Книга: Дарующие Смерть, Коварство и Любовь
Назад: 34
Дальше: Часть V ОТКУДА ВЕТЕР ДУЕТ (ЛЕТО 1503 — ОСЕНЬ 1504)

35

Окрестности Сиены, 21 января 1503 года
ЛЕОНАРДО

Чем гуще тьма, в которую направлен зрачок, тем больше увеличивается его размер, и благодаря такому расширению мрак кажется светлее. Таким же способом наши глаза приспосабливаются к восприятию зла — они привыкают к нему, учатся его распознавать. Но мне вдруг захотелось потерять такое умение. Впервые в жизни я пожелал быть слепым.
Сегодня, продолжая поход, мы поднялись на вершину холма к городку под названием Сан-Квирико. Утро выдалось сухим и морозным, над нами нависало низкое серое небо. Здешние окрестные пейзажи на редкость красивы — или, вернее, они бывают такими после унылой оголенности, присущей зимнему сезону, хотя сейчас его мрачность усугублялась клубами дыма, смрадным дыханием смерти и скорбным воем, кои оставила в своем кильватере эта дьявольски разрушительная армия.
Уже несколько дней я видел герцога только издали. Последний раз мы разговаривали с ним в Перудже, когда он вызвал меня к себе во дворец, и после изучения принесенных мной карт сообщил, что меня хочет видеть один человек. Позвонив в колокольчик, он взглянул на дверь в дальнем конце приемной. Вошедшая Доротея приблизилась ко мне, улыбающаяся и заплаканная. Она молча завладела моими руками.
Полнейшая неукротимая, безусловная любовь, как та, что…
— Я очень рад видеть вас, — пробормотал я.
В известном смысле это была правда. Увидев, что она жива, я испытал облегчение, но к нему примешивались чувства вины, замешательства, страха и смущения. Я перевел взгляд на герцога, который отвесил нам поклон и, не скрывая сарказма, произнес:
— Что ж, влюбленные голубки, я покину вас ненадолго.
После его ухода я начал неуверенно бормотать извинения, не поднимая глаз от пола. Мне хотелось сказать, как я сожалею, что тайно сбежал из ее комнаты в ту ночь, а потом не посмел спросить, куда она исчезла; но мне не удалось повиниться, поскольку она, приложив палец к моим губам, прошептала:
— Ш-ш-ш… Леонардо, вам не в чем передо мной извиняться. Вы живы… мои молитвы услышаны. Все остальное не важно.
Я прямо взглянул на нее, и меня потрясла ее улыбка. Казалось, она все поняла и все простила. Казалось (на редкость странная, необъяснимая для меня самого мысль), она уже умерла и разговаривала со мной, пребывая в ином мире — за туманными покровами среди непознаваемого небесного милосердия.
Больше она ничего не добавила. Я неловко обнял ее, но неловкость быстро сменилась облегчением и спокойствием. Я погладил ее волосы. Запечатлел поцелуй на лбу. Слезы невольно покатились из моих глаз. Почему-то я осознал, что больше никогда ее не увижу.
— Благодарю вас, — прошептал я.
— За что?
— За все, что вы подарили мне.
— Общение с вами сделало меня счастливой, — с улыбкой произнесла она. — Поистине счастливой.
Вскоре, слишком скоро, открылась дверь, и к нам вернулся герцог. Он стоял, скрестив на груди руки, и насмешливо на нас взирал. Я разозлился, но Доротея успокоила меня:
— Он больше не причинит мне вреда, Леонардо.
По-прежнему улыбаясь, она отстранилась от меня и ушла… из той комнаты и из моей жизни.
Когда за ней закрылась дверь, я глянул на герцога:
— Не собираетесь ли вы…
— …убить ее? — На его лице отразилась смесь удивления и разочарования. — Нет, в этом нет необходимости. Она уходит туда, откуда не сможет мне повредить.
— И далеко ли она отправляется?
— Донна Доротея решила стать монахиней, — ответил он, презрительно усмехнувшись.
Именно тогда я последний раз разговаривал с герцогом.

 

Ко времени моего приезда в Сан-Квирико уже пылали пожары. Большинство жителей, очевидно, давно сбежали из городка. Церковный колокол трезвонил так громко, что почти заглушал Редкие мучительные крики предсмертной агонии.
Подъехав вместе с Томмазо к церкви, я взглянул на большой колокол, издававший этот звон. Его диаметр составлял не менее десяти браччи, я зарисовал его в свою тетрадку и сделал себе для памяти пометку, чтобы потом узнать, как его раскачивают и как закреплен колокольный язык. Я поделился с Томмазо своим впечатлением от колокола, но он с молчаливой тоской отвернулся от меня. Уже несколько раз он просил у меня разрешения вернуться во Флоренцию. И каждый раз я повторял ему, что пока нуждаюсь в его помощи здесь. Сейчас я уже жалел об этом, мне следовало отпустить его.
— Посмотрите! — вдруг воскликнул Томмазо. — Посмотрите, что они делают со старушкой!
Я глянул в ту сторону, куда он смотрел, и увидел старую крестьянку, привязанную за руки к большой ветви дерева; ее голые ноги покачивались над костром, в который солдаты подкидывали поленья. Языки пламени уже лизали ее ступни. Гримаса боли исказила страдальчески открытый рот. Но криков я не слышал, в ушах отдавался лишь оглушительный колокольный звон.
Отвернувшись, я вновь посмотрел на церковь.
Томмазо направил своего мула поближе к подвешенной женщине, и животное неохотно сделало несколько шагов.
— О боже… гляньте, какая жуть! Они так искололи ей ноги, что жир капает в огонь!
Я закрыл глаза и прошептал:
— Я не могу на это смотреть…
— Но мастер… ведь это теперь ваша работа! — поддразнил меня Томмазо. — Вы причастны ко всем военным делам. И вам за это платят.
— Прошу… перестань, Томмазо. Перестань мучить меня.
— Это не я вас мучаю. Это они мучают ее! Неужели вы не понимаете разницы?
Крепко зажмурив глаза, я вслушивался в звон колокола. Но вот звон оборвался, и я услышал истошный женский крик.
Вскоре крики тоже оборвались.
Сорвать с него маску и посмотреть…
— Она умерла, — доложил мне Томмазо. — Они прикончили ее. Им хотелось найти какой-то клад, и они думали, что ей известно, где он спрятан. Очевидно, она ничего не знала. Зря они пытали и убили ее.
Затаенный ужас…
Я направил лошадь в сторону от городской площади, подальше от Томмазо, подальше от дымящихся развалин, через реки изливающегося вина, сквозь теплый пепельный туман. Я попытался вспомнить точные очертания улыбки Доротеи, но она уже стерлась из моей памяти. В конце концов я услышал перестук копыт мула Томмазо. Обернувшись к другу, я сказал:
— Я отпускаю тебя. Завтра можешь отправляться во Флоренцию.
— А вы, мастер? — спросил он, благодарно кивнув.
— Я тоже попытаюсь найти выход…

23 января 1503 года
НИККОЛО

О счастье! Очередная покинутая деревня добавилась к растущему списку завоеваний герцога! Очередная ночь, проведенная в стогу сена рядом с каким-то вонючим поэтом в промерзшем амбаре, в беспокойном прерывистом сне, под страхом того, что разгулявшиеся пьяные солдаты подожгут наш временный ночной кров! Мне настолько опротивело следовать повсюду за войсками Валентинуа, что я с неописуемой радостью приветствовал сегодня прибывшего из Флоренции посла, Жакопо Сальтиери, которого прислали мне на замену, и уже мечтал, как завтра утром покончу со своей военной эпопеей. Ему предстояло заключить союз с герцогом, а я вернусь наконец в мой любимый родной город.
Закончив деловые разговоры с Сальтиери, я пошел навестить Леонардо. На его поиски я отправился сразу после обеда и завершил их только к вечеру. Он нашел уединенный приют далеко в лугах, в полуразрушенном фермерском домишке. Разведя огонь в очаге, маэстро сидел перед ним на скамье и, щурясь в этом сумрачном помещении от чадящего дыма, с отчаянным мужеством пытался читать какую-то книгу. По его собственным критериям, он находился в необычайно всклокоченном состоянии. Грязь покрывала его манжеты, а лицо потемнело от трехдневной щетины, но в сравнении с большей частью тех отбросов рода человеческого, с которыми нам приходилось путешествовать, Леонардо выглядел на редкость роскошно в своих изумрудных обтягивающих штанах и фиалковом камзоле, точно павлин, окруженный покрывшимися грязной коростой свиньями.
Лицо его встревоженно напряглось, когда он услышал звук чьих-то шагов в его приюте, но, увидев, меня, успокоенно улыбнулся:
— Ах, Никколо… я и не думал, что кто-то отыщет меня в таком уединенном местечке. Но я очень рад, что меня нашли именно вы, а не кто-то из других моих здешних знакомых.
Я смущенно рассмеялся, не будучи уверен, связаны ли его слова с моими личными достоинствами, и поспешил сообщить ему свою радостную новость. Он дружески обнял меня и предложил выпить вина, и мы вдвоем устроились на скамье перед очагом.
— Я очень рад за вас, Никколо. И понимаю, с какой радостью вы вернетесь домой. Правда, должен признаться, мне будет вас не хватать. Останется ли здесь теперь кто-то, с кем мне еще хотелось бы поговорить…
Его признание напомнило мне о тревоге, неотвязно терзавшей меня в глубине души:
— А не имеете ли вы хоть какого-то представления о том, что могло случиться с Доротеей?
— Ах… да… — Странно, на лице Леонардо появилось виноватое выражение. — Нам с ней позволили встретиться ненадолго около недели тому назад.
— Вот как! Значит, с ней все в порядке?
— Выглядела она довольной. Более того, счастливой. Она решила вступить в сестринскую общину.
— Что-о-о?! — рассмеявшись, воскликнул я, вспомнив, как игриво она прижималась ко мне. — Доротея? Монахиня?! Более смехотворного решения мне еще не приходилось слышать!
— Неужели оно более смехотворно, чем согласие миролюбивого художника служить безжалостному деспоту? — Он посмотрел на меня долгим взглядом и с несчастным видом отвел глаза. — Извините, Никколо, если с недавних пор я стал казаться вам отчужденным. Ничего личного, уверяю вас. Последние месяцы дружба с вами стала для меня одним из редких утешений.
— Да вы просто оказались слишком близко к его пламени, — заметил я. — Такими людьми, как герцог, лучше восхищаться издалека.
— К сожалению, я уже не способен восхищаться им, даже с другого берега океана. Хотя оттуда положение можно было бы счесть более терпимым, в отличие от пребывания в сфере его непосредственной деятельности.
Я улыбнулся. Леонардо обладал типичной для художника чувствительной натурой. Он видел лишь греховные средства, а не добродетельные цели.
— Со времен Лоренцо Великолепного Италия больше не порождала такого великого лидера, как Борджиа, — заявил я.
Впервые я произнес эту мысль вслух; она казалась мне разумной и верной.
— В общем-то, не могу сказать, что и Лоренцо вызывал у меня особые симпатии, но, по крайней мере, он сочинял стихи и восхищался произведениями искусства, а не носился по стране, сжигая на кострах пожилых женщин.
— Леонардо, я уже говорил вам: подобные зверства случаются в любые времена. Они всегда были, есть и будут. Даже при самом добродетельном и просвещенном правителе. Солдаты есть солдаты. Порой они безумствуют и ведут себя как дикие звери.
— Дикие звери убивают от голода или от страха. Несправедливо сравнивать их с человеческими существами, — немного помолчав, Леонардо вздохнул. — Ох, Никколо, да я понимаю, конечно, что вы правы. Видно, к старости я просто становлюсь все более привередливым. И тем не менее с какой бы радостью я отправился вслед за вами во Флоренцию…
— Гм-м… вероятно, это можно устроить.
— Что вы имеете в виду? — спросил он, пристально глянув на меня.
— На днях я получил письмо от гонфалоньера по поводу вашего проекта отвода русла Арно. Он показал его нескольким влиятельным особам, и все они одобрили эту затею.
— Но герцог…
— Герцогу нужно заключить союз с Флоренцией. Прибытие официального посла — наконец-то! — свидетельствует о намерении Флоренции договориться с ним. Если Синьория попросит отпустить вас в качестве своеобразного жеста доброй воли со стороны герцога, то я сомневаюсь, что он откажет.
Тоскливый взгляд Леонардо долго не отрывался от моих глаз, потом он со вздохом перевел его на разыгравшееся в очаге пламя:
— Никколо, если вы действительно умудритесь устроить мое освобождение, то я буду… буду вечно вам благодарен.
— Считайте, что вы уже свободны, — уверенно произнес я. — А теперь не отпраздновать ли нам такое событие! Раздобудем еще винца! Музыку! Женщин! Даже юнцов, если пожелаете! Ах, кстати, Леонардо, нет ли в вашей лачуге хоть какой-то еды? Я буквально умираю от голода!

27 января 1503 года
ЧЕЗАРЕ

Долгий зимний вечер. Солнце опустилось за холмы. Курьеры все еще сновали туда-сюда.
Я принял у себя флорентийского посла — Джакопо Сальтиери. Мы обсудили мирное соглашение. Общаться с ним так же интересно, как толочь воду в ступе.
Мне не хватало Макиавелли. Его понимания, его веры. Он имел понятие о приличиях и смущался, когда ему приходилось кормить меня бреднями Синьории. Но ничего не поделаешь… он уже уехал.
Хотя с Сальтиери мне тоже удалось договориться. Он упомянул об одной просьбе — в качестве «жеста доброй воли».
Я откинулся на спинку кресла. Моя бы добрая воля — дал бы ему под зад пинком. Проклятые флорентийцы… скоро я сожгу их город до основания.
— Смелей, — сказал я. — Какова же ваша просьба?
Они пожелали, чтобы я отпустил Леонардо. Родной город нуждается в его услугах, дабы осуществить проект огромной важности и значимости.
Я взвесил все «за» и «против».
— Ладно, я отпущу Леонардо… но только в том случае, если он сам того пожелает.
По моему мнению — не пожелает.
По моему мнению — он презирает Синьорию.
По моему мнению — он восхищается мной.
Простившись с Сальтиери, я вызвал Леонардо. В его глазах — усталость и тревога. Но и неизбывный огонь страсти. Тот огонь, что горит и в моих глазах. Жажда творить чудеса.
Я обнял его. Мы сели за стол. Выпили и поговорили. Я сообщил ему о просьбе флорентийского посла. Добавил, что решение будет за ним. Добавил, что мне хотелось бы, чтобы он остался… но я не буду препятствовать его желаниям.
Он нерешительно помедлил, отвел взгляд. Черт побери. Теперь я понял, что ему хочется уйти. Но пока не понял причины его желания. Потому что уехали его друзья? Или он устал спать в палатках и крепостях? Или возненавидел войну?
Он перечислил мне именно такие причины. И добавил еще одну — ему вновь захотелось взять в руки кисти. В нем вновь вспыхнула страсть к живописи.
— К ЖИВОПИСИ? — презрительно усмехнувшись, повторил я. — Можно ли предпочесть создание людских портретов возможности творить историю, строить империю? Вы полагаете, что ваши скромные полотна проживут тысячу лет?
— Вряд ли, — он опустил голову. — Но малая правда лучше великой лжи.
Холодная ярость. Вы посмели назвать меня лжецом? Но я заставил себя промолчать.
Наконец он набрался храбрости и взглянул мне в глаза:
— Мой господин, для меня большая честь служить вам. И мне очень жаль, что…
— Вы разочаровались во мне, Леонардо. Я надеялся, что мы вместе с вами достигнем великой славы. Но вы готовы покинуть меня.
— Я всегда старался делать для вас, мой господин, все, что в моих силах. Если мне…
— Вы не оправдали моих надежд, — оборвал его я. — Украли мою любовницу. А теперь, при первой же возможности, желаете покинуть меня.
В голове моей пронеслись мысли: я хотел, чтобы вы, Леонардо, стали моим другом. Мне хотелось, чтобы вы любили меня и восхищались мной. Мне хотелось, чтобы вы обессмертили мое имя.
Но ничего этого я не сказал.
Вытащив кошель с дукатами, я положил его на стол:
— Вот деньги, которые я задолжал вам. Берите их и уходите.
Я отвернулся от него. Подошел к окну. Увидел в отражении свою горькую усмешку. Ох уж мне эти принципиальные гении: потеряешь одного — купишь другого.
До меня донесся звук шагов…. а потом тишина. Я обернулся, презрительная ухмылка скользнула по моим губам.
Кошель с золотом остался на столе.

28 января 1503 года

Утренняя заря окрасилась дымом костров. Мы готовились к южному походу — наш путь лежал к Риму. Я обратился к солдатам с речью:
— Вы получите неограниченную свободу действий. Грабьте в свое удовольствие. Насилуйте в свое удовольствие. Спалите хоть весь город.
Я выбрался из удушливого дыма. Оставил позади реки крови. Оставил позади горящие города.
Лошадь вывезла меня на вершину холма. Я развернулся и глянул на север. Там горели поля — оранжевое пламя, выжженные земли. Плывущие к небу черные дымные облака. Падающие хлопья пепла.
Вам это кажется непостижимым? Зато мне это казалось поистине великолепным началом.
Повернув лошадь к югу, я сжал пятками ее бока… и помчался как ВЕТЕР.
Назад: 34
Дальше: Часть V ОТКУДА ВЕТЕР ДУЕТ (ЛЕТО 1503 — ОСЕНЬ 1504)