил Арминий.
Германец кивнул, но не в знак согласия, а скорее в знак нежелания спорить. Арминий прекрасно это уразумел, он и сам достаточно часто так поступал.
По правде говоря, воина можно было понять: в глазах германцев местность, по которой они двигались, пусть и поросшая деревьями, не являлась настоящим лесом. Паннония находилась к югу от Дуная и далеко к востоку от исконных владений херусков, племени Арминия. Эта страна отличалась непривычным для северян теплым и сухим климатом, и леса здесь были не такими, как у них на родине, а редкими, изобиловавшими дубами, ясенями и другими широколиственными деревьями. Здесь нельзя было найти ничего похожего на сумрачные, непролазные чащи Германии с косматыми елями и соснами, высящимися над густым подлеском из кустов и папоротников, с узкими, извилистыми тропками, что петляют между коварными топями, подстерегающими неосторожного путника.
Лишь поколение назад, вскоре после того как легионы добрались до Рейна, Рим продвинул свою границу к Дунаю, протекающему в этих краях. Расчетливый Август желал передвинуть границу на восток, к Эльбе: тогда ее протяженность сократилась бы на сотни миль, следовательно, для ее охраны понадобилось бы меньше легионов.
Поначалу жители Паннонии не слишком возражали против появления чужаков, но лишь пока не выяснили, что римское вторжение идет рука об руку со взиманием невиданно высоких налогов, которое они сочли настоящим порабощением. Тогда они восстали под началом двух вождей по имени Бато и третьего по имени Пинн. Мятежники сражались доблестно, война была кровавой, но Рим располагал превосходящими силами и постепенно брал верх.
Чтобы добиться своего, Август вознамерился поработить и Германию, но германские племена оказали пришельцам более серьезное сопротивление, чем жители Паннонии. Германцы высоко ценили свою свободу, и если соглашались поступиться ею, то лишь в обмен на материальные блага — вино, серебряные чаши и золотые монеты, дающие человеку ощущение собственной значительности.
Вот почему в то время как многие германцы решительно отстаивали свою независимость, другие с готовностью вступали во вспомогательные когорты при римских легионах. Кого-то из них манили приключения, кто-то хотел разжиться серебром, чтобы вернуться в родное племя состоятельным (по меркам Германии) человеком, а кто-то вовсе не собирался возвращаться домой, а намеревался после двадцати лет службы получить римское гражданство и обосноваться в империи.
Германцы Арминия были одеты на римский манер, как и он сам. На Арминии были подбитые гвоздями калиги, звонкая кольчуга, прикрытая доходившим до колена шерстяным плащом, и железный шлем с поперечным гребнем — такой гребень, а не продольный служил отличительным знаком командира. Воины его носили бронзовые шлемы — более дешевую разновидность обычного шлема легионера — и овальные щиты, не такие большие, как прямоугольные щиты римлян.
Но оружием они предпочитали пользоваться своим, германским. Их копья были длиннее и крепче римских пилумов и годились как для метания, так и для колющих ударов. Мечи германцев, которыми удобно было рубить сплеча, были вдвое длиннее коротких легионерских гладиусов, предназначенных для того, чтобы наносить колющие удары из-за щитов в ближнем бою. Поскольку германцы, как правило, превосходили римлян ростом пальца на четыре, их руки тоже были длиннее, и они могли разить клинками на большем расстоянии, нежели легионеры.
Правда, Арминий убедился (и в ходе кампании в Паннонии, и раньше, в стычках с римлянами в самой Германии), что в руках натренированных легионеров гладиус является смертоносным оружием. Германцы, превыше всего ценившие личную доблесть, частенько насмехались над римлянами, полагая, что в бою те по-рабски повинуются своим командирам. Однако римляне не были трусами, в этом Арминий убедился сам.
Более того, он убедился, что именно умение действовать сообща, как один человек, позволяло римлянам побеждать самых смелых и могучих противников, совершая то, что было не под силу его соплеменникам. Германцы, чьи земли еще не вошли в состав Римской империи, понятия не имели, насколько она огромна и насколько слаженно работают механизмы ее управления. Арминий поступил на римскую службу в основном для того, чтобы обучиться воинскому искусству римлян, и весьма в этом преуспел. Покидая родные леса, он и не мечтал узнать так много об искусстве ведения войны.
Паннонцы тоже многое переняли у римлян, от которых теперь их не всегда можно было отличить.
Вот и сейчас, выйдя из леса и увидев на другой стороне широкого луга большую группу воинов — человек восемьдесят или сто, в кольчугах, плащах и шлемах, — Арминий нахмурился, не в силах распознать, кто это: легионеры, бойцы вспомогательных сил или местные мятежники.
Скорее всего, это были все-таки бунтовщики, потому что, увидев германцев, они поспешили скрыться за деревьями. На месте их командира Арминий сделал бы то же самое: силы германцев вдвое превосходили силы противника.
— За ними, ребята! — гаркнул он. — Добрая схватка, добрая добыча!
С боевым кличем германцы устремились через широкий луг вслед за паннонцами.
Внезапно, в четверти мили к югу, из леса появился отряд воинов из того легиона, вспомогательными бойцами которого были люди Арминия. Римлян было примерно полкогорты, и при виде паннонцев они тоже издали клич и устремились в погоню, причем один из римских командиров помахал германцам, давая понять, что они союзники и будут действовать заодно.
Арминий помахал в ответ, хотя и без большого энтузиазма. Совместными усилиями германцы и легионеры быстро покончат с незадачливым вражеским отрядом, но тогда придется делиться добычей с римлянами, славящимися своей алчностью. Паннонцы умели бегать не хуже германцев и римлян (как ни странно, короткие ноги не мешали римлянам совершать быстрые и длинные марши), однако, чтобы держаться вместе и не дать перебить себя поодиночке, беглецам приходилось ждать самых нерасторопных из своих людей, поэтому преследователи неуклонно их догоняли.
Один из паннонцев что-то выкрикнул. Арминий отчетливо расслышал слова, но не понял их смысла, что лишний раз доказывало — перед ним враг. Как и большинство бойцов вспомогательных подразделений, Арминий поднаторел в латыни, хотя порой еще запинался и путался в склонениях и спряжениях. Но все же римляне понимали его, а он понимал их. Зато речь паннонца прозвучала для него просто тарабарщиной — как, впрочем, и для римлян.
Поняв, что оторваться от преследования не удастся, мятежники остановились и выстроились в боевую линию. Арминий подумал, что у врагов мало шансов уцелеть в бою. Но с другой стороны, шансов убежать у них и вовсе не было, а если бы их настигли на бегу, наверняка бы перебили. Яростное сопротивление в боевом строю дарило паннонцам хоть какую-то надежду, и, хотя Арминий не верил, что при сложившихся обстоятельствах противник может спастись, он все же предостерег своих бойцов:
— Будьте готовы! Они хотят пойти на прорыв!
— Пусть только попробуют, — прорычал один из могучих светловолосых воинов, и его товарищи одобрительно рассмеялись.
Нет, германцев не смутишь внезапным натиском!
Вражеский командир выкрикнул приказ, и паннонцы с яростью демонов устремились на отряд Арминия. Облик германцев, их бронзовые шлемы и маленькие щиты — все это выдавало в них воинов вспомогательного подразделения, и неприятельский командир решил, что с ними будет легче справиться, чем с легионерами. Что ж, пусть думает, что хочет. Думать — еще не значит сделать.
— Седат! Саккел! — выкрикивали паннонцы имена своих богов: владыки огня и небесного кузнеца-молотобойца.
Правда, сами они пустили в ход более острые орудия, чем молот.
Паннонцы ударили по германцам почти так же слаженно, как ударили бы римляне, но и бойцы Арминия встретили их куда более сплоченно, чем сделали бы это, сражаясь в родных лесах. Впрочем, сейчас не было смысла сравнивать, чья выучка лучше: при численном превосходстве одной из сторон, на подмогу к которой к тому же спешили легионеры, исход схватки был предрешен.
Но, хотя сражению суждено было завершиться победой германцев и римлян, потери в нем все-таки должны были понести обе стороны.
Приблизившись, паннонцы обрушили на отряд Арминия град копий, и один из германцев вскрикнул: наконечник пробил его правую руку. Еще одно копье ударило в щит Арминия. Паннонцы воспользовались римской тактикой, пустив в ход пилумы с окованными мягким железом древками. Вонзившись в щит, такое копье оттягивало его вниз, а железо не позволяло обрубить древко. Чтобы извлечь копье из щита, требовалось время, которого не было в бою, поэтому Арминий просто отбросил щит в строну. Римлянин наверняка смешался бы, оставшись без щита, но Арминию не впервой было так сражаться, хоть это и делало его более уязвимым. На родине он привык драться с мечом в одной руке и с копьем в другой.
Паннонец, с которым схватился Арминий, надежно прикрывался от выпадов копья германца большим легионерским щитом; острый меч то и дело выстреливал из-за щита, как змеиный язык, пытаясь нанести колющий удар. Однако выпады не достигали цели: длинное копье Арминия удерживало неприятеля на расстоянии.
Возможно, они бы танцевали так еще некоторое время, стараясь достать друг друга, но кроме них в сражении участвовали и остальные воины. Один из германцев швырнул в паннонца камень величиной с кулак. Попади такой булыжник по обнаженной голове, он проломил бы череп, а так он отскочил от железного шлема. Железо смягчило удар, и все же полуоглушенный воин пошатнулся и на миг утратил бдительность, что в бою было смерти подобно. Метнувшись вперед, Арминий воткнул копье в бедро врага, под обшитой железными полосами кожаной юбкой.
Паннонец взревел от боли и скорчился, как скомканный лист папируса… Такое сравнение никогда не пришло бы Арминию в голову до того, как он поступил на римскую службу. Предводитель германцев снова нанес удар, собираясь прикончить противника, но раненый паннонец не потерял самообладания и укрылся за щитом, как черепаха под панцирем.
Арминий не стал терять время на то, чтобы его добить. Вместо этого он схватился с другим врагом, разумно полагая, что раненый паннонец все равно никуда не уйдет. После боя кто-нибудь перережет ему горло или размозжит голову, его не спасут никакие уловки и хитрости.
Даже среди германцев Арминий отличался мощью и богатырским сложением, но следующий противник оказался гораздо выше его и шире в плечах. Здоровяк что-то оглушительно проревел на своем языке, но, сообразив, что Арминий его не понимает, повторил оскорбление на латыни, обругав мать врага.
Арминий ответил тоже по-латыни, в свою очередь сказав кое-что о матери паннонца. Может, его латынь и была далека от совершенства, однако бранные слова он, как и всякий воин, освоил в первую очередь.
Взревев от ярости, громадный паннонец бросился на него, как бык, рассчитывая сбить Арминия с ног тяжелым щитом, а потом заколоть кинжалом или просто затоптать до смерти. Но все вышло не так, как он рассчитывал. Арминий уклонился, с грацией танцора скользнув в сторону, молниеносным движением вонзил копье в горло неприятеля и тут же выдернул наконечник из раны. Такого быстрого и точного удара ему еще не доводилось наносить; германец потом долго им гордился.
Из раны забил кровавый фонтан, паннонец схватился за шею, пытаясь остановить кровь, но тщетно — удар оказался смертельным. Ноги богатыря обмякли, как переваренная капуста, колени подогнулись, и он осел на землю, лязгнув доспехами.
Римляне любили пользоваться подобными сравнениями. Насколько помнил Арминий, это сравнение приводилось в какой-то поэме — правда, кажется, написанной на греческом, а не на латыни. Германец знал, что все образованные римляне считают нужным помимо родного знать еще и греческий язык… Но на этом его познания исчерпывались.
В любом случае у него не было времени разбираться, что за поэма и на каком языке пришла ему на ум. На смену сраженному врагу явился новый, который чуть было не достал германца мощным колющим ударом. Этот сукин сын прекрасно освоил римскую манеру боя и укрывался за большим, надежным щитом. Преодолеть такую защиту было очень непросто. Удары Арминия лишь царапали толстую кожу, натянутую на щит паннонца, но не могли пробить ее и ранить противника.
Но тут на фланг повстанцев обрушились легионеры.
С этого мгновения битва перестала быть битвой, превратившись в избиение. Паннонцы поняли то, что им следовало понять гораздо раньше: они оказались в меньшинстве перед лицом превосходящих сил противника, на открытом месте, без надежды получить подкрепление, без надежды бежать или найти укрытие, где можно было бы сдержать натиск врага. Иными словами, они были обречены. Теперь противнику Арминия пришлось противостоять еще двум германцам, противники которых обратились в отчаянное бегство. Умелый боец, паннонец с успехом сражался с одним неприятелем, но не смог отбиваться сразу от троих, атакующих с разных сторон. Один из германцев свалил его, подрезав сухожилие, а едва мятежник с ревом рухнул наземь, Арминий располосовал ему горло.
— Поделом ему! — удовлетворенно прорычал германец, вытирая окровавленный клинок о травянистый холмик.
— Клянусь богами, так и есть, — подтвердил Арминий. — Прикончим-ка остальных. Похоже, дело пахнет славной добычей.
— Наверняка. Надо только позаботиться, чтобы жадные римляне не прибрали к рукам больше, чем им причитается. Ведь алчность у них в крови, — заметил еще один германец.
— Я тоже так думаю, — отозвался Арминий. — Но делить добычу будем после, сперва надо помешать уйти проклятым недоумкам. Вперед!
И он устремился за уцелевшими паннонцами, обратившимися в паническое бегство. Солнце клонилось к западу, и темная тень бежала впереди Арминия. Другие германцы мчались за своим вождем.
Война — это великая, немыслимо азартная игра… Если ты выигрываешь.
Квинтилий Вар со вздохом облегчения шагнул со сходней на причал. Он не любил путешествовать на борту судна, хотя, разумеется, мог вынести такое путешествие, если не было другого выхода. В данном случае выхода не было: морской путь от римского порта Остии до Массилии занял куда меньше времени, чем на него ушло бы, добирайся туда Вар по суше. Правда, теперь все равно придется проделать по суше остаток пути до базы легионов у Рейна.
Жаль, что нельзя просто закрыть глаза — и тут же оказаться на месте. А еще хуже, что нельзя закрыть глаза — и устроить так, чтобы там вместо Вара оказался кто-нибудь другой. Но что поделать, если Август пожелал, чтобы именно Вар выполнил эту работу. Ему оказана высокая честь. Так, по крайней мере, заявили все его друзья, утверждая, будто за него рады… Хотя, похоже, они куда больше радовались, что подобную честь оказали Вару, а не им самим. Никто из них не выказал ни малейшего желания проводить его до границы.
В том числе и его жена.
— Если мой двоюродный дядя сказал, что ты должен ехать в Германию, значит, так тому и быть, — заявила Клавдия Пульхра. — Но он, кажется, не заикался, чтобы я ехала с тобой, так что тут и обсуждать нечего.
Надо отдать ей должное — до самого отплытия она одаривала Вара неземным блаженством. Но очень хотелось верить, что сразу по отбытии мужа эта особа не взялась одаривать таким же блаженством какого-нибудь другого мужчину… А если и взялась, у нее хотя бы хватает ума это не афишировать. Если уж Август не остановился перед тем, чтобы сослать на захолустный островок родную дочь за ее бесстыдство, то внучатой племяннице и вовсе не приходилось рассчитывать на снисхождение.
Впрочем, чем бы ни занималась в Риме Клавдия Пульхра, Вару не стоило оглядываться назад: ему предстояло разобраться с тем, что ожидало его здесь.
Посмотрев с причала на Массилию, он поймал себя на том, что приятно удивлен.
— Неплохо, — заметил он.
— Но и не слишком хорошо, — хмуро заметил Аристокл.
Желудок грека не выносил качки, поэтому раб еще больше своего господина не любил морских путешествий. Сейчас, похоже, Аристокл просто еще не осознал, что они добрались до суши.
Однако Вар говорил искренне. Конечно, Массилия далеко не Рим и не идет в сравнение с другими великими городами — Александрией, Антиохией, Афинами, однако это вполне приличный провинциальный город с почтенной историей. Греки обосновались на южном побережье Галлии вскоре после основания Рима, а сам этот край — Нарбонская Галлия — стал римской провинцией гораздо раньше, чем более дикие земли, лежащие дальше к северу.
Поколение назад власти Массилии совершили ошибку, поддержав Помпея, из-за чего город был осажден и разграблен воинами Цезаря. Но Массилия давно оправилась от тогдашнего разорения и снова процветала. Расположенный недалеко от центра города, хорошо заметный из гавани храм Аполлона производил впечатление даже на столичных гостей.
— Кто ты, господин? — спросил Вара шлявшийся по пристани бездельник, говоривший по-латыни с греческим акцентом. — Прошу прощения за дерзость, но в тебе сразу можно распознать важную персону.
— Я Публий Квинтилий Вар, новый наместник Германии, следую туда из Рима, чтобы вступить в должность, — с достоинством ответил Вар и кивнул Аристоклу, который кинул бездельнику монету. — Думаю, тебе не составит труда сообщить местным властям о моем прибытии?
Человек сунул монету за щеку, что было в обычае у многих, особенно не имевших кошельков. Когда-то в юности Вар и сам так поступал, а теперь даже кошель с деньгами носил за ним Аристокл.
Заверив, что выполнит поручение, житель Массилии исчез. Он мог запросто соврать и просто присвоить монету, но тут уж Вар ничего не мог поделать.
Однако малый сдержал слово. Вскоре оба городских дуумвира — как и в Риме, во главе которого по обычаю стояли двое консулов, здесь власть делили между собой два чиновника — поспешили в гавань, чтобы приветствовать выдающегося гостя. Судя по их латыни, оба были италиками, а не греками. Один из чиновников оказался высоким и худощавым, другой — приземистым и широкоплечим, и имена обоих Вар забыл, едва услышав. Высокий продавал по всей Галлии оливковое масло, приземистый торговал вином… А может, наоборот.
Каждый из дуумвиров пригласил Вара отужинать с ним нынче вечером. Каждый бросил на сотоварища хмурый взгляд, и Вар понял — чей бы дом он ни выбрал, хозяин второго дома затаит злобу на счастливого соперника до конца своих дней. Поэтому Вар сказал:
— Я задержусь здесь на пару деньков, перед тем как отправиться на север. Почему бы моему рабу не бросить монетку, чтобы узнать, к кому из вас я в первую очередь отправлюсь с визитом?
Как он и надеялся, такое решение удовлетворило обоих чиновников.
— Вижу, ты умеешь улаживать дела, чтобы они шли как по маслу, почтеннейший, — восхитился высокий.
По-видимому, именно он торговал маслом.
— Пытаюсь, — ответил Вар.
— Удастся ли тебе добиться такого же успеха в Германии? — спросил приземистый.
Вопрос слегка смутил Вара.
— Во всяком случае, я постараюсь его добиться, — ответил он. — А теперь, достойные магистраты, можете ли вы сообщить мне что-нибудь интересное о том, что творится вверх по течению Рейна?
Городские сановники почти одновременно покачали головами. Да, они и впрямь были италиками: грек сделал бы жест отрицания, наклонив голову.
— Я бы в жизни туда не сунулся! — заявил рослый чиновник. Но тут же, спохватившись, добавил: — Если бы мне, конечно, не повелел Август. Но честно признаюсь: мне больше нравится здесь. Здесь не так холодно, не так сыро и нет дикарей.
— Моя задача заключается в том, чтобы превратить этих дикарей в наших подданных, — заметил Вар.
— И да сопутствует тебе удача! — в один голос произнесли оба дуумвира.
Они не сказали: «Тебе потребуется вся твоя удача, несчастный бедолага!» — но, вполне возможно, именно это и имели в виду.
— Германцы покупают вино, — добавил приземистый чиновник. — А вот на оливковое масло, боюсь, покупателей там немного. Вместо него они пользуются сливочным маслом.
Он скривился, желая показать, какого он об этом мнения, а поскольку Вар таковое мнение полностью разделял, скривился и он. Разве пристрастие к коровьему маслу — не один из признаков, отличающих истинного варвара от цивилизованного человека?
— И хотя они пьют пиво, — сказал высокий, упомянув второй отличительный признак варвара, — вино им нравится больше. Когда оно им достается, они предпочитают налегать на него, а не на пиво.
— Еще бы они отказались от вина, — хмыкнул Вар, и оба дуумвира кивнули.
— Может, тебе удастся приучить их к оливковому маслу, — сказал приземистый. — Теперь галлы употребляют его гораздо чаще, чем раньше, до того, как их завоевал Цезарь.
— Если я сумею умиротворить германцев, пусть едят свое сливочное масло, лишь бы покорствовали Риму! — воскликнул Вар.
— Понятно, — рассудительно кивнул приземистый дуумвир. — Конечно, масло тут не главное. Может, ноша на твоих плечах будет и полегче, чем у Атласа, который удерживает небосвод, но, сдается мне, ненамного, а?
Вар был с ним согласен. Зато Август, похоже, придерживался на сей счет иного мнения, но наместнику не пристало прилюдно сомневаться в позиции императора. Если он хотел, чтобы Август продолжал ему доверять — а он этого хотел, — ему следовало показывать, что он во всем императору доверяет. Потому Вар сказал:
— Судя по донесениям, которые приходят в Рим, за последние несколько лет в Германии достигнуты серьезные успехи. Мое дело — только вставить затычку в кувшин, запечатать его смолой, вот и все.
Дуумвиры переглянулись. У Вара сложилось впечатление, что, хотя эти двое не особо жалуют друг друга, мыслят они одинаково.
— Да сопутствует тебе удача! — в один голос произнесли оба, и наместник не сомневался, что, повторяя эти слова, они имели в виду то же самое, что и в прошлый раз.
