Спасаясь от проливного дождя, мы с Бьяджо заскочили в «Три царя», заказали эль и соленые орешки. Но сегодня вечером с нами не было Агостино, да и сами мы не собирались веселиться и гулять по борделям. Мы зашли сюда по делу. Зашли обсудить речной проект.

Бьяджо служил своеобразным связующим звеном между мной, представляющим Совет Десяти по военным делам, и Коломбино, главным инженером-гидравликом, который курировал проект Арно. На днях Коломбино прислал мне письмо, подробно описав свои успехи (или отсутствие таковых) и грядущие планы, а вчера вечером я показал его Леонардо. Боже мой, в какую он пришел ярость! Он заявил, что Коломбино ни черта не смыслит в этом деле и что весь проект обречен на неудачу, если мы будем продолжать действовать подобными дурацкими методами. Я попросил его написать, какие огрехи он видит в отчете Коломбино, и он — с явным трудом сделал это в обычной для нас манере, то есть начеркал комментарии слева направо, чтобы их можно было прочесть без помощи зеркала. Он высказал свои замечания (часть из них далека от дружелюбных или тактичных) по каждому пункту отчета Коломбино; и именно этот с трудом созданный документ я передал Бьяджо. А теперь он изучал его в отблесках трактирного светильника, сперва задумчиво хмурясь и кривя губы, а потом потрясенно качая головой и горько усмехаясь.

— Ну и что ты думаешь? — спросил я. — Лично я доверяю цифрам Леонардо. Во-первых, он сам задумал этот проект и очень тщательно проделал все необходимые расчеты.

— Я и не сомневаюсь, — ответил Бьяджо. — Но у нас нет никаких возможностей для проведения всех предложенных им изменений.

— Но он сказал, что без этого ничего не получится.

— Значит, не получится.

— Бьяджо… — начал было я, пристально взглянув на него.

— Никколо, мы уже угрохали на ваш проект семь тысяч дукатов. У меня давно зародилось дурное предчувствие, учитывая, что гонфалоньер упорно просил меня снизить цену. И замечания твоего друга лишь подтверждают мои самые худшие опасения.

— Но… — меня охватило смятение, — вы же не говорили, что нам следует попросту отказаться от проекта.

Он так вперился в свою пивную кружку, словно пытался прочесть будущее по осадку на ее дне.

— Я не знаю, Никколо. От моего решения тут ничего не зависит. Но я уверен, что Содерини ни за что не даст денег на то, о чем просит здесь Леонардо. Не даст, потому что не может. Казна Синьории пуста. Мы не можем даже заплатить уже нанятым рабочим: не важно, сколько их там — четыре или пять сотен.

— А новый налог? — предложил я.

— Ты издеваешься?! Тогда начнется бунт. И нас всех повесят.

Я вздохнул, сознавая правоту Бьяджо, и прислушался к шуму дождя, который с новой силой забарабанил по крыше таверны. Завсегдатаи начали кашлять и ворчать: плохо работала вытяжка, и дым густыми облаками плыл по залу.

— Погода тоже не облегчает положения, — добавил Бьяджо, с какой-то беспомощностью.

— Но если проект закончится неудачей…

— …Сальвиати сотрет нас в порошок. Да, я понимаю.

Я потер пальцами виски. Аламанно Сальвиати дожидается удобного случая отомстить мне с тех самых пор, как провалился его заговор в Имоле по обвинению меня в предательстве; теперь у него появится отличный повод. Я наблюдал за своим другом, пока он с безнадежным видом перечитывал записки Леонардо.

— Так что же мы можем сделать? — спросил я.

Бьяджо пожал плечами; он поднял руки, а уголки его рта опустились. Выразительная пантомима, означающая во Флоренции: черт побери, если бы я знал.

Стены таверны содрогнулись от могучего удара грома; Господь отверз хляби небесные и презрительно низверг потоки ангельской урины на нашу площадь. Бьяджо допил пиво и накинул плащ:

— Ладно, не знаю, как ты, Никколо, но я, пожалуй, побегу домой, пока Флоренция не превратилась в Венецию.

Дождь уныло барабанил в окно, и я взглянула на протекавший под домом канал; мимо бесшумно проплыл одинокий гондольер, черный на фоне свинцово-серой воды.

— Еще одну партию, моя милая? — спросила моя золовка. — Или вы слишком устали?

Я улыбнулась. Еще только шесть часов вечера, и даже в моем нынешнем положении я не думала, что можно в такую рань отправиться в кровать. Поглаживая округлившийся живот, я вновь села за карточный столик и глянула на выпавшие мне карты. И вот в этот самый обычный, банальный и на редкость скучный момент меня вдруг пронзила потрясающая мысль — как же я счастлива!

Помню, как в юности — всего три или четыре года тому назад, хотя теперь кажется, что эта была совершенно другая жизнь, — я твердила, что никогда не буду попусту тратить время на карточные игры в роскошно обставленных гостиных. И однако теперь моя жизнь в основном проходит в таких развлечениях, а я не испытываю по этому поводу ни малейшего разочарования. По-моему, в той, другой жизни я не догадывалась, как быстро утрачивает новизну возбуждение; как тесно могут быть связаны разочарование и облегчение. Но главное, я не могла представить одного потрясающего ощущения: мягких пинков и шевелений во мне новой жизни. Я знаю о своей беременности уже более четырех месяцев — наш ребенок должен родиться в начале следующего года, — и однако каждое утро, независимо от обстоятельств, с изумлением изучаю формы своего тела, размышляя о том, что произошло со мной и что случится в скором будущем.

На прошлой неделе я получила письмо от Стефании; она спрашивала, не боюсь ли я. Она тоже ждала ребенка, и между строк ее каллиграфически написанного письма я прочла, что ее ужасали родовые муки и возможность смерти. Рассуждая логически, я должна бы ощущать то же самое, но это совсем не так. Даже не знаю почему… У меня просто такое чувство, что все будет хорошо.

Поразительно, какую любовь можно испытывать к созданию, которого в некотором смысле еще даже не существует. Да, моя любовь к этому будущему ребенку огромна, безгранична, как океан; какой же великой она станет, когда я, наконец, увижу и прижму к груди моего малыша; когда он будет плакать или улыбаться и болтать со мной? Никто, кого так любят, по-моему, не может умереть; и никто, испытывающий такую любовь, не может погибнуть.

Я взяла карты, изучила их и сложила в нужном порядке. Мельком глянула на лица сидевших за столом игроков. Из камина доносился сладковатый дым кедровых поленьев. Я прислушалась к шелесту дождя за окном. Мне хотелось, чтобы мой муж скорее вернулся со службы и легко поцеловал меня в щеку. Я вспомнила смутное прошлое — Леонардо, Никколо и Чезаре, замки, войска и бальные залы — и издала умиротворенный вздох.

Моя золовка вдруг бросила на меня проницательный взгляд:

— Ну как, моя милая, хорошие карты?

Через бойницу я видел, как кружили в небесах и камнем падали вниз соколы. Внизу бойницы — серая равнина, вверху — серое небо.

Я слышал только ветер. Звук дыхания Господа. Наблюдает ли Он за мной?

ЭГЕЙ! Ты следишь за мной? Что молчишь? Ну и черт с Тобой. Бог, Фортуна, судьба или удача — ты прежде была моей подругой. А теперь ты предала меня. Уничтожила меня. Ты, шельма, бросила меня здесь гнить.

Я вышагивал по темной и тесной камере. Сидел на одном-единственном стуле. Лежал на унылой койке. Взгляд на мир открывала мне одна-единственная бойница. Меня обслуживал один слуга. И посещал один-единственный призрак. Мой покойный брат Джованни. Целыми днями и ночами он стоял передо мной и смотрел. Нынешнее испытание мне выпало за его убийство.

Я смело отвечал ему взглядом. Пропади ты пропадом, Джованни. Я не испытывал никакого сожаления, никаких угрызений совести. Он мешался у меня под ногами… поэтому я устранил его. Нам всем приходилось чем-то жертвовать ради семьи.

Стук в дверь. Вошел слуга.

— Мой господин, прибыл один из ваших сундуков, — сообщил он.

Он затащил его в мою келью. Я отпустил его взмахом руки, и он удалился. Я отпер сундук, поднял крышку.

Внутри никакого золота. Ни денег, ни драгоценностей. Ни бумаг, ни ядов, ни мечей, никакого оружия. Ничего ценного.

Внутри одно барахло. Шелковые мантии и меховые плащи. Пара расплющенных шляп. Дурацкие бархатные занавеси. И множество карнавальных масок.

Я вспомнил — подарок прислала Изабелла д’Эсте. Маркиза Мантуи приветствовала герцога Валентинуа — после его триумфальной победы в Сенигаллии. 1 января 1503 года… Прошло меньше двух лет.

В то время я не придавал значения столь мелкой победе. Полагал, что это только начало… Но сейчас, оглядываясь назад, сознаю, что это был зенит моей славы. Та самая горная вершина.

Я вытащил маски, разложил их на холодном каменном полу. На меня смотрело множество белых лиц. Веселые или печальные, злые или добрые — все они белые, мертвые маски.

Я видел Вителлодзо. Видел Оливеротто. Видел Донну Паоло. Я видел предателя Рамиро. Видел Джованни.

Я окинул взглядом все эти личины… и вот узрел мою собственную. Вот она… моя маска смерти.

Я закрыл лицо новой маской. Представил, что уже умер, что меня забыли. Я затаил дыхание. Слушал дыхание Бога.

ОН извечно среди нас. ОН вечен, а я сгнию и исчезну…

Какие же чувства я испытывал? Взгляд в зеркало — в мои собственные глаза. Что же я видел? Страх и отвращение. Ненависть и гнев. ОТКРЫТЫЙ ВЫЗОВ.

Я сорвал маску с лица и швырнул ее в бойницу. Посмотрел, как она летит, подобно белому соколу. Следил, как она падала, тускло поблескивая и исчезая в серой бездне.

Плевать мне на призраков. Плевать на судьбу. Плевать на тебя, Фортуна. Плевать на удачу. И плевать на Тебя, Бог… я еще не умер.

Мне не спалось. Дождь барабанил по крыше, через щели в ставнях мелькали вспышки молний (их блики играли в изножье моей кровати, на занавешенном мольберте, на пустой птичьей клетке с открытой дверцей) с призрачной назойливостью. «Вот, что от тебя осталось, — казалось, вещала гроза. — Вот какова твоя жизнь. Взгляни на нее… взгляни на себя».

Да, мне не спалось, но я ощущал себя спящим человеком. Громовые раскаты грохотали, точно скатывающиеся по ступеням громадные бочки, потоки дождевой воды струились по стенам моей спальни. Когда гроза закончится, надо будет нанять строителя, чтобы заделал дыры в крыше. Из-под кровати доносились завывания перепуганной кошки. Я попытался успокоить ее, опустил руку, чтобы погладить по макушке, но она лишь зашипела и заползла дальше в темный угол.

Я решил встать и чем-нибудь заняться. Зажег светильник. Выпил воды. Захватив лампу, вышел в большую мастерскую и, забравшись на помост, принялся разглядывать детали закрепленного на стене эскиза. Насколько я мог заметить, здесь струям дождевой воды не удалось размыть очертания изображенной на бумаге картины. Я присмотрелся к центральной батальной сцене — искаженные страданиями лица, застывшие в полете лошадиные копыта, — а потом спустился с помоста. В уме я уже закончил заказанную картину. После завершения этого эскиза я собирался перенести его на стену Большого зала, создать там героическую фреску, способную пережить века, вдохновляя городские власти примером славного прошлого Флоренции. Однако такой труд казался мне бессмысленным и скучным занятием — ведь перед тем как начать, мне придется еще жутко долго заниматься зачисткой огромной стены.

Я накинул подаренный мне герцогом Валентинуа меховой плащ, погасил лампу и направился к уличной двери. Мне пришлось поднатужиться, чтобы открыть ее, но за мной она захлопнулась с такой дикой силой, что едва не прищемила мне пальцы. Я запер дверь и, затаив дыхание, повернулся к разъярившейся грозовой стихии. В бок мне задувал штормовой ветер, он ревел в ушах, мешал дышать и выжимал из глаз слезы. Моя одежда промокла еще до того, как я пересек площадь. Под ногами струились извилистые дождевые ручьи, замедляющиеся слева и убыстряющиеся справа. Каким-то образом мне удалось преодолеть эти бурные черные потоки и добраться до речного берега.

Там никого не было — ни проституток, ни воров, ни ночной стражи. Гроза очистила город от любых опасностей. Крепко держась за ствол дерева, я вглядывался в темные воды Арно, которые бурлили и вскипали океанскими волнами. Прерывистые вспышки молний позволили мне увидеть, как вздымаются валы, сливаясь в форму диковинной колокольни. Я видел, как они рассыпаются в пенных брызгах и вновь взмывают на невиданную высоту. У меня перехватило дыхание. Такой потрясающей красоты мне еще наблюдать не приходилось. Изображенная мной баталия вдруг показалась мне ничтожной и бессмысленной. Вот она, истинная ярость первобытной стихии. Природа возвышается над человеческим родом. И именно ее должен я покорить, именно ей бросить вызов.

Вдоволь налюбовавшись на бушующую реку, я устремился в обратный путь, с трудом преодолевая неистовый натиск грозового ливня, и, добравшись в итоге до дома, с облегчением распахнул дверь в спасительный приют. Я запер грозу на улице и с благодарностью вдохнул безмятежный сухой воздух. Должно быть, я сошел с ума. Какой дурак пойдет гулять в такую жуткую ночь? Но впервые за много лет я почувствовал себя необычайно оживленным и бодрым.

К рассвету гроза начала стихать, мое сердце наконец успокоилось, и я уснул. Впервые после той зимы в Имоле мне приснилось, что я летаю. Странно, каким реальным бывает это ощущение. Я чувствовал дыхание ветра под моими крыльями. Я видел пролетающую подо мной тень моего же распростертого тела, она плыла над озерами и лугами.

Около полудня наша карета прикатила в Рильоне. Мы спустились на землю, и нас встретил капитан Гуидиччи. Он выглядел не таким дружелюбным, как в нашу первую встречу — больше года тому назад, — после того как медоточивые речи Леонардо побудили его одобрить проект Арно. Теперь наши планы рухнули. А капитан, должно быть, считал нас шарлатанами; наверняка он был уверен, что мы были виноваты во всех тех разрушениях и безумном хаосе, что породила затопленная водой равнина. С натянутым видом он показал нам разрушенные плотины, размытые рвы и затопленные фермы. Ему не пришлось упоминать о вздувшихся плавающих трупах или о мрачных солдатах, которым приходилось на наших глазах вылавливать их и оттаскивать на носилках.

Леонардо безмолвствовал. Казалось, он все еще не оправился от потрясения. Он не вымолвил ни слова с тех пор, как я сообщил ему — с момента нашего спешного выезда из Флоренции нынче утром, — что в этом наводнении погибли восемьдесят человек. Люди находились в лодках, охранявших каналы от пизанцев.

Я сказал капитану Гуидиччи то же самое, что говорил Леонардо, пока мы ехали сюда. Это не наша вина. Мы дали ясные и точные рекомендации, но их не выполнили. Капитан Гуидиччи выглядел смущенным; он не выдвинул никаких возражений. Мы спустились к реке, наши башмаки и штаны быстро пропитались вонючей жидкой грязью, и Леонардо, исследуя разрушенные каналы, бурчал себе под нос:

— Кошмар, нет даже половины расчетной глубины! Скорее всего, этот болван думал, что если он выкопает две мелкие канавы, то в сумме получит то же самое, что один глубокий канал? Такой вывод мог сделать лишь слабоумный, но…

К концу инспектирования мы еле переставляли ноги и пребывали в страшном оцепенении. Холодно простившись с капитаном, мы с Леонардо направились обсохнуть и подкрепиться в ту же самую таверну, где так радостно выпивали и закусывали прошлым летом. Владелец узнал нас и смерил сердитым взглядом. Я принялся объяснять ему, что в случившихся несчастьях нет нашей вины, но вскоре понял, что лишь попусту сотрясаю воздух. Наша вина или не наша, нам придется взять этот грех на себя. В любом случае, мне по крайней мере. Вчера гонфалоньер сообщил, что кого-то придется сделать козлом отпущения, и его уклончивые взгляды и речи подсказали, что им сделают меня.

Безутешно ковыряясь в своем фасолевом салате, Леонардо процитировал мысль Аристотеля: «Человек заслуживает хвалы или осуждения только в зависимости от того, вольно или невольно он совершил тот или иной поступок…»

— К сожалению, — заметил я, — наш мир не так мудр, как тот великий философ.

— Вы потеряете работу, Никколо?

— Да. Как минимум на пару недель. Пока, как говорится, гроза не затихнет.

— И что вы намерены делать?

— Ну, отдохну в родовом гнездышке на природе. Масса свежего воздуха, знаете ли… проведу время с Мариеттой и детьми. А возможно, и напишу поэму; мою великую эпопею об истории Флоренции.

— Великую эпопею… за пару недель?

— В общем, говоря об истории Флоренции, я имел в виду лишь последние десять лет. Не стоит ставить слишком высокие цели.

— Не стоит? — Он задумчиво посмотрел в окно. — Да… возможно, не стоит. Но все-таки…

— Леонардо, я говорил только о себе. А что намерены делать вы?

— Ах, в данное время я… тружусь над одним проектом.

— Вы подразумеваете нечто новенькое, а не написание фрески?

— Да. Вы обещаете, Никколо, что никому не скажете?

— Конечно.

— Я собираюсь взлететь, — тихо произнес он, устремив взгляд на свои руки.

Я рассмеялся, но вдруг осознал, что он не шутит:

— Взлететь в небо?

— Да, как птица.

— С… крыльями?

— Именно так. Долгие годы я изучал загадку полета, но теперь, по-моему, нашел ее решение. Понимаете… ведь, в сущности, птицу можно представить как механизм, работающий по определенным математическим законам. И человек способен воспроизвести такой механизм со всеми его движениями, но не такой же большой мощности. Нашему рукотворному механизму будет не хватать духа птицы, и именно этот дух должен научиться воспроизводить человек.

— А удалось ли уже человеку взлететь? — спросил я, пристально глядя на него.

— Пока нет, насколько мне известно. Хотя многие пытались. Только в прошлом году Джованни Баттиста Данти разбился, слетев с церковной крыши в Перудже. Но, полагаю, он лишь рабски подражал строению птицы. Поскольку в словах «летать как птица» содержится лишь половина правды. На самом деле такой полет сравним скорее с движением летучей мыши. Крылья нам нужны не оперенные, а перепончатые…

Леонардо продолжал рассуждать с самым серьезным видом, и его утренняя печаль и сознание вины забылись, начисто смытые волной нового воодушевления, а я недоверчиво поглядывал на него. Как мне вообще удалось подружиться с таким человеком? Он исключителен, уникален. И равно возможно, что он совершенно обезумел.

Закончив обед, мы расплатились с владельцем таверны и направились обратно к нашей карете. Внезапно меня посетила одна мучительно тревожная и грустная мысль. Я подумал о том, что, возможно, вижу моего друга в последний раз. Подумал, не улетит ли он навсегда из моей жизни…

— Леонардо, надеюсь, вы намерены закончить фреску? Гонфалоньер никогда не простит мне, если мой уважаемый друг подведет нас второй раз.

Он улыбнулся: странной, непостижимой улыбкой.

— Да, это также входит в мои намерения. Но, как мы оба понимаем, Никколо, наши планы порой легко путает судьба. Два года назад, когда мы с вами познакомились в Имоле, кто мог бы подумать, что пути провидения приведут нас сюда? Кто мог бы подумать, что Доротея будет счастлива, выйдя замуж за своего венецианского капитана, или что герцог со всеми его богатствами и влиятельными связями и замыслами будет, беспомощный и забытый, томиться в испанской тюрьме?

Я кивнул — он говорил правду.

Леонардо глянул в серое небо, грозно и таинственно несущее над нами вихревые облака.

— Мы строим планы. Мы лелеем мечты. Боремся с врагами. Любим друзей. Нас сжигают сильные страсти и желания. Но, в сущности, мы подобны пепельной пыли… и, согласитесь, небесный ветер способен занести нас в непредсказуемые сферы…